Слушайте теперь то, чего вы не знаете. Три реки античного мира мертвых - Ахеронт, Пирифлегетон и Коцит - принадлежат сейчас преисподням ислама, иудаизма и христианства; их русла разделяют три ада - Геенну, Ад и ледяную преисподнюю магометан, под территорией бывшей страны хазар. Здесь как раз и сходятся границы трех загробных миров: огненное государство Сатаны с девятью кругами христианского Ада, с троном Люцифера и знаменами владыки ада; исламский ад с царством ледяных мук Иблиса и область Гевары с левой стороны от Храма, где сидят еврейские боги зла, вожделения и голода, Геенна во власти Асмодея. Эти три ада и существуют отдельно, граница между ними пропахана железным плугом, и никому не позволено ее переходить. Правда, вы все эти три ада представляете себе неправильно, потому что у вас нет опыта. В еврейском аду, в державе ангела тьмы и греха Велиала, корчатся в огне вовсе не евреи, как вы думаете. Там горят одни лишь арабы и христиане. Точно так же и в христианском пекле нет христиан - в огонь там попадают магометане или сыны и дочери Давида; в то время как в магометанском аду страдают только христиане и евреи, ни одного турка или араба там нет. Теперь представьте себе Масуди, который трепещет при мысли о своем таком страшном, но хорошо ему известном пекле и который вместо этого попадает в еврейский Шеол или христианский Ад, где его буду встречать я! Вместо Иблиса он увидит Люцифера. Представьте себе христианское небо над адом, в котором мучается еврей!
Советую вам воспринять это как важнейшее, серьезнейшее предупреждение, господин! Как глубочайшую мудрость. Здесь, на белом свете, - никаких дел, ничего общего, в чем могут пересечься три мира: ислам, христианство и иудаизм! Чтобы не пришлось потом иметь дело с преисподнями трех этих миров. Потому что с теми, кто друг друга ненавидит, на этом свете нет никаких затруднений. Они всегда похожи. Враги одинаковы или же со временем становятся одинаковыми, в противном случае они не могли быть врагами. Самую большую опасность представляют те, кто действительно отличаются друг от друга. Они стремятся узнать друг друга, потому что им различия не мешают.
Вот эти-то хуже всего. С теми, кто спокойно относится к тому, что мы отличаемся от них, с теми, кому эти различия не мешают спать, мы будем сводить счеты и сами и, объединив силы с собственными врагами, навалимся на них с трех сторон разом...
На это кир Аврам Бранкович сказал, что ему все-таки не все здесь ясно, и спросил:
- Почему же вы до сих пор так не сделали, если не ты, у которого хвост пока не отвалился, то другие, более старые и опытные? Чего вы ждете, пока мы строим наш дом на фундаменте "Отче наш"?
- Мы выжидаем время, господин. Кроме того, мы, дьяволы, можем сделать свой шаг только после того, как его сделаете вы, люди. Каждый наш шаг должен ступать в ваш след. Мы всегда на шаг отстаем от вас, мы ужинаем только после вашего ужина, и также, как и вы, не видим будущего. Итак, сначала вы, потом мы. Но я скажу тебе и то, что ты, господин, пока еще не сделал ни одного шага, который бы заставил нас преследовать тебя. Если ты это когда-нибудь сделаешь, ты или кто-нибудь из твоих потомков, мы вас настигнем в один из дней недели, имя которого не упоминается. Но пока все в порядке. Потому что вы - ты и твой красноглазый курос - никак не сможете встретиться, даже если он и появится здесь, в Царьграде. Если он видит во сне вас так же, как вы видите его, если он во сне создает вашу явь так же, как и его явь создана вашим сном, то вы никогда не сможете посмотреть друг другу в глаза, потому что вы не можете одновременно бдеть. Но все же не искушайте нас. Поверьте мне, господин, гораздо опаснее составлять словарь о хазарах из рассыпанных слов здесь, в этой тихой башне, чем идти воевать на Дунай, где уже бьются австрийцы и турки. Гораздо опаснее поджидать чудовище из сна здесь, в Царьграде, чем, выхватив саблю, мчаться на врага, а вам это дело, господин, по крайней мере, хорошо знакомо. Подумайте об этом и отправляйтесь туда, куда вы собрались, без сомнений, и не слушайте этого анатолийца, который апельсин макает в соль...
