Она опустила голову на собаку, ее лицо и руки были исцарапаны многочисленными взглядами, которые веками касались ее, и приняла в свой сон Коэна, произнесшего: Intentio tua grata et accepta est Creatori, sed opera tua non sunt accepta...
Скитания Масуди были окончены, от этой женщины он узнал больше, чем за время всех поисков, теперь он спешил, как дерево, распускающее почки. Он оседлал верблюда и устремился в обратный путь, в сторону Царьграда. Добыча ждала его в столице. И тут, пока Масуди взвешивал, насколько удачна была последняя охота, его собственный верблюд обернулся и плюнул ему прямо в глаза. Масуди бил его мокрой уздечкой по морде до тех пор, пока тот не выпустил всю воду из обоих горбов, но так и не смог разгадать, что значил этот поступок верблюда.
Дорога липла к его обуви, он шагал, твердя слова Коэна, словно музыкальную фразу, потому что не понимал их, и думал о том, что нужно вымыть обувь на первом же постоялом дворе, потому что дороги требовали от прошагавших по ним за день подошв вернуть обратно на место налипшую на них грязь.
Один христианский монах, который, кроме греческого, не знал никакого другого языка, сказал Масуди, что слова, которые он запомнил, - латинские, и посоветовал ему обратиться к местному раввину. Тот перевел ему фразу Коэна: "Создателю дороги твои намерения, но не дела твои!"
Так Масуди понял, что желания его осуществляются и что он на верном пути. Фразу эту он узнал. Он давно знал ее по-арабски, потому что это были слова, которые ангел сказал хазарскому кагану несколько сот лет назад. Масуди уже догадался, что Коэн - один из тех двоих, кого он ищет, ибо Коэн гнался за хазарами по еврейским преданиям так же, как Масуди по исламским. Коэн был тот человек, которого Масуди предсказал, бодрствуя над своим хазарским словарем. Словарь и сны складывались в одно естественное целое...
Была первая джума эртеси в месяце садаре, и Масуди думал так, как опадают листья, его мысли одна за другой отделялись от своих веток и падали; он следил за ними, пока они кружились перед ним, а потом они падали на дно своей осени навсегда. Он расплатился и распрощался со своими лютнистами и певцами и сидел один, закрыв глаза и прислонившись спиной к стволу пальмы, сапоги напекли ему ступни, и между собой и ветром он чувствовал только ледяной и горький пот. Он макал в этот пот крутое яйцо и так его солил. Наступающая суббота была для него такой же великой, как страстная пятница, и он ясно чувствовал все, что должен был сделать. О Коэне было известно, что он идет в Царьград. Поэтому его не нужно было больше преследовать и ловить на всех входах и выходах чужих снов, в которых Масуди колотили, принуждали и унижали, как скотину. Более важным и трудным вопросом было, как отыскать Коэна в Царьграде, городе всех городов. Впрочем, искать его и не придется, вместо Масуди это сделает кто-нибудь другой. Нужно только найти того, кого Коэн видит во сне. А этим третьим - если хорошенько подуматьмог быть только один-единственный человек. Тот самый, о котором Масуди уже кое-что предугадывал.
"Так же как запах липового меда в чае из лепестков розы мешает прочувствовать истинный запах чая, так и мне что-то мешает ясно разглядеть и понять сны о Коэне людей, окружающих меня", - размышлял Масуди. Там есть еще кто-то, кто-то третий, кто мешает...
Масуди уже давно предполагал, что кроме него на свете есть по крайней мере еще двое, кто занимается хазарским племенем: один Коэн - по еврейским источникам об обращении хазар, а третий, пока неизвестный, - несомненно, по христианским источникам, описывавшим эти же самые события. И сейчас нужно было найти этого третьего, какого-то грека или другого христианина, ученого человека, интересующегося хазарскими делами. Это, конечно же, будет тот, кого ищет в Царьграде и сам Коэн. Нужно искать этого третьего. И Масуди вдруг стало ясно, как это нужно делать. Но когда он уже хотел встать, потому что все было продумано, он почувствовал, что опять попал в чей-то сон, что опять, на этот раз не по своей воле, охотится. Вокруг не было ни людей, ни животных. Лишь песок, безводное пространство, распростершееся, как небо, и за ним - город городов. Во сне же ревела большая, мощная вода, глубокая, доходящая до самого сердца, сладкая и смертоносная, и Масуди она запомнилась по реву, который проникал во все складки его тюрбана, закрученного так, чтобы походить на одно слово из пятой суры Книги пророка. Масуди было ясно, что время года во сне отличается от того, что наяву. И он понял, что это был сон пальмы, на которую он опирался. Она видела во сне воду. Ничего больше во сне не случилось. Только шум реки, закрученный умело, как белейший тюрбан... Он вошел в Царьград в засуху в конце месяца шаабана и на главном базаре предложил для продажи один из свитков "Хазарского словаря". Единственный, кто заинтересовался этим товаром, был монах греческой церкви по имени Теоктист Никольски, он и отвел его к своему хозяину. А тот, не спрашивая о цене, взял предложенное и спросил, нет ли чего-нибудь еще. Из этого Масуди сделал вывод, что он у цели, что перед ним искомый третий, тот, кого видит во снах Коэн и кто послужит ему приманкой для Коэна. Коэн, конечно же, изза него прибыл в Царьград. Богатый покупатель хазарского свитка из мешка Масуди служил дипломатом в Царьграде, он работал на английского посланника в Великой Порте, и звали его Аврам Бранкович *. Он был христианин, родом из Трансильвании, рослый и роскошно одетый. Масуди предложил ему свои услуги и был принят на службу. Поскольку Аврам-эфенди работал в своей библиотеке ночью, а спал днем, его слуга Масуди уже в первое утро улучил возможность заглянуть в сон своего хозяина. Во сне Аврама Бранковича Коэн ехал верхом то на верблюде, то на коне, говорил поиспански и приближался к Царьграду. Впервые кто-то видел Коэна во сне днем. Было очевидно, что Бранкович и Коэн по очереди снятся друг другу. Так круг замкнулся, и пришел час развязки.
