В то время, когда профессор Сук стоял на пороге третьего десятилетия своих исследований, когда глаза его стали быстрыми, а губы медленнее ушных раковин, когда его книгами начали все чаще пользоваться в археологии и ориенталистике, у него появилась еще одна причина наведываться в столицу. Однажды утром здесь, в большом здании, пышном, как слоеный торт, в шляпу, из которой позже вытаскивают записки, было опущено и имя д-ра Исайло Сука. Правда, ни в тот раз, ни позже оно не было вытащено, однако д-р Сук регулярно получает приглашения на заседания в этом здании. Он приезжает на эти заседания со вчерашней улыбкой, растянутой на губах, как паутина, и теряется в коридорах здания, в круговых коридорах, идя по которым, однако, никогда нельзя прийти на место, с которого ты начал движение. Он подумал, что это здание похоже на книгу, написанную на незнакомом языке, которым он еще не овладел, его коридоры - на фразы чужого языка, а комнаты - на иностранные слова, которых он никогда не слышал. И он нисколько не был удивлен, когда ему однажды сообщили, что в одной из комнат на первом этаже, где пахнет раскаленными замочными скважинами, он должен быть подвергнут обязательному здесь экзамену. На втором этаже, где вытаскивались свернутые трубочкой бумажки, авторитет его книг был бесспорным, однако этажом ниже в этом же самом здании он чувствовал себя коротконогим, будто штанины его брюк постоянно удлиняются. Здесь болтался народ, подчиненный тем, что были выше, на втором этаже, но здесь его книги не принимались во внимание, и он ежегодно подвергался экзамену, причем предварительно тщательно проверялось, кто он такой. После экзамена, правда, д-ру Суку не сообщили оценку, которая, конечно же, была где-то зафиксирована, однако председатель экзаменационной комиссии весьма похвально отозвался о профессиональных данных кандидата. В тот день д-р Сук с большим облегчением отправился после экзамена к матери. Она, как и обычно, отвела его в столовую и здесь, закрыв глаза, показала ему прижатую к груди новейшую работу д-ра Сука с авторским посвящением. Из учтивости он взглянул на книгу, украшенную собственным автографом, а потом мать, как всегда, усадила его на табуретку в углу комнаты... С завидной точностью она рассказала сыну, что профессор Сук установил: ключи, найденные в одном глиняном сосуде в Крыму, вместо головки имели серебряные, медные или золотые имитации монет, встречавшиеся у варваров. Всего было найдено 135 ключей (д-р Сук считал, что их было до десяти тысяч в одном сосуде), и на каждом он нашел по одному маленькому значку или букве. Сначала он подумал, что это знак мастера или что-нибудь в этом роде, но потом заметил, что на монетах большей стоимости оттиснута другая буква. На серебряных монетах была третья буква, а на золотых, как он предполагал, четвертая, хотя не было найдено ни одного ключа с золотой головкой. И потом он пришел к гениальному выводу (на этом важном месте мать попросила его не вертеться и не прерывать ее вопросами): он распределил монеты по стоимости и прочитал зашифрованную запись или послание, которое возникнет, если буквы на монетах сложить в одно целое. Эта надпись была: "ATE", и недоставало только одной буквы (той самой, с золотой монеты, которая не была найдена). Д-р Сук предположил, что эта недостающая буква могла быть одной из священных букв еврейского алфавита, возможно это была буква "X", четвертая буква божественного имени... А ключ, который ее носит, предвещает смерть.
Тем временем, каждую вторую весну, имя д-ра Сука опять оказывалось в той самой шляпе за дверями, пахнущими раскаленными замочными скважинами. Его об этом не оповещали, и он никогда не знал исхода... Экзамены теперь проводились все чаще, и на председательском месте всегда сидел кто-то новый. У д-ра Сука была одна студентка, которая очень рано облысела, но по ночам собака лизала ей темя, отчего у нее на голове выросла густая пестрая шерсть. Она была такой толстой, что не могла снять с пальцев свои перстни, и носила брови в форме маленьких рыбьих скелетов, а вместо шапки - шерстяной чулок. Спала она на своих зеркалах и гребнях и, разыскивая в снах своего маленького сына, свистела, отчего он, лежа рядом с ней, не мог спать. Сейчас она экзаменовала д-ра Сука, а ребенок сидел рядом, невыспавшийся и лысый. Чтобы как можно скорее разделаться с экзаменом, по ходу дела он отвечал и на вопросы ребенка. Когда все это кончилось, он пришел обедать к своей матери и был настолько разбит, что мать посмотрела на него с тревогой и сказала: "Смотри, Саша, твое будущее разрушает прошлое! Ты плохо выглядишь..."
