Оказывается, у нас антенна не работает.
Мама с кухни:
— А ты что, телевизор приехал смотреть?
И телевизор, между прочим, тоже.
— Тогда переключи на Баку. Баку без антенны ловит. Ты оделся? К нам идут. Ой, зачем Марго-хала? Ну и что. У нас вино есть. «Чинар». Две бутылки. Нана, ты как чужая. Проходи, он оделся уже.
Марго-хала, мать Наны, стремительно перемахнув половину гостиной, торжественно вручает бутылку гянджинского коньяка и белые турецкие носки.
— Я знаю, ты белые любишь. На тебя смотрю — снова женщиной становлюсь! — и она изо всех сил вжимает меня в свою мягкую морщинистую грудь. Целует продолжительно и шумно.
Нана замерла на пороге.
Красивая. Большая. Безразличная.
Красное с белым плиссированное платье. Черные лакированные туфли.
— Отпусти его, — говорит матери, — сама не видишь, у него глаза на землю скоро упадут.
— Вредная стала, сил нет ее терпеть.
Подхожу к Нане.
Целуемся.
Она осторожно. Я с ней согласен: с нас вполне хватит того, что было, и незачем опять начинать.
Она чуть отодвигает меня. Выходит, я только так подумал, а сам…
— Не надо.
Я и сам знаю, что «не надо».
— А где Рамин? — спрашиваю.
— За хлебом послала.
Тетушка Марго вздохнула так, чтобы мы с Наной поняли, как ей тяжело тяжело вообще и особенно сейчас, на нас глядя.
— На кухню пойду, Оленьке помогу, — сказала она.
— Можешь уже не ходить, — съехидничала Нана.
Марго ушла и сильно хлопнула дверью. «Собачка» на замке не выдержала удара.
— Открой, — говорит Нана, — а то еще чего подумают.
— Надо же, какая вдруг щепетильная стала. Пусть себе думают на здоровье.
Она равнодушно пожала плечами, расправила платье и — на диван.
Я рядом с ней.
Она ногу на ногу.
Я закуриваю.
— И мне тоже… — покачивает ногой, разглядывает свои туфли.
Туфли хороши. И платье. И она сама. Я говорю ей об этом и протягиваю пачку сигарет.
Опять пожимает плечами.
У меня стойкая привязанность к болгарскому табаку. Уезжая, я запасся двумя блоками «Ту-134».
Закуривая, Нана морщится.
— Дерьмо.
— Зато свои.
Не получается разговора. Отвыкли. И так каждый год.
Дальше — затяжное дымное многоточие.
— Так и будем сидеть? — спрашиваю.
— А что мы можем еще делать?
— Ну, как что? Кашлять. Я умею кашлять в духе начала века. А ты?
— Пошел ты, знаешь куда!..
В дверь забарабанили. Бесцеремонно. Настойчиво. По всей видимости, ногами.
— Кто это? — удивляюсь.
— Кто может быть, кроме Рамина. — Она встала открыть.
Бейсболка козырьком назад, майка обрезана до груди, шорты по колено, перешитые из моих старых джинсов. Босиком, ноги грязные, в руках три чурека, сверху лохматая сдача. Разыгрывает пляску святого Витта.
— Мама, скорей… горячий!
— Иди поздоровайся с Ильей. — Нана забирает у него хлеб.