-Что же касается остального, господин, - закончил Севаст,вы, конечно, можете передать меня христианским духовным властям и подвергнуть судебному процессу, предусмотренному для нечестивых и ведьм. Но прежде чем вы это сделаете, позвольте мне задать вам один-единственный вопрос. Уверены ли вы в том, что ваша церковь будет существовать и сможет судить и через триста лет так же, как она делает это сейчас? - Конечно, уверен, - ответил папас Аврам. - Ну так и докажите это: ровно через 293 года встретимся снова, в это же время года, за завтраком, здесь, в Царьграде, и тогда судите меня так, как бы вы сделали это сегодня...
Папас Аврам улыбнулся, сказал, что согласен, и убил еще одну муху кончиком хлыста.
Кутью мы сварили на утренней заре, обложили горшок подушками и поставили в дорожную сумку, чтобы папасу Авраму было нехолодно спать. Мы отправились в путь - на корабле через Черное море до устья Дуная, а оттуда вверх по течению. Последние ласточки пролетали над Дунаем, перевернувшись вниз черными спинками, которые отражались в воде вместо их белых грудок. Начались туманы, и птицы летели на юг, неся за собой через леса и через Железные ворота какую-то плотную оглушающую тишину, которая, казалось, вобрала в себя тишину всего мира. На пятый день возле Кладова нас встретил конный отряд из Трансильвании, пропитанный горькой румынской пылью с другого берега.
Когда наступило утро, папас Аврам, уставший от ночного боя, заснул перед своим шатром, а Масуди и Никон Севаст сели играть в кости. Никон уже третий день подряд проигрывал огромные суммы, а Масуди не прекращал игры. Должно быть, у них - спящего Бранковича и двух игроков - были какие-то очень серьезные причины оставаться на открытом месте под градом ядер и пуль. У меня таких причин не было, и я вовремя укрылся в безопасном месте. Как раз тут на наши позиции ворвался турецкий отряд, уничтожая все живое, а вслед за ними Сабляк-паша** из Требинья, который смотрел не на живых, а на мертвых. За ним на место побоища влетел бледный юноша, у которого один ус был седым, словно он постарел лишь наполовину. На шелковом нагруднике папаса Аврама был вышит герб Бранковича с одноглазым орлом. Один из турок вонзил копье в эту вышитую птицу с такой силой, что было слышно, как металл, пробив грудную клетку спящего, ударил в камень под Бранковичем. Пробуждаясь в смерть, Бранкович приподнялся на одной руке, последнее, что он увидел в жизни, был красноглазый юноша со стеклянными ногтями и одним серебристым усом. Тут Бранковича прошиб пот, и две струи его завязались у него на шее узлом. Рука его задрожала так, что он, уже пронзенный копьем, посмотрел на нее с удивлением и всей своей тяжестью налег на руку, чтобы она перестала дрожать. Она все же еще некоторое время трепетала, успокаиваясь, как задетая струна, а когда успокоилась совсем, он без звука упал на эту руку. В тот же момент и юноша рухнул прямо на собственную тень, будто скошенный взглядом Бранковича, а мешок, который был у него на плече, покатился в сторону.
- Неужели Коэн погиб? - воскликнул паша, а турки, решив, что в юношу выстрелил один из игроков, в мгновение ока изрубили Никона Севаста, все еще сжимавшего в руке кости, которые он собирался бросить. Потом они обернулись к Масуди, но он сказал что-то паше по-арабски, обращая его внимание на то, что юноша не мертв, а спит. Это продлило жизнь Масуди на один день, потому что паша приказал зарубить его не в тот же день, а на следующий. Так оно потом и было.
"Я мастер сабельного боя - так заканчивается запись Аверкия Скилы об Авраме Бранковиче,- я знаю, что, когда убиваешь, всякий раз это бывает по-другому, так же как всякий раз по-другому бывает в постели с каждой новой женщиной. Разница только в том, что некоторых потом забываешь, а некоторых нет. Опять же, некоторые из убитых и некоторые женщины не забывают тебя. Смерть кира Аврама Бранковича была из тех, которые помнят. Было это так. Откуда-то прибежали слуги паши с корытом горячей воды, обмыли кира Аврама и передали его какому-то старику, который третью свою туфлю с бальзамами, травами и куделью носил подвешенной на груди. Я подумал, что он будет исцелять раны папаса Аврама, но он намазал его белилами и румянами, побрил, причесал, и такого отнесли его в шатер Сабляк-паши...