- Знаешь ли ты, сколько ротовых отверстий у евреев? спросила его мать в тот день, пока он ел. - Наверное, не знаешь... Об этом писал кто-то, кого я недавно читала, кажется д-р Сук. Это было в то время, когда он занимался диффузией библейских понятий в степях Евразии. Основываясь на исследованиях, которые он проводил еще в 1959 году на месте раскопок в Челареве, на Дунае, он установил, что там находилось поселение совершенно незнакомой нам популяции, гораздо более примитивной и в антропологическом отношении более старой, чем авары. Он считает, что это захоронение хазар, которые пришли с Черного моря, сюда, на Дунай, еще в VIII веке. Теперь уже поздно, но ты мне напомни завтра, когда придешь на день рождения Джельсомины, я тебе прочитаю потрясающие страницы, где он об этом пишет. Исключительно интересно...
С этим обещанием д-р Сук проснулся и нашел во рту ключ. Когда он вышел на улицу, полдень уже разболелся вовсю, какая-то световая чума разъедала солнечное сияние, оспы и нарывы воздуха распространялись по небу и лопались в настоящей эпидемии, которая охватила и облака, так что они гнили и разлагались, все медленнее летя по небу...
Один из мальчиков, игравших на улице- а игра их заключалась в том, что они менялись штанами, - остановился у киоска, где д-р Сук покупал газеты, и обмочил одну его штанину. Д-р Сук обернулся с видом человека, который вечером заметил, что целый день у него были расстегнуты пуговицы на брюках, но тут совершенно незнакомый мужчина со всей силы влепил ему оплеуху. Было холодно, и д-р Сук через оплеуху почувствовал, что рука ударившего была очень теплой, и это показалось ему, несмотря на боль, даже немного приятным. Он повернулся к дерзкому типу, готовый объясниться, но в этот момент почувствовал, что его штанина, совершенно мокрая, прилипла к ноге. Тут его ударил второй человек, который ждал сдачу за газеты. Тогда д-р Сук решил, что лучше ему удалиться, так он и сделал, ровным счетом ничего не поняв в происходящем, кроме того, что вторая оплеуха пахла чесноком. Да и нельзя было терять времени, так как вокруг него уже собрались прохожие, удары сыпались как нечто совершенно естественное, и д-р Сук чувствовал, что у некоторых из тех, кто отвешивал оплеухи, руки были холодными, и это теперь казалось даже приятным, потому что ему уже стало жарко. Во всей этой неразберихе он отметил для себя еще одно благоприятное обстоятельство, хотя времени для раздумий у него не было, ведь между двумя оплеухами много не подумаешь. Он успел заметить, что удары (от некоторых из них несло потом) гнали его в направлении от церкви святого Марка к площади, то есть туда, куда он и сам намеревался идти, а именно - прямо к лавке, где он собирался сделать покупку. И он отдался во власть ударов, приближавших его к цели...
Д-р Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он и вышел утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой дверь. Было тихо, как в баке с огурцами, и только воняло кукурузой. В лавке было пусто, а в одном углу в шапке, как в гнезде, сидела курица. Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом и оценила, что на нем можно съесть. Потом повернулась другим глазом и рассмотрела все, что нельзя переварить. Задумалась на мгновение, и наконец д-р Сук появился в ее сознании полностью, вновь составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей, так что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О том, как события развивались дальше, пусть расскажет он сам.
Рассказ про яйцо и смычок
Стою в приятной прохладе и чувствую легкость, говорит он. Скрипки перекликаются, и из этих тихих вздохов можно целый полонез сложить, так же как составляют шахматную партию. Только немного изменить звуки и их последовательность. Наконец выходит венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки. Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпячивает подбородок, похожий на маленький живот с пупком посредине. Вынимает карманную пепельницу, стряхивает пепел, аккуратно защелкивает ее и спрашивает, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом. Все время заходят сюда по ошибке. Я спрашиваю, нет ли у него маленькой скрипки для одной маленькой госпожи или, может быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги.