Вот и все, но Масуди и этого было достаточно. Остальное дело времени и ожидания, подумал он и начал тратить время. Прежде всего он стал забывать музыку, первое свое ремесло. Он забывал не песню за песней, а часть за частью этих песен: сначала из его памяти исчезли нижние тона, и волна забвения, как прилив, поднималась все выше и выше, к самым высоким звукам, исчезала вся ткань песен, и в конце концов в памяти Масуди остался только ритм, словно их скелет. Потом он начал забывать и свой хазарский словарь, слово за словом, и ему совсем не было грустно, когда как-то вечером один из слуг Бранковича бросил его в огонь...
Но тогда произошло нечто непредвиденное. Как дятел, который умеет летать и хвостом вперед, Аврам-эфенди с наступлением последней джумы в месяце шаввале вдруг покинул Царьград. Он бросил дипломатическую службу и со всей своей свитой и слугами отправился воевать на Дунай. Там, в местечке Кладово, в 1689 году от Исы они оказались в месте расположения австрийского лагеря принца Баденского, и Бранкович поступил к нему на службу. Масуди не знал, что ему думать и что делать, потому что его еврей направлялся в Царьград, а не в Кладово, и планы Масуди все больше расходились с ходом событий. Он сидел на берегу Дуная и аккуратно закручивал тюрбан. И тогда он услышал рев реки. Вода бурлила глубоко под ним, но ее рык был ему знаком, он полностью укладывался в складки тюрбана, которые походили на одно слово из пятой суры Корана. Это была та же вода, которую видела во сне пальма в песках вблизи Царьграда несколько месяцев назад, и по этому знаку.
Масуди понял, что все в порядке и что его путь действительно окончится на Дунае. Он оставался на месте и целыми днями в окопе играл в кости с одним из писарей Бранковича. Этот писарь все проигрывал и проигрывал и, надеясь вернуть проигранное, никак не хотел прерывать эту безумную игру даже тогда, когда турецкие пули и снаряды буквально засыпали их окоп. Масуди тоже не хотел искать более безопасное место, потому что у него за спиной был Бранкович, которому опять снился Коэн. Коэн скакал верхом через рев какой-то реки, что протекала через сон Бранковича, и Масуди знал, что это рев того самого Дуная, который можно было слышать и наяву. Потом ветер швырнул в него горсть земли, и он почувствовал, что сейчас все сбудется. Когда один из них бросал кости, на их позицию прорвался отряд турок, неся за собой запах мочи, и пока янычары кололи и рубили налево и направо, Масуди взволнованно искал глазами среди них юношу с одним седым усом. И он его увидел, Масуди увидел Коэна таким, каким он преследовал его в чужих снах, - рыжеволосого, с узкой улыбкой под серебряным усом, с мешком на плече и цепочкой мелких шагов за спиной. Тут турки зарубили писаря, проткнули копьем Аврама Бранковича, который так и не успел проснуться, и бросились к Масуди. Спас его Коэн. Увидев Бранковича, Коэн упал как подкошенный, и вокруг рассыпались бумаги из его мешка. Масуди сразу понял, что Коэн впал в глубочайший сон, из которого не будет пробуждения.
- Что это, погиб толмач? - спросил турецкий паша у своих приближенных почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:
- Нет, он заснул, - и тем самым продлил свою жизнь на один день, так как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это известно, а Масуди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает узел чужих сновидений, по роду занятий - ловец снов, что он давно уже следит за посредником, своего рода приманкой для истинной добычи, который теперь умирает, пронзенный копьем, и попросил оставить его в живых до утра, чтобы проследить за сном Коэна, потому что тот сейчас видит во сне смерть Бранковича.
