— Денежку можно получить? — спросил я, чувствуя, что перемывание косточек Люськи из пятого может обернуться целой «Одиссеей».
Кассир посмотрела на меня так, будто собиралась расплачиваться своими кровными.
Получив деньги, я почувствовал, как сразу же изменилось у меня настроение; такой я благодушный стал, такой весь из себя порхающий.
— Антонина Ивановна! — кричу в конец коридора, узнав рыжий стриженый затылок с низко посаженной макушкой.
Мадам продолжает величавое шествие, не меняя курса.
Иду за ней; когда понимаю, куда она так спешит, останавливаюсь и возвращаюсь к дверям отдела кадров; я тут ее подожду.
Антонина Ивановна возвращается с мыльницей в руках. В коровьих глазах вечная сырость, кажется, вот-вот эта большая, тяжелая женщина расплачется, как маленькая девочка.
— Мне справка нужна… Ну, что я в отпуске и…
— К чему это вдруг такие формальности?
— В Баку еду.
Она понимающе мычит. Долго вытирает руки о мохнатое с проплешинами полотенце, не снимая его с гвоздя, вбитого в перекошенный шкаф с документами.
— Слушай, а ты у нас женат? — ее вопросу не удивляюсь: она всех мужиков об этом спрашивает. В свободное от работы время мадам — первоклассная сваха.
— В настоящий момент пока еще нет, — отвечаю.
— Что значит «пока еще»? А сколько тебе?
— Тридцать два не исполнилось, — беззастенчиво накидываю себе четыре года.
— Ну вот, видишь. Надо жениться. Надо.
«Надо». То же самое сказал Арамыч, когда я обратился к нему, как к экстрасенсу, с воспалением простаты. Можно подумать — все зависит только от моего желания.
Слюнявя палец, Антонина Ивановна перелистывает журнал отпускников и уже рассказывает мне о какой-то барышне-москвичке, очень культурной, с жилплощадью и подходящей по возрасту. Свой рассказ она пересыпает вопросами литературного рода.
— Тебе Маркес нравится? «Сто лет одиночества»? Ты ведь тоже, кажется, в их институте учишься?.. Если хочешь, я тебе ее телефончик…
У меня в голове все смешалось: справка, одиночество, воспаление предстательной железы, телефончик культурной барышни… Но тут, на мое счастье, в кабинет входит новый начальник отдела кадров, человек с блуждающим взглядом и темной улыбкой.
— Эдуард Михайлович, тут товарищ вот справку…
Толком она объяснить ничего не может, а я не успеваю вставить слово. Меня прошиб пот.
— Зачем тебе справка?
— В Баку еду, а там переворот[7]… «Мусават», Народный Фронт, сторонники Муталибова, войска оставляют позиции… Короче, как сказал Алиев, «царит полный хаос». Говорят, «муниципалы» уже на перроне встречают и сразу в Карабах… А со справкой я гражданин России, просто в отпуск приехал…
— …думаешь, справка твоих соотечественников остановит? — ухмыляется.
— Мне самое главное до Баку добраться и с вокзала быстрее рвануть. А улицы меня… да я там каждый двор проходной знаю.
— Антонина Ивановна, выдайте ему справку. И все-таки я бы посоветовал тебе сейчас не ехать в Баку. Ты что, телевизор не смотришь, газет не читаешь? Вот у нас тут путевочки есть…
Но я уже не слушал его.
Завод я покидал с чувством, какое еще не так давно испытывал, уходя от своей последней жены; единственное отличие — тогда я знал, что ухожу навсегда, а сейчас постарался забыть, что меньше чем через месяц мне предстоит войти в эти ворота снова.
Дожидаться автобуса на заводской остановке не имело смысла: здесь хоть и ходят три номера, но раз в час. Тем более что в день получки я всегда захожу к Ирине, на Берзарина. (А улица эта в двух остановках отсюда.)
То, что делает со мной Ирина раз в месяц, — из разряда фантастики.
В комнатке только одно рабочее место. Это означает, что я всегда попаду в ее руки, когда бы ни пришел, а еще — никогда не поймаю блуждающим взглядом, даже если захочу, свой лысеющий затылок в зеркале напротив.