Венгр поворачивается и хочет вернуться туда, откуда он пришел и откуда доносится запах паприкаша. В этот момент курица в шапке приподнимается и кудахтаньем обращает его внимание на снесенное только что яйцо. Венгр осторожно берет яйцо и кладет в ящик, предварительно что-то написав на нем. Это дата 2.X.1982, причем я с удивлением понимаю, что наступит она только через несколько месяцев.
- Зачем вам скрипка или виолончель? - спрашивает он, оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату. Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка, вы знаете, что это такое - скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать, засеять и сжать, и так каждый год - вот что значит приручить маленькую скрипку вот этим, господин! - И он показывает смычок, который помещается у него за поясом подобно сабле. Он вытаскивает его и натягивает струны пальцами, охваченными перстнями вокруг ногтей, как бы для того, чтобы ногти не отлетели, не отвалились. - Кому это нужно? - спрашивает он и собирается уйти. - Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или собаку.
Я продолжаю упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой решительностью, хотя она выражена нерешительной, нетвердой речью, похожей на пищу сытную, но невкусную. Венгр, в сущности, достаточно хорошо владеет моим языком, однако к каждой фразе в конце он добавляет, словно пирожное на десерт, какое-то мне совершенно непонятное венгерское слово. Так делает он и сейчас, советуя мне:
- Идите, господин, поищите другого счастья для своей маленькой девочки. Это счастье будет слишком трудным для нее. И слишком запоздалым. Запоздалым, - повторяет он из облака паприкаша.- Сколько ей? - спрашивает он деловито.
И тут же исчезает, однако слышно, как он переодевается и готовится выйти. Я называю ему возраст Джельсомины Мохоровичич. Семь. При этом слове он вздрагивает, будто к нему прикоснулись волшебной палочкой. Переводит его про себя на венгерский, очевидно, считать он может только на своем языке, и какой-то странный запах расползается по комнате, это запах черешни, и я понимаю, что этот запах связан с изменением его настроения. Венгр подносит ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой он потягивает черешневую водку. Идет через лавку, как будто случайно наступает мне на ногу, достает маленькую детскую виолончель и протягивает ее мне, по-прежнему стоя при этом на моей ноге и тем самым показывая, как у него тесно. Я стою и делаю вид, что, так же как венгр, просто валяю дурака. Но он делает это за мой счет, а я - себе в убыток.
- Возьмите это, - говорит он, - дерево старее нас с вами, вместе взятых. И лак хорош... Впрочем, послушайте!
И проводит пальцем по струнам. Виолончель издает четырехголосый звук, и он освобождает мою ногу; аккорд, кажется, несет облегчение всем на свете.
- Слышите, - спрашивает он, - в каждой струне слышны все остальные. Но для того, чтобы это слышать, нужно слушать четыре разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, - переводит он цену с венгерского. Я, как от удара, вздрагиваю от этой суммы. Он будто в карман мне заглянул. Ровно столько у меня и есть. Это уже давно приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж особенная сумма, я знаю, но я и ее-то едва скопил за три года. Обрадованный, говорю, что беру...
...- Пятьсот тысяч, пожалуйста, - сказал венгр. Я похолодел.
- Но вы же сказали - четыреста пятьдесят тысяч?
- Да, я так сказал, но это за виолончель. Остальное за смычок. Или вы смычок не берете? Вам не нужен смычок? А я думал, что инструмент без смычка не играет...
Он вынул смычок из футляра и положил его назад в витрину. Я стоял и не мог вымолвить ни слова, будто окаменел. Но наконец я пришел в себя и от оплеух, и от венгра, как словно очнулся после какой-то болезни, похмелья или сонливости, пробудился, встряхнулся, отказался играть комедию на потеху венгру. Я попросту упустил смычок из виду, и у меня не было денег, чтобы купить его. И все это я сказал венгру.
Он рывком набросил на себя пальто, от которого в лавке запахло нафталином, и сказал:
- Сударь, у меня нет времени ждать, пока вы заработаете на смычок. Тем более что вы в ваши пятьдесят с лишним так и не заработали на него. Ждите вы, а не я.