- Оставьте его жить, пока этот не проснется, - сказал паша, и турки взвалили спящего Коэна на плечи Масуди, и он пошел с ними на турецкую сторону, неся свою желанную добычу. Коэн, которого он нес, действительно все это время видел во сне Бранковича, и Масуди казалось, что он несет не одного, а двоих. Юноша у него на плечах видел во сне Аврама-эфенди, как и обычно, когда тот бодрствовал, потому что его сон все еще был явью Бранковича. А Бранкович если когда и был в яви, то это было именно сейчас, когда его проткнули копьем, потому что в смерти нет сна...
Масуди провел этот день и ночь, следя за снами Коэна, как за созвездиями на небе своих челюстей. И, говорят, он видел смерть Бранковича так, как видел ее сам Бранкович. От этого он очнулся с поседевшими ресницами и подрагивающими ушами, кроме того, у него выросли огромные смердящие ногти. Он так быстро думал о чемто, что не заметил человека, который рассек его надвое саблей с одного-единственного взмаха, так что пояс упал с него не размотавшись. Сабля оставила змеящийся след, и раскрылась страшная, извилистая рана, как рот, произносящий какое-то неясное слово, вопль мяса... Оправдала ли себя эта страшная смерть Масуди и что он доверил паше перед казнью, никто не знает. Перешел ли он через Сират-мост, тонкий, как волос, и острый, как сабля, ведущий над адом прямо в рай, знают только те, которые больше не говорят...
Д-р АБУ КАБИР МУАВИЯ (1930-1982) - арабский специалист по ивриту, профессор Каирского университета. Занимался сравнительным изучением религий Ближнего Востока. Закончил университет в Иерусалиме, защитил в США докторскую диссертацию на тему "Древнееврейская философия в Испании XI века и учение калама". Он был рослым, плечистым человеком, с такой широкой спиной, что локтем не мог дотянуться до другого локтя, знал наизусть большинство песен Иуды Халеви*** и считал, что "Хазарский словарь", изданный Даубманусом *** в 1691 году, все еще можно отыскать где-нибудь в старой книжной лавке. Чтобы найти подтверждение этой уверенности, он восстановил события, связанные с распространением этой книги, начиная с XVII века, сделал точный перечень всех уничтоженных экземпляров и всех тех немногочисленных, которые имели хождение, и пришел к выводу, что минимум два экземпляра этого считающегося исчезнувшим издания должны еще существовать, Ему ни разу не удалось напасть на их след, но, несмотря на это, он продолжал тщательнейшие поиски. Когда он, находясь в состоянии исключительного творческого подъема, опубликовал трехтысячную библиографическую единицу, началась израильско-египетская война 1967 года. В качестве офицера египетской армии он участвовал в боевых действиях, был ранен и оказался в плену. Армейские документы свидетельствуют о тяжелых ранениях головы и тела, результатом которых явилось половое бессилие. Когда он вернулся на родину, голова его была обвязана смущенными улыбками, которые волочились за ним, как шарф. В какой-то гостинице он скинул с себя военную форму и в первый раз увидел свои увечья в медном зеркале. Они пахли пометом синицы, и он понял, что никогда больше не сможет лечь с женщиной. Медленно одеваясь, он думал так: "Я был более тридцати лет поваром, и день за днем я готовил и, наконец, приготовил то блюдо, каким я стал; я сам был пекарем и тестом, я сам из себя замесил такой хлеб, какой хотел, а потом вдруг появился другой повар, со своим ножом и в мгновение ока сделал из меня совершенно другое, незнакомое мне блюдо. Теперь я божья сестра - я тот, кто не существует!"
И он не вернулся больше к своей семье в Каир, не вернулся и к своей работе в университете. Он поселился в пустом доме своего отца в Александрии, жил торопливо и следил за тем, как белые пузырьки воздуха из-под его ногтей поднимаются к миру, подобно пузырькам воздуха из жабр рыбы. Он хоронил свои волосы, носил бедуинские сандалии, оставляя за собой след в форме копыта, и однажды ночью под дождем, крупным, как воловьи глаза, увидел свой последний сон...
В его ночах время, как и время у хазар, текло от конца к началу жизни и все истекло. С тех пор он больше не видел снов. Он был чист. И готов к новой жизни. Тогда он начал каждый вечер посещать "Корчму у суки"....