На другое утро в этом шатре он и умер. Это было в 1689 году, по мусульманскому летосчислению, в день священномученика Евтихия. В тот момент, когда Аврам Бранкович испустил дух. Сабляк-паша вышел из шатра и потребовал немного вина, чтобы вымыть руки".
КАГАН**** - хазарский правитель. Столицей Хазарского государства был Итиль, а летняя резиденция кагана находилась на Каспийском море и называлась Семендер. Считается, что прием греческих миссионеров при хазарском дворе был результатом политического решения. Еще в 740 году один из хазарских каганов просил Царьград прислать ему миссионера, сведущего в христианской вере. В IX веке возникла необходимость укрепить греко-хазарский союз перед лицом общей опасности: в это время русские уже водрузили свой щит над царьградскими вратами и отвоевали у хазар Киев. Существовала и еще одна опасность. У правившего в то время кагана не было престолонаследника. Однажды к нему явились греческие купцы, он принял их и угостил. Все они были низкорослые, чернявые и заросшие волосами настолько, что даже на груди у них виднелся пробор. Каган, сидевший с ними за обедом, казался великаном. Приближалась непогода, и птицы ударялись в окно, как мухи в зеркало. Проводив и одарив путешественников, каган вернулся туда, где они обедали, и случайно бросил взгляд на оставшиеся на столе объедки. Объедки греков были огромными, как у великанов, а объедки кагана крошечными, как у ребенка. Он тут же призвал к себе придворных, чтобы они ему напомнили, что говорили иностранцы, но никто ничего не помнил, В основном греки молчали, таково было общее мнение. Тут к кагану обратился один еврей из придворной свиты и сказал, что сможет помочь кагану.
- Посмотрим, каким образом, - ответил каган и лизнул немного святой соли. Еврей привел к нему раба и приказал тому обнажить руку. Рука была точной копией правой руки кагана.
- Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше. Ты на правильном пути.
И вот были разосланы гонцы по всему хазарскому царству, и через три месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которого были совершенно такими же, как ступни кагана. Потом нашли Два колена, одно ухо и плечо- все точно как у кагана. Мало-помалу при дворе собралось много юношей, среди них были и солдаты, и рабы, и веревочники, евреи, греки, хазары, арабы, которые если от каждого взять определенную часть тела или член - могли бы составить молодого кагана, как две капли воды похожего на того, который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ее никак не могли найти. И вот наступил день, когда каган вызвал к себе еврея и потребовал голову - его или кагана. Еврей нисколько не испугался, и каган, удивленный, спросил почему.
- Причина в том, что я испугался еще год назад, а не сегодня. Год назад я нашел и голову. Уже несколько месяцев я храню ее здесь, при дворе, но не решаюсь показать.
Каган приказал показать голову, и еврей привел к нему девушку. Она была молода и красива, а ее голова настолько была похожа на голову кагана, что могла бы служить ее отражением. Если бы кто-то увидел ее в зеркале, то решил бы, что видит кагана, только более молодого. Тогда каган приказал привести всех собранных и велел еврею сделать из них еще одного кагана. Пока расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которых были использованы для создания второго кагана, еврей написал на лбу нового существа какие-то слова, и молодой наследник поднялся с постели кагана. Теперь его нужно было испытать, и еврей послал его в покои возлюбленной кагана, принцессы Атех. Наутро принцесса велела передать настоящему кагану следующие слова:
- Тот, кто был прислан вчера вечером ко мне на ложе, обрезан, а ты нет. Значит, или он не каган, а кто-то другой, или каган перешел к евреям, совершил обрезание и стал кем-то другим. Итак, реши, что же случилось. Каган тогда спросил еврея, что может значить это различие. Тот отвечал: - Да ведь различия не будет, как только ты сам совершишь обрезание. Каган не знал, на что решиться, и снова спросил совета у принцессы Атех. Она отвела его в подвалы своего дворца и показала двойника. По ее приказу он был закован в цепи и брошен за решетку. Но цепи он сумел разорвать и сотрясал решетку с невероятной силой. За одну ночь он так вырос, что настоящий, необрезанный каган казался рядом с ним ребенком.
- Хочешь, я выпущу его? - спросила принцесса. Тут каган до того перепугался, что приказал убить обрезанного кагана. Принцесса Атех плюнула великану в лоб, и он упал мертвым.
Тогда каган обратился душой к грекам, заключил с ними новый союз и назвал их веру своей.
