Матросы сидели в большой зале трактира. Каждый из них выбрал себе подругу и уж не расставался с ней весь вечер: такой был обычай в трактире. Три стола были сдвинуты вместе, и матросы прежде всего выпили вместе с девками, потом они поднялись и пошли с ними наверх. Долго и громко стучали толстые башмаки двадцати ног по деревянным ступенькам, пока они все ввалились через узкие двери и разбрелись по спальным комнатам. Из спальных комнат они сходили опять вниз пить, потом опять шли наверх.
Гульба шла вразвал. Все полугодовое жалованье пошло за четыре часа разгула. К одиннадцати часам они все были уже пьяны и с налитыми кровью глазами несвязно кричали, сами не зная что. У каждого на коленях сидела девка. Кто пел, кто кричал, кто стучал кулаком по столу, кто лил себе в глотку вино. Селестин Дюкло сидел среди товарищей. Верхом у него на коленке сидела крупная, толстая, краснощекая девка. Он выпил не меньше других, но не был еще совсем пьян; у него в голове бродили кое-какие мысли. Он разнежился и искал, о чем бы заговорить с своею подругой. Но мысли приходили ему и тотчас же уходили, и он никак не мог поймать их, вспомнить и высказать.
Он смеялся и говорил:
– Так, так-то… так-то… И давно уж ты здесь?
– Шесть месяцев, – отвечала девка.
Он кивнул головой, как будто одобрил ее за это.
– Ну что же, и хорошо тебе?
Она подумала.
– Привыкла, – сказала она. – Надо же как-нибудь. Все же лучше, чем в прислугах или прачках.
Он одобрительно кивнул головой, как будто и за это он одобрял ее.
– И ты не здешняя?
Она покачала головой в знак того, что не здешняя.
– Дальняя? Она кивнула.
– А откуда?
Она подумала, как будто припомнила.
– Из Перпиньяна я, – проговорила она.
– Так, так, – проговорил он и замолчал.
– А ты что же, моряк? – спросила теперь она.
– Да, моряки мы.
– Что ж, далеко были?
– Да не близко. Всего насмотрелись.
– Пожалуй, и вокруг света ездили?
– Не то что раз, чуть не два раза объехали. Она как будто раздумывала, припоминая что-то.
– Я чай, много встречали кораблей? – сказала она.
– А то как же.
– Не попадалась вам «Богородица-Ветров»? Такой корабль есть.
Он удивился, что она назвала его корабль, и вздумал пошутить.
– Как же, на прошлой неделе встретили.
– Правду, в самом деле? – спросила она и побледнела.
– Правду. – Не врешь?
– Ей-богу, – побожился он.
– Ну, а не видал ты там Селестина Дюкло? – спросила она.
– Селестина Дюкло? – повторил он и удивился и испугался даже. Откуда могла она знать его имя?
– А его разве знаешь? – спросил он. Видно было, что и она чего-то испугалась.
– Нет, не я, а женщина тут одна его знает.
– Какая женщина? Из этого дома?
– Нет, тут поблизости.
– Где же поблизости?
– Да недалеко.
– Кто же она такая?
– Да просто женщина, такая же, как. я.
– А зачем же он ей нужен?
– Почем же я знаю. Может, землячка его.
Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.
– Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, – сказал он.
– А зачем? Сказать что хочешь?
– Сказать…
– Что сказать?
– Сказать, что видел Селестина Дюкло.
– А ты видел Селестина Дюкло? И жив он, здоров?
– Здоров. А что?
Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала:
– А куда же идет «Богородица-Ветров»?
– Куда? В Марсель.
– Правду?! – вскрикнула она.
– Правду.
– И ты знаешь Дюкло?
– Да ведь сказал, что знаю. Она подумала.
– Так, так. Это хорошо, – тихонько сказала она.
– Да зачем он тебе?
– А коли увидишь его, ты ему скажи… Нет, не надо.
– Да что?
– Нет, ничего.
Он смотрел на нее и тревожился все больше и больше.
– Да ты-то знаешь его? – спросил он.
– Нет, не знаю.
– Так зачем же он тебе?
Она, не отвечая, вдруг вскочила и побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.
– На, выпей-ка, – сказала она и села, как и прежде сидела, ему на колени.
– Это зачем? – спросил он, взяв от нее стакан.
– Чтоб хмель прошел. Потом скажу. Пей. Он выпил и утер рукавом губы.
– Ну, говори, я слушаю.
– Да ты не скажешь ему, что меня видел, не скажешь, от кого слышал то, что скажу?
– Ну хорошо, не скажу.
– Побожись! Он побожился.
– Ей-богу?
– Ей-богу.
– Так ты ему скажи, что его отец умер и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.
Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у сердца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:
– И ты верно знаешь?
– Верно.
– Кто ж тебе сказал? .
Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.
– Побожись, что не разболтаешь.
– Ну, побожился. Ей-богу.
– Я сестра ему.
– Франсуаза! – вскрикнул он. Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов:
– Так это ты, Селестин!!
Они не шевелились, замерли, как были, смотря в глаза друг другу.
А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.
– Как же это так? – тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он. Глаза ее вдруг налились слезами.
– Да так, померли. Все трое в один месяц, – продолжала она. – Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку да к доктору, за похороны троих… продала, что было вещей, расплатилась и осталась в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо… помнишь, хромой такой? Мне. только что пятнадцать лет минуло, мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила… Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу, он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.
Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.
– Что ж это мы наделали! – проговорил он.
– Я думала, и ты тоже умер, – сказала она сквозь слезы. – Разве это от меня, – прошептала она.
– Как же ты меня не узнала? – так же шепотом сказал он.
– Я не знаю, я не виновата, – продолжала она и еще пуще заплакала.
– Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала? Она с отчаянием махнула рукой.
– Ах! я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.
Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.
Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.
Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.
– Да, ты Франсуаза! сестра! – проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.
Товарищи его обратились к нему и уставились на него.
– Вишь, как надулся, – сказал один.
– Будет орать-то, – сказал другой.
– Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, – сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.
Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.
– Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. – зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол, и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.
– Надо его уложить спать, – сказал один из товарищей, – а то как бы на улице не засадили его.
И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.