В "Корчме у суки" платили только за место, тут не подавали никакой еды или питья, сюда собирался разный сброд, и здесь ели и пили то, что приносили с собой, или же садились за общий стол, чтобы выспаться. Корчма часто была полна, но в ней никто никого не знал, бывало так, что все рты работали, но никто не произносил ни слова. Не было ни стойки, ни кухни, ни огня, ни прислуги, только у входа сидел тот, кто брал деньги за место. Муавия садился среди посетителей "Корчмы у суки", раскуривал трубку и повторял свое упражнение: ни одной мысли не позволял длиться дольше, чем длилась одна затяжка. Он вдыхал смрад и смотрел, как люди вокруг него жрут пригоревшие лепешки, называвшиеся "драные портки", или повидло из тыквы с виноградом, смотрел, как они проносят кусок через горький взгляд, как вытирают платком зубы и как трещат на них рубашки, когда они ворочаются во сне...
Поужинав говяжьими или козьими ушами, он уходил в редко отпиравшиеся комнаты отцовского дома и там перелистывал до глубокой ночи горы английских и французских газет, издававшихся в Александрии в конце XIX века. Сидя на корточках и чувствуя, как в его тело проникает сытный мрак мяса, он читал эти газеты с жадным интересом, потому что они не могли иметь никакой связи с ним. Этому условию как нельзя более отвечали объявления.
Из вечера в вечер он листал эти объявления давно умерших людей, предложения, которые не имели больше смысла и блестели пылью более старой, чем он. На этих желтых страницах предлагалась французская настойка против ревматизма и вода для мужских и женских ртов, August Zigler из Австрии объявлял, что в его специализированном магазине по продаже оборудования для больниц, для врачей и повитух есть средства против расстройства желудка, чулки для больных с расширением вен и надувные резиновые стельки... Какой-то анонимный покупатель искал в рассрочку еврейскую душу, причем самого низшего сословия, которая называется нефеш. Известный архитектор заявлял о себе предложением построить по проекту заказчика, очень дешево, роскошную виллу на небе, в парадизе, причем ключи владельцу вручались бы еще при жизни, сразу после уплаты по счету, выписанному, однако же, не строителю, а каирской голытьбе. Рекомендовались средства против облысения во время медового месяца, предлагалось продать волшебное слово, которое по желанию могло быть превращено в ящерицу или лунную розу, или же очень дешево пядь земли, с которой можно наблюдать лунную радугу всегда, когда наступает третья джума месяца раби-аль-ахир. Каждая женщина, после того как очистится, как от насекомых, от прыщиков, веснушек и родинок, может стать красавицей с помощью белил английской фирмы Rony and Son. Фарфоровый сервиз для зеленого чая в форме персидской курицы с цыплятами мог быть приобретен вместе с миской, под которой некоторое время находилась душа седьмого имама... Бесчисленное множество имен, адреса уже давно переставших существовать фирм и продавцов, магазинов, которые давно не работают, пестрели на старых страницах газет, и д-р Муавия погружался в этот исчезнувший мир как в некое новое спасительное общество, незаинтересованное в его бедах и заботах. Как-то вечером 1971 года, когда он чувствовал каждый свой зуб как отдельную букву, д-р Муавия сел и ответил на одно объявление от 1896 года. Он аккуратно выписал на конверте имя и адрес, которые, может быть, давно уже не существовали в Александрии, и послал предложения по почте. С тех пор он каждый вечер обращался по одному из адресов конца XIX века. Груды его писем направлялись в неизвестность, но однажды утром пришел первый ответ. Незнакомец писал, что хотя у него больше нет для продажи указанного в объявлении патента Турул из Франции для использования в домашнем хозяйстве, о котором пишет в своем письме д-р Муавия, однако он может предложить коечто другое. И действительно, на следующее утро в доме Муавия в связи с этим объявлением появились девушка и попугай, они дуэтом спели ему песню о сандалиях на деревянной подошве. Потом попугай пел один на каком-то незнакомом Муавии языке. Когда Муавия спросил у девушки, кто из них продается, она ответила, что он может выбирать. Д-р Муавия засмотрелся на девушку - у нее были красивые глаза и груди как два крутых яйца. Он очнулся от летаргии, приказал Аслану освободить одну из больших комнат в мансарде, установил там стеклянный обруч и купил попугая. Потом постепенно, по мере того как приходили ответы на его письма от кто знает каких далеких наследников давних авторов объявлений, он начал заполнять эту комнату. Здесь собралось много мебели странного вида и непонятного назначения, огромное седло для верблюда, женское платье с колокольчиками вместо пуговиц, железная клетка, в которой держат подвешенными под потолком людей, два зеркала, одно из которых несколько запаздывало в передаче движений, а другое было разбито, старая рукопись со стихотворением, написанным на неизвестном ему языке и неизвестными буквами.