Он было собрался выйти из лавки, оставив меня одного. В дверях остановился, повернулся ко мне и предложил: - Давайте договоримся - возьмите смычок в рассрочку! - Вы шутите? воскликнул я, не собираясь больше участвовать в его игре, и направился к двери.
- Нет, не шучу. Я предлагаю вам сделку. Можете не соглашаться, но выслушайте... - ...Послушаем, - сказал я. Купите у меня вместе со смычком и яйцо. - Яйцо?
- Да, вы только что видели яйцо, которое снесла моя курица. Я говорю о нем, - добавил он, вынул из ящика яйцо и сунул его мне под нос. На яйце карандашом была написана та самая дата: 2 октября 1982 года. - Дадите мне за него столько же, сколько и за смычок, срок выплаты два года...
- Как вы сказали? - спросил я, не веря своим ушам. Из венгра опять запахло черешней. - Может, ваша курица несет золотые яйца?
- Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет дни, недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь пятницу или вторник. Это, сегодняшнее яйцо, например, содержит вместо желтка один четверг. В завтрашнем будет среда. Из него вместо цыпленка вылупится один день жизни его хозяина! Какой жизни! Они вовсе не золотые, они временные. И я вам еще дешево предлагаю. В этом яйце, сударь, один день вашей жизни. Он сокрыт так, как цыпленок, и от вас зависит, вылупится он или нет.
- Даже если бы я и поверил в ваш рассказ, зачем мне покупать день, который и так мой?
- Как, сударь, вы совсем не умеете думать? Как, вы не умеете думать? Разве вы думаете ушами? Ведь все наши проблемы на этом свете проистекают из того, что мы должны тратить наши дни такими, какие они есть, из того, что мы не можем перескочить через .самое, худшее. В этом-то все дело. С моим яйцом в кармане вы, заметив, что наступающий день слишком мрачен, разобьете свое яйцо и избежите всех неприятностей. В конце, правда, у вас будет на один день жизни меньше, но зато вы сможете сделать из этого плохого дня прекрасную яичницу.
- Если ваше яйцо действительно так замечательно, почему же вы не оставите его себе? - сказал я, посмотрел ему в глаза и не понял в них ничего. Он смотрел на меня на чистейшем венгерском языке.
- Господин шутит? Как вы думаете, сколько у меня уже яиц от этой курицы? Как вы думаете, сколько дней своей жизни человек может разбить, чтобы быть счастливым? Тысячу? Две тысячи? Пять тысяч? У меня сколько хотите . яиц, но не дней. Кроме того, как и у всех других яиц, у этих есть срок годности. И эти через некоторое время становятся тухлыми и негодными. Поэтому я продаю их еще до того, как они потеряют свое свойство, сударь мой. А у вас нет выбора. Дадите мне расписку, - добавил он под конец, накорябал что-то на клочке бумаги и сунул мне подписать.
- А может ли ваше яйцо, - спросил я, - отнять или сэкономить день и предмету, например книге?
- Конечно, может, нужно только разбить яйцо с тупой стороны. Но в таком случае вы упустите возможность самому воспользоваться им.
Я подписался на колене, заплатил, получил чек, услышал еще раз, как квохчет в соседней комнате курица, а венгр уложил в футляр виолончель со смычком и осторожно завернул яйцо, и я наконец покинул лавку. Он вышел за мной, потребовал, чтобы я посильнее потянул на себя дверную ручку, покуда он закрывал на ключ свою дверь-витрину, и я, таким образом, опять оказался втянут в какую-то его игру. Он, не сказав ни слова, пошел в свою сторону и только на углу оглянулся и бросил:
- Имейте в виду, дата, написанная на яйце, это срок годности. После этого дня яйцо больше не имеет силы...
Возвращаясь из лавки, д-р Сук все время опасался, как бы не начались опять уличные безобразия, но этого не произошло. Тут застал его дождь... Бегом приближался он к дому своей матери... В кармане лежали ключ, предвещающий смерть, и яйцо, которое может спасти его от смертного дня... Яйцо с датой и ключ с маленькой золотой головкой. Мать была дома одна, ближе к вечеру она любила немного подремать и выглядела заспанной.