Как всегда тихо работает радио; и как в прошлый раз — «Ностальжи».
С зеркала ниспадает пластмассовый плющ. На столике лежат инструменты. Они лежат на сложенном в несколько раз вафельном полотенце. Рядом с ними колода маленьких карт и стоячая табличка — «мужской мастер Ирина».
Раньше я стригся где попало и как попало. Мастера у меня своего не было, к тому же я страшно комплексую из-за того, что начинаю лысеть. На вопрос «как будем стричься?» с деланым безразличием отвечал: «чуть-чуть с боков, немного спереди, и сзади на нет»; мне казалось, что своими никудышными волосенками я лишал парикмахера удовольствия с толком потрудиться, проявить, так сказать, творческий подход и вместе с тем наварить копеечку, поэтому, чем быстрее он, наидостойнейший цирюльник, отделается от меня, недостойного клиента, тем лучше для нас обоих. Хуже, если мастера спрашивали: «Вам модельную?» Тогда я слегка ёжился и заливался краской, принимая слово «модельная» за неприкрытую лесть, и начинал совершенно по-идиотски улыбаться. Но вот уже скоро полгода, как я хожу сюда на Берзарина, в маленькую кооперативную парикмахерскую, планировкой напоминающую обычную двухкомнатную малогабаритку, на первом этаже жилого дома. Меня всегда обслуживает симпатичная и хрупкая Ирина. Девушка с голубыми приветливыми глазами. В моей жизни она занимает точно такое же место, что и барышня, с которой я бегаю по утрам вокруг Патриарших.
Ирина улыбается, как улыбаются голливудские кинозвезды с Оскаром в руках, спрашивает, как мои дела, и показывает мне на кресло.
Нестандартное парикмахерское кресло в этом ежемесячном обряде тоже играет немаловажную роль. Дело в том, что в моей гробоподобной гарсоньерке возле письменного стола стоит похожее кресло американских ракетчиков, со всевозможными прибамбасами, полезными как для работы, так и для немедленной релаксации; например, угол отклонения спинки кресла не менее 400. Муж моей кузины утверждает, что был зачат в этом кресле где-то на противовоздушной базе в степях Казахстана. Из-за схожести этих двух кресел (для другого, может, не такой уж заметной, однако, при моем воображении, более чем достаточной, чтобы исхитриться представить себе Ирину на Патриарших отнюдь не в комбинированном бело-бирюзовом халатике) мне иногда кажется, что в жизни моей эта обворожительная белокожая, как почти все рыженькие, парикмахерша занимает большее место, чем бегунья, а временами даже и Нина.
Она разворачивает не белую простыню, какими пользуются в других парикмахерских, а перебрасывает через меня клеенчатый фартук, шепчет, не туго ли завязки затянула (да нет, конечно же, нет), засовывает концы полотенца за воротник рубашки и, смешивая холодную и теплую воду, подставляет два тонких пальца под струю: «пойдет?» (Ее «пойдет» для меня всегда горячо.) Сначала Ирина моет, а заодно и массирует мне голову, затем промокает полотенцем, продолжая при этом массаж, после чего берется за работу: меняет насадку на машинке, включает в сеть (я теперь почти не слышу радио) тремя пальцами осторожно надавливает на темя… Я повинуюсь сигналу, исходящему от ее руки, нагибаю голову, смотрю на себя исподлобья и… И вдруг, благодаря этому едва уловимому трехпальцевому нажиму и своему хмурому древнеримскому взгляду из-под бровей, стремительно лечу через десятки парикмахерских зеркал, пока не врезаюсь в остывшее отражение маленького лопоухого мальчугана из конца шестидесятых, которого родители водят в парикмахерскую для взрослых, что напротив одного из трех входов в наш бакинский дом, а именно — со стороны Джабара Джабарлы. Я сижу на стульчике, который, в свою очередь, стоит на парикмахерском кресле, и мастер за моей спиной — без лица, потому что я не могу сейчас его вспомнить, зато я вижу в зеркале отца, он стоит не в морской форме, а в рыжей замшевой куртке (она у него выходная) и без всегдашнего родительского удовольствия (скорее даже с некоторой грустью) наблюдает, как падают мои черные волосы (они тогда были черные, как у латиноамериканцев) на белую простыню, наверняка он в очередной раз поссорился с матерью и наверняка из-за Театра русской драмы, который имел обыкновение слишком часто посещать. От того отражения из баснословных шестидесятых мне, сегодняшнему, передались только хмурость и вот этот древнеримский взгляд из-под бровей. (Как же редко связывает нас со своими детскими отражениями и фотографиями летучая жизнь!)
Если бы порвать на мелкие кусочки или сжечь все мои рукописи, которыми набит чемодан под кроватью в доме на Малой Бронной, снять другую комнату в старой Москве — без телефона, но с большим письменным столом, и взяться за короткий роман, — я начал бы его со сцены в парикмахерской, но зеркалом бы не воспользовался: роскошь третьесортного беллетриста — в начале романа, в первой же главе, посадить героя перед зеркалом или зеркалами, или (несомненно, еще лучше) обнаружить бесцельно шатающимся мимо богато убранных магазинов на центральной улице, витрины которых… Показалось, — а я ведь уже начинал когда-то такой роман, причем вот с этой маленькой парикмахерской на Берзарина, с шепчущей Ирины (она со мной почему-то всегда шепотом, как будто мы с ней на чердаке, в темноте, в полунемом «до» и «после»), чье имя так созвучно с именем женщины, которой я должен передать документы (это созвучие наталкивает меня на размышление, которое заканчивается еще одной созвучностью имен: Нана-Нина), но сейчас я смущенно стирал свое отражение и переносил от начала как можно дальше по целому ряду причин. Тут и соблазн одним махом описать героя, и появление зеркала у дома номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа первого апреля 192… года.
Я перевел взгляд с себя, любимого, на календарь, висевший между зеркалом, по которому стекал пластмассовый плющ, и старомодной вешалкой, стоявшей рядом с дверью на трех монгольских ногах, как на китах Земля, и подумал, что этим календарем, с портретом звезды советского кинематографа в мафиозном белом костюме, Ирина, сама того не подозревая, лишила меня приятной возможности проявить себя истинно русским автором, не уточняя даты, не договаривая единиц. Но поскольку я уже решил перенести парикмахерскую подальше от начала романа, никакой такой особой роли это не играло: 1992 год на календаре.
— Фен? — еле слышно шепчет Ирина. (Вот так же вопросительно-ласково и Нана когда-то шептала мне на чердаке какие-то слова на непонятном языке, до дрожи пробирающие, чуть стесняясь Хашима и Марика.)
— «Нет-нет, спасибо…» — застревает у меня ответ где-то в горле и так и не произносится, как тогда на чердаке, в юности далекой.
Она аккуратно снимает с меня фартук и полотенце.
Я встал. Оценил работу. Поблагодарил.
«Ностальжи» тихо крутило грустного Азнавура; я вспомнил, как любил напевать его песенки на крыше нашего дома, когда странное и страшное чувство присутствия как бы в двух мирах переполняло всего и казалось — паришь над городом и все собирается в узор, все крыши города, все холмы и дороги, правда, удержать этот узор в себе у меня никогда не хватало сил; я возвращался в привычное состояние, и тот второй мир уходил от меня, оставляя в памяти единственную примету — голос Азнавура.
Звезда советского кинематографа улыбалась, показывая щелочку баловня судьбы между двумя передними зубами. (Что ему до какой-то там их парижской богемы. Он же знает песню про наш отечественный лайнер, который по аэродрому, как по судьбе, как по судьбе…)
Я не без удовольствия и гордости достал новые хрустящие купюры, хотел улыбнуться Ирине, а получилось — Кикабидзе в ответ. Ирина тоже улыбнулась, я думал — мне, просто несколько в сторону от меня (смутилась барышня), но, когда полуобернулся, понял — новому клиенту, стоявшему за моей спиной рядом с вешалкой.
Выйдя из парикмахерской, я сразу же пешком до «Октябрьского поля». Решил закурить на ходу, но, сделав пару затяжек, выбросил сигарету: горькая, на голодный желудок курить не люблю; тут же и пришло решение ехать до «Баррикадной».
В стекляшке у Зоопарка я заказал двойную пельменей.