Год спустя комната в мансарде была забита вещами, и однажды утром, войдя в нее, д-р Муавия был ошеломлен, поняв, что все им приобретенное начинает складываться в нечто имеющее смысл. Бросалось в глаза, что часть этих вещей представляет собой оборудование для чего-то походившего на больницу. Но на больницу необычную, возможно древнюю, в которой лечили не так, как лечат сейчас. В больнице д-ра Муавии были сиденья со странными прорезями, скамьи с кольцами для того, чтобы привязывать сидящих, деревянные шлемы с отверстиями только для левого или для правого глаза или же с дыркой для третьего глаза на темени, Муавия поместил эти вещи в отдельную комнату, позвал своего коллегу с медицинского факультета и показал их ему. Это была его первая после войны 1967 года встреча с одним из бывших университетских друзей. Медик осмотрел вещи и сказал: это древнейшее оборудование для лечения снов, точнее для лечения зрения, которым пользуются во сне. Потому что во сне, по некоторым верованиям, мы видим совсем не тем зрением, которым видим наяву.
Д-р Муавия усмехнулся такому выводу и занялся остальными вещами. Они по-прежнему находились в первой большой комнате с попугаем, однако установить связь между ними было труднее, чем между теми, что представляли собой средства для лечения зрения, которым видят сны. Долго пытался он найти общий знаменатель для всего этого старья и наконец решился прибегнуть к методу, которым пользовался раньше - в своей предыдущей жизни ученого. Он решил искать помощь у компьютера. Позвонил по телефону одному из своих бывших сотрудников в Каире, специалисту по теории вероятности, и попросил его ввести в компьютер названия всех предметов, которые перечислит ему в письме. Три дня спустя компьютер выдал результат, и д-р Муавия получил из Каира ответ. Что касается стихотворения, о нем машина знала только то, что оно написано на каком-то славянском языке на бумаге 1660 года с водяным знаком, на котором ягненок под знаменем с трехлистным клевером. Остальные же предметы - такие, как попугай, седло для верблюда с колокольчиками, засохший плод, похожий одновременно на рыбу и шишку, клетка для людей и другие -объединяло только одно. А именно - из скудных данных, которыми компьютер располагал главным образом на основе исследований самого д-ра Муавии, вытекало, что все эти вещи упоминались в утраченном в настоящее время "Хазарском словаре".
Так д-р Муавия снова оказался там, где он был перед началом войны. Он снова отправился в "Корчму у суки", раскурил трубку, огляделся вокруг, погасил ее и вернулся в Каир, к прежней работе в университете. На столе его ожидала гора писем и приглашений на встречи и симпозиумы, из которых он выбрал одно и начал готовиться к докладу на научной конференции в октябре 1982 года в Царьграде на тему "Культура Черноморского побережья в средние века". Он снова прочитал Иуду Халеви, его сочинение о хазарах, написал свой доклад и поехал в Царьград, надеясь, что там он, быть может, .встретится с кем-нибудь, кто больше, чем он, знает о хазарских делах. Тот, кто убил д-ра Муавию в Царьграде, сказал, направив на него револьвер: Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!
Д-р Муавия разинул рот, и он его убил. И так хорошо прицелился, что зубы д-ра Муавии остались целы.
* ИЗ ЖЕЛТОЙ КНИГИ *
Древнееврейские источники о хазарском вопросе
АТЕХ**** (VIII век) -имя хазарской принцессы, которая жила в период иудаизации хазар ****...
Принцесса Атех в хазарской полемике была очень красноречива. Она сказала: "Мысли с неба завеяли меня, как снег. Я потом едва смогла согреться и вернуться к жизни..."
Принцесса Атех помогла Исааку Сангари***, еврейскому участнику хазарской полемики, тем, что своими доводами опровергла арабского участника, и хазарский каган склонился в сторону еврейской веры. Существует мнение, что Атех писала стихи и они сохранились в "хазарских книгах", которыми пользовался Иуда Халеви ***, древнееврейский автор хроники о хазарской полемике. Согласно другим источникам, именно Атех и составила сборник или энциклопедию о хазарах, содержащую обширную информацию об их истории, вере, о людях, читающих сны *. Все эти сведения были собраны и распределены в циклы стихов, расположенных в алфавитном порядке, соответственно, и полемика при дворе хазарского владыки была описана в поэтической форме. На вопрос, кто, по ее мнению, победит в полемике, Атех сказала: "Когда сталкиваются два ратника, побеждает тот, кто будет дольше лечить свои раны". Как на дрожжах, рос потом "Хазарский словарь" вокруг сборника принцессы, о котором в одном из источников говорится, что он назывался "О страстях слов". Если это было действительно так, принцесса Атех была первым автором этой книги, ее прасоздателем. Только в этом первоначальном словаре на хазарском языке еще не существовало нынешних трех книг, это был пока один словарь и один язык. От того, первоначального, до настоящего дошло очень немногое, столько, сколько грусти доходит от одной собаки до другой, когда она слышит, как дети подражают лаю.