- Дай мне, пожалуйста, очки, - обратилась она к сыну, - и позволь я прочту тебе те самые подробности о хазарском кладбище. Слушай, что пишет д-р Сук о хазарах из Челарева:
"Они лежат в семейных гробницах, в беспорядке разбросанных по берегу Дуная, но в каждой могиле головы повернуты в сторону Иерусалима. Они лежат в двойных ямах вместе со своими конями, так что закрытые глаза человека и лошади смотрят в противоположные стороны света; лежат со своими женами, которые свернулись клубком на их животах, но так, что усопшим видны не их лица, а бедра. Иногда их хоронят в вертикальном положении, и они очень плохо сохраняются. Наполовину разложившиеся от постоянного стремления к небу, они охраняют черепки, на которых выцарапано имя "Иегуда" или слово "шахор" - "черное". По углам гробниц - следы костров, в ногах у них- пища, на поясе - нож. Рядом - останки разных животных, в одной могиле овцы, в другой коровы или козы, а там курицы, свиньи или олени, в детских могилах - яйца. Иногда рядом с покойными лежат их орудия серпы, клещи, ювелирные инструменты. Их глаза, уши и рты, как крышками, прикрыты кусочками черепицы с изображением семиконечного еврейского подсвечника, причем эта черепица римского происхождения, III или IV века, а рисунки на ней VII, VIII или IX века. Рисунки подсвечника (меноры) и других еврейских символов выцарапаны на черепице заостренными инструментами очень небрежно, как будто в большой спешке, а может быть, и тайком, кажется, будто они не осмеливались изображать их красиво. Возможно также, что они не помнят как следует тех предметов, которые изображают, как будто они никогда не видели подсвечник, совок для пепла, лимон, бараний рог или пальму, а изображают их по чужому описанию. Эти украшенные изображениями крышки для глаз, ртов и ушей должны препятствовать демонам проникнуть в их могилы, но эти куски черепицы разбросаны по всему кладбищу, будто какая-то могучая сила - прилив земного притяжения - сорвала их со своих мест и разбросала, так что ни один теперь не лежит на том месте, где был положен охранять от демонов. Можно далее предположить, что какая-то неизвестная, страшная и спешная необходимость, возникшая позже, перенесла сюда эти крышки для глаз, ушей и ртов из других гробниц, открывая дорогу одним демонам и закрывая ее перед другими..."
В этот момент все звонки на двери начали звонить и в дом ворвались гости, Джельсомина Мохоровичич вошла в вызывающих сапожках с прекрасными, неподвижными глазами, будто сделанными из драгоценных камней. Мать профессора Сука в присутствии всех гостей вручила ей виолончель, поцеловала ее между глаз, оставив на месте поцелуя еще один глаз, нарисованный губной помадой, и сказала:
- Как ты думаешь, Джельсомина, от кого этот подарок? Отгадай! От профессора Сука! Ты должна написать ему хорошее письмо и поблагодарить его. Он молодой и красивый господин. И я всегда берегу для него самое лучшее место во главе стола!
Углубленная в свои мысли, тяжелая тень которых могла бы отдавить ногу, как сапог, госпожа Сук рассадила своих гостей за столом, оставив почетное место пустым, как будто она все еще ожидает самого важного гостя, и рассеянно и торопливо посадила д-ра Сука рядом с Джельсоминой и остальной молодежью возле хорошо политого фикуса, который у них за спиной потел и слезился листьями так, что было слышно, как капли падают на пол.
В тот вечер за столом Джельсомина повернулась к д-ру Суку, дотронулась до его руки своим горячим пальчиком и сказала:
- Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и чувства - на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню или уксусом польет пирожное...
Пока Джельсомина произносила эти слова, д-р Сук резал хлеб и думал о том, что она одних лет с ним и других - с остальным миром.
Когда после ужина профессор Сук вернулся в свою комнату в гостинице, он вытащил из кармана ключ, достал лупу и принялся изучать его. На золотой монете, которая служила головкой, он прочитал еврейскую букву "X"...
...Д-р Сук заснул на рассвете с мыслями о том, что никогда не узнает, что сказала ему в тот вечер Джельсомина. К ее голосу он был совершенно глух.
* ИЗ ЗЕЛЕНОЙ КНИГИ *
Исламские источники о хазарском вопросе