КИРИЛЛ (Константин Солунский, или Константин Философ, 826 или 827-869) - православный святой, греческий участник хазарской полемики, один из основателей славянской письменности...
Даубманус приводит такой рассказ о возникновении славянской азбуки. Язык варваров никак не хотел поддаваться укрощению. Както, быстрой трехнедельной осенью, сидели братья в келье и тщетно пытались написать письмена, которые позже получат название кириллицы. Работа не клеилась. Из кельи была прекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в час ходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата на четыре глиняных кувшина, которые стояли на окне их кельи, но не внутри, а снаружи, по ту сторону решетки.
- Если бы дверь была на засове, как бы ты добрался до этих кувшинов? - спросил он. Константин разбил один кувшин, черепок за черепком перенес сквозь решетку в келью и собрал по кусочкам, склеив его собственной слюной и глиной с пола под своими ногами.
То же самое они сделали и со славянским языком - разбили его на куски, перенесли их через решетку кириллицы в свои уста и склеили осколки собственной слюной и греческой глиной под своими ногами...
В тот же год к византийскому императору Михаилу III прибыло посольство от хазарского кагана, который просил направить к нему из Царьграда человека, способного объяснить основы христианского учения. Император обратился за советом к Фотию, которого звал "хазарским лицом". Этот шаг был двусмысленным, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно и порекомендовал своего подопечного и ученика Константина Философа, который, как и его брат Мефодий, отправился со своей второй дипломатической миссией, названной хазарской.
СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одно время под этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском ущелье, жил Сатана. Он был необыкновенно мирным, всех людей окликал их собственным именем и зарабатывал себе на жизнь в монастыре Николья, где был старшим писарем. Где бы он ни сел, после него оставался отпечаток двух лиц, а вместо хвоста у него был нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был дьяволом в еврейском аду и служил Велиалу и Гаваре, хоронил взрослых на чердаках синагог, и однажды осенью, когда птичий помет был ядовитым и прожигал листья и траву, на которые попадал, Севаст нанял человека, чтобы тот его убил. Таким способом он мог перешагнуть из еврейского в христианский ад и затем в новой жизни служить Сатане.
По другим слухам, он и не умирал, а дал однажды собаке лизнуть немного своей крови, вошел в могилу какого-то турка, схватил его за уши, содрал с него кожу и натянул ее на себя. Поэтому из его прекрасных турецких глаз выглядывали козьи глаза...
Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковная настенная живопись, а этот дар, как говорит предание, дал ему архангел Гавриил. В церквах Овчарского ущелья на его фресках остались записи, которые, если читать их в определенной последовательности от фрески к фреске, от монастыря до монастыря, содержат послание. И его можно складывать до тех пор, пока будут существовать эти фрески. Это послание Никон составил для себя самого, когда через триста лет он опять вернется из смерти в мир живых, потому что демоны, как он говорил, не помнят ничего из предыдущей жизни и должны позаботиться о себе загодя. Первое время, только начав заниматься живописью, он и не был особо удачливым художником. Работал он левой рукой, фрески его были красивыми, но их невозможно было запомнить, они как бы исчезали со стен, как только на них переставали смотреть. Как-то утром Севаст в отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг он почувствовал, как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разбила его. Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никон начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милости красок...
В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских мучеников, когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст сказал:
- Один из верных путей в истинное будущее (а есть ведь и ложное будущее) - это идти в том направлении, в котором растет твой страх.
И отправился на охоту. С ним был и один монах, Теоктист Никольски, который ему в монастыре помогал переписывать книги. Эта охота вошла в историю, вероятно, благодаря записям Теоктиста...
Тут явился Никону архангел Гавриил в облике оленя, иными словами, обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее: архангел принеся душу Никону в подарок. Таким образом, Никон в тот день охотился и поймал собственную душу и заговорил с ней.
- Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне восхвалять тебя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к архангелу, или к оленю, или к собственной душе, короче к тому, что там было. - Я хочу нарисовать ночь между субботой и воскресеньем, а на ней твою самую прекрасную икону, чтобы на тебя молились и в других местах, не видя ее! Тогда архангел Гавриил сказал:
- Пробидев поташта се озлобити...- и монах понял, что архангел говорит, пропуская существительные. Потому что существительное - для Бога, а глаголы для человека. На это иконописец ответил:
- Как же мне работать правой, когда я левша? - Но оленя уже не было перед ним, и монах тогда спросил Никона: - Что это было? А тот совершенно спокойно ответил:
- Ничего особенного, это все временное, я здесь просто на пути в Царьград... А потом добавил:
- Человека сдвинешь с места, где он лежал, а там черви, букашки, прозрачные, как драгоценности, плесень...
И радость охватила его всего, как болезнь, он переложил свою кисть из левой руки в правую и начал писать. Краски потекли из него, как молоко, и он едва успевал их класть...
Он кормил и исцелял красками, расписывая все вокруг: дверные косяки и зеркала, курятники и тыквы, золотые монеты и башмаки. На копытах своего коня он нарисовал четырех евангелистов - Матфея, Марка, Луку и Иоанна, на ногтях своих рук - десять божьих заповедей, на ведре у колодца - Марию Египетскую, на ставнях - одну и другую Еву (первую Еву - Лилит и вторую-Адамову). Он писал на обглоданных костях, на зубах, своих и чужих, на вывернутых карманах, на шапках, на потолках. На живых черепахах он написал лики двенадцати апостолов, выпустил их в лес, и они расползлись. Тишина стояла в ночах, как в покоях, он выбирал любой, входил, зажигал за доской огонь и писал икону-диптих. На этой иконе он изобразил, как архангелы Гавриил и Михаил через ночь передают друг другу из одного дня в другой душу грешницы, при этом Михаил стоял во вторнике, а Гавриил в среде. Ноги их упирались в написанные названия этих дней, и из ступней сочилась кровь, потому что верхушки букв были заостренными. Работы Никона Севаста зимой, в отсвете снежной белизны, казались лучше, чем летом, на солнце. Была в них тогда какая-то горечь, будто они написаны в полутьме, были какие-то улыбки на лицах, которые в апреле гасли и исчезали до первого снега...
Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахи со всей округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущелья собирались в Николье, будто их кто созвал, смотреть на краски Никона. Монастыри начали наперебой зазывать его к себе, его икона приносила столько же, сколько и виноградник, а фреска на стене стала такой же быстрой, как конь... Однажды Никон задумался и сказал себе:
- Раз я, левша, так рисую правой, как бы я мог рисовать левой! - и переложил кисть в левую руку...
Эта весть сразу разнеслась по монастырям, и все ужаснулись, уверенные, что Никон Севаст опять вернулся к Сатане и будет наказан. Во всяком случае, уши его стали опять острыми как нож, так что говорили - его ухом можно кусок хлеба отрезать. Но его мастерство осталось таким же, левой он писал так же, как и правой, ничего не изменилось, заклятие архангела не сбылось.
Вскоре после этого и другие, более старые живописцы и иконописцы, один за другим, будто отчаливая от пристани и выгребая на большую воду, начали писать все лучше и лучше и приближаться в своем умении к Никону Севасту, который раньше был для них недостижимым образцом. Так озарились и обновились стены всех монастырей ущелья, и Никон вернулся на то же место, с которого он начал движение от левой к правой руке. И тогда он понял, какому наказанию подвергнут. Не выдержав этого, он сказал:
- Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные? Теперь каждый может писать как я...
И он навсегда бросил свои кисти и никогда больше ничего не расписал. Даже яйца. Выплакал все краски из глаз в монастырскую ступку для красок и со своим помощником Теоктистом ушел из Николья, оставляя за собой след пятого копыта. На прощанье сказал:
- Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которого чуб толст, как конский хвост, он нас наймет писарями. И назвал имя. Имя это было: кир Аврам Бранкович *.
Д-р ИСАИЛО СУК (15.III.1930-2.Х.1982) - археолог, арабист, профессор университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром 1982 года с волосами под подушкой и легкой болью во рту. Ему мешало что-то твердое и зубчатое. Он засунул в рот два пальца, как будто полез в карман за расческой, и вынул изо рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Человеческие мысли и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние части, которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений, - так думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем мысли при соприкосновении со словами точно так же быстро гаснут, как слова при соприкосновении с мыслями. Нам остается только то, что сможет пережить это взаимное убийство. Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми, как мошонка, и ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то, откуда у него во рту ключ. Его удивляло другое. По его оценке, ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно. Научный авторитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк и принялся грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти сразу всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы иногда при этом вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы не взял в рот. Тогда д-р Исайло начинал вспоминать, с кем он накануне в постели обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он добрался до Джельсомины Мохоровичич...