То, что каган благодаря принцессе Атех принял молитвенное покрывало и Тору, разъярило остальных участников полемики. Поэтому исламский демон в наказание сделал так, что принцесса Атех забыла свой хазарский язык и все свои стихи. Она забыла даже имя своего любовника и единственное слово, оставшееся в ее памяти, было название плода, похожего по форме на рыбу.
Но прежде чем это произошло, принцесса Атех, предчувствуя опасность, приказала собрать как можно больше попугаев, умеющих произносить человеческие слова. Для каждой статьи "Хазарского словаря" во дворец был доставлен один попугай, и каждого заставили заучить по одной статье, так что в любое время он мог воспроизвести ее, потому что знал наизусть соответствующие стихи. Разумеется, стихи были на хазарском языке, и попугай их на этом языке и декламировал. После разрыва с верой хазар хазарский язык стал стремительно исчезать, и тогда Атех выпустила на свободу всех попугаев, обученных хазарскому языку. Она сказала: "Летите и научите других птиц этим стихам, потому что здесь их скоро никто не будет знать..." Птицы разлетелись по лесам Черноморского побережья. Там они учили своим стихам других попугаев, те учили третьих, и так пришло время, когда только попугаи знали эти стихи и говорили на хазарском языке. В XVII веке на берегах Черного моря был пойман один попугай, умевший декламировать несколько стихотворений на каком-то непонятном языке, который, по утверждению хозяина попугая, царьградского дипломата Аврама Бранковича*, был языком хазар. Он приказал одному из своих писарей постоянно записывать все, что произносит попугай, надеясь таким образом получить "попугайские стихи", то есть поэзию принцессы Атех. Вероятно, именно таким путем "попугайские стихи" и попали в "Хазарский словарь", изданный Даубманусом...
ДАУБМАНУС ЙОАНЕС (XVII век) - "typographus loannes Daubmannus", польский книгоиздатель. В первой половине XVII века выпустил в Пруссии польско-латинский словарь, однако это же имя стоит и на первой странице другого словаря, который вышел в 1691 году под названием "Lexicon Cosri- Continens Colloquium seu disputationern de Religione"... Так Даубманус выступает и как первый издатель книги, второе издание которой читатель сейчас держит в руках. "Хазарский словарь" в первом издании Даубмануса был уничтожен еще в 1692 году по приказу инквизиции, однако два его экземпляра избежали этой судьбы и сохранились. Материал для словаря, состоящего из трех книг о хазарском вопросе, Даубманус, судя по всему, получил от одного монаха восточно-христианской церкви, однако затем он пополнял этот словарь, так что можно считать его не только издателем, но и редактором "Хазарского словаря". Это видно и по тому, какие языки употреблены в упомянутом издании. Латинский текст комментариев, видимо, принадлежит Даубманусу, потому что монах, конечно, не мог знать латынь. Сам же словарь был напечатан на арабском, древнееврейском и греческом, а также сербском языках в том виде, в котором текст словаря попал в руки издателя...
КАГАН**** - хазарский правитель, название происходит от еврейского слова "коэн", что значит князь. Имя первого кагана после принятия хазарским царством иудаизма было Сабриел, а его жену звали Серах. Имя того кагана, который решил устроить хазарскую полемику**** и призвал к своему двору евреев, греков и арабов, чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Как свидетельствуют еврейские источники, которые приводит Даубманус***, переходу хазар**** в иудаизм предшествовал сон кагана, о котором он поведал своей дочери или сестре принцессе Атех**** в следующих словах:
- Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода эта была река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее можно только через волосы или бороду. Когда приближается большая волна, я поднимаю книгу высоко над головой, чтобы не замочить ее, а потом снова продолжаю читать. Глубина близко, и нужно закончить чтение прежде, чем я в нее попаду. И тут мне является ангел с птицей на руке и говорит: "Создателю дороги твои намерения, но не дела твои". Утром я просыпаюсь, открываю глаза и вижу - я по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, среди водорослей, держу ту же книгу в руках, передо мной ангел, тот самый, из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел, птица и все остальное по-прежнему тут: открываю глаза - та же картина. Ужас. Читаю первое, что попадается в книге: "Пусть не похваляется тот, кто обувается..." Я закрываю глаза, но продолжение фразы вижу и дочитываю ее с закрытыми глазами: "...так же как тот, кто уже разулся". Тут с руки ангела вспорхнула птица - я открыл глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне стало ясно - я не смогу больше закрывать глаза перед истиной, спасаться, зажмуриваясь, нет больше ни сна, ни яви, ни пробуждения, ни погружения в сон. Все это единый и вечный день и мир, который обвился вокруг меня, как змея. И я увидел большое далекое счастье, оно казалось маленьким и близким; большое я понял как пустоту, а маленькое как свою любовь... И сделал то, что сделал.
КОЭН САМУЭЛЬ (1660-24.1Х. 1689) - дубровницкий еврей, один из авторов этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году, он в том же году умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из которого никогда уже не очнулся...
Современники описывают Самуэля Коэна как человека высокого, с красными глазами, один ус которого, несмотря на его молодость, был седым. "С тех пор, как я его помню, ему всегда было холодно. Только в последние годы он немного согрелся", сказала о нем однажды его мать, госпожа Клара. По ее словам, ночью во сне он часто и далеко путешествовал и иногда пробуждался прямо там, усталый и грязный, а иногда хромал на одну ногу, пока не отдохнет от своих снов. Мать говорила, что чувствовала какое-то странное неудобство, когда спал Коэн, объясняла она это тем, что во сне он вел себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот, который поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на христианский манер. Кроме еврейского он говорил по-итальянски, на латыни и по-сербски, но ночью, во сне, бормотал на каком-то странном языке, которого наяву не знал и который позже был опознан как валахский. Когда его хоронили, на левой руке был обнаружен страшный шрам, как от укуса. Он страстно мечтал попасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город на берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в башне, полной шкафов, величиной с небольшую церковь, слушал шум фонтанов, похожий на шум дождя. Но вскоре он установил, что город, который он видит во снах и считает Иерусалимом, вовсе не святой город, а Царьград, и это неопровержимо было установлено благодаря одной гравюре с изображением Царьграда, которую Коэн, собиравший старые карты неба и земли, городов и звезд, купил у одного торговца и узнал на ней улицы, площади и башни, снившиеся ему. У Коэна были несомненные способности, однако они, по мнению госпожи Клары, никоим образом не были направлены ни на что практическое. По теням облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры, хорошо помнил количественные соотношения, действия и цифры, но людей, имена и предметы легко забывал. Жители Дубровника запомнили, как он всегда стоит на одном и том же месте, возле окна своей комнаты в гетто, со взглядом, опущенным вниз. Дело в том, что книги он держал на полу, читал их, стоя босиком и перелистывая страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша ** из Требинья прослышал как-то, что в Дубровнике есть один еврей, который мастерски делает конские парики, так Коэн поступил к нему на службу, и оказалось, что слухи о его умении не были преувеличены. У паши он ухаживал за кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и делал парики, которыми во время праздников и походов украшали головы вороных. Коэн был доволен своей службой, самого же пашу он почти не видел. Зато часто имел дело с его слугами, ловкими в обращении с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя с ними и заметил, что во сне он более ловок и быстр, чем наяву. Сделав такой вывод, Коэн проверил его своим, самым надежным способом. Во сне он видел себя стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с клинком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки стали падать, ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим топот копыт. Первое же яблоко, падавшее вниз, он на лету рассек напополам своей саблей. Когда Коэн проснулся, была осень; как и во сне, он попросил у кого-то саблю, пошел к крепостным воротам Пиле и спустился под мост. Там росла яблоня, и он остался ждать ветра. Когда налетел ветер и начали падать яблоки, он убедился, что ни одно из них не может перерубить на лету саблей. Это ему так и не удалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля более ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что во сне он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в темноте, сжав саблю правой рукой, он наматывает на левую руку уздечку верблюда, другой конец которой тянет к себе кто-то, кого он не видит. Уши его закладывает густой мрак, но и через этот мрак он слышит, как кто-то нацеливает в его сторону саблю и через темноту устремляет сталь к его лицу, однако он безошибочно чувствует это движение и выставляет свое оружие на пути свиста и невидимого клинка, который в ту же секунду действительно со скрежетом падает из тьмы на его саблю.
Обвинения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ними наказания посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых разных грехах: в недозволенном вмешательстве в религиозную жизнь дубровницких иезуитов, в том, что вступил в связь с местной аристократкой христианской веры, а также по делу об еретическом эссенском учении...
Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в иезуитский монастырь в Дубровнике 23.IV.1689 года, визита, который закончился тюремным заключением. В то утро видели, как Коэн поднимался по лестнице к иезуитам, вставляя сквозь улыбку себе в зубы трубку, которую он начал курить и наяву, после того как увидел, что делает это во сне. Он позвонил у входа в монастырь и, как только ему открыли, стал расспрашивать монахов о каком-то христианском миссионере и святом, который был лет на восемьсот старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть все его житие: и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел иконы, и как гдето в Крыму учил древнееврейский, и как в хазарском царстве обращал заблудших в христианскую веру, причем вместе с ним был и его брат, который ему помогал. Умер он, добавил Коэн, в Риме в 869 году. Он умолял монахов назвать ему имя этого святого, если оно им известно, и указать, где найти его житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальше порога. Они выслушали все, что он сказал, постоянно при этом осеняя крестом его рот, и позвали стражников, которые бросили его в тюрьму. Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви Пресвятой Богородицы принял решение против евреев, жителям гетто в Дубровнике было запрещено любое обсуждение вопросов христианской веры, и нарушение этого запрета наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал свои тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли две вещи, достойные упоминания. Еврейская община приняла решение сделать досмотр и перепись бумаг Коэна, и одновременно объявилась женщина, заинтересованная в его судьбе.
Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из Лучарицы, каждый день в пять часов пополудни, как только тень башни Минчета касалась противоположной стороны крепостных стен, брала фарфоровую трубку, набивала ее табаком медового оттенка, перезимовавшим среди изюма, раскуривала ее с помощью комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала какому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и посылала раскуренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну. Мальчишка передавал ему набитую табаком и раскуренную трубку и возвращал ее выкуренной из тюрьмы обратно в Лучарицу вышеупомянутой Ефросиний.
Эта госпожа Ефросиния, из семьи аристократов ГеталдичКрухорадичей, выданная замуж в дом дубровницких аристократов из рода Лукари, была известна не только благодаря своей красоте, но и из-за того, что никто никогда не видел ее рук. Говорили, что у нее на каждой руке по два больших пальца, что вместо мизинца на его месте у нее растет еще один большой палец, так что каждая ее рука могла быть и левой и правой. Говорили, что это было прекрасно видно на одной картине, законченной втайне от госпожи Лукаревич и представлявшей собой ее поясной портрет с книгой, которую она держала в руке двумя большими пальцами. Если оставить в стороне эту особенность, то в остальном госпожа Ефросиния жила так же, как и все другие дамы ее сословия, ничем, как говорится, не отличаясь от них. Только иногда, когда евреи в гетто устраивали театральные представления, она непременно присутствовала на них и сидела как зачарованная. В те времена дубровницкие власти не запрещали эти еврейские спектакли, и однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для какого-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми и красными полосами", для исполнителя главной женской роли, которую тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в одной "пасторали" женская роль досталась Самуэлю Коэну, и он в вышеупомянутом голубом платье госпожи Лукари играл пастушку. В отчете, направленном дубровницким властям доносчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время представления вел себя странно, так, будто он и "не играет в комедии". Одетый пастушкой, "весь в шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под белилами, так что лицо его нельзя опознать", Коэн должен был "декламировать" объяснение в любви, "в виршах сложенное" какомуто пастуху. Однако во время представления он повернулся не к пастуху, а к госпоже Ефросиний (в чье платье он был одет) и, к общему изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами любовными", каковые также были приведены в доносе...
Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому поступку спокойно и щедро наградила исполнителя апельсинами. Более того, когда весной наступило время идти к причастию и госпожа Лукаревич повела дочь в церковь, весь народ увидел, что она несет с собой в церковь и большую куклу, наряженную в голубой наряд, сшитый 'именно из того платья с желтыми и красными полосами, в котором "декламировал еврей Коэн во время представления в гетто". Увидев это, Коэн закричал, показывая на куклу, что это ведут к причастию его дочь, что это плод его любви - его "потомство любезное", ведут в храм, пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния встретила Самуэля Коэна перед церковью Богородицы как раз в тот час, когда закрывались ворота гетто, дала ему поцеловать край своего -пояса, и отвела его на том поясе, как под уздцы, в сторону, и в первой же тени протянула ему ключ, назвав дом в Приеко, где она будет его ждать на следующий вечер.
В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой замочная скважина находилась над замком, так что ключ ему пришлось вставлять вверх бородкой и оттянув ручку замка кверху. Он оказался в узком коридоре, правая стена которого была такой же, как и все другие стены, а левая состояла из четырехгранных каменных столбиков и ступенчато расширялась влево. Когда Коэн посмотрел налево через эти столбики, ему открылся вид вдаль, где он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под лунным светом, шумело море... Коэн понял, что вся левая стена коридора - это, в сущности, лестница, поставленная своей боковой стороной на пол... По этой лестнице он без труда поднялся наверх, к свету, к комнате на верхнем этаже. Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него под ногами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и плакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Под волосами виднелись обнаженные груди госпожи Ефросиний, в которых были, как у глаз, ресницы и брови, и из них, как темный взгляд, капало темное молоко... Руками с двумя большими пальцами она отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда они размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на пальцах ее ног вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг к другу, она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за того, что не было никакой возможности ее проглотить, пережеванные куски валялись в пыли вокруг ее ног...
Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:
- Не надо слишком много, чтобы не состариться, потому что это время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, но потом ослабляет...
После этой ночи, проведенной с ней, Коэн решил перейти в ее, христианскую, веру. Он говорил об этом вслух повсюду, будто в каком-то опьянении, так что все узнали об этом, однако ничего не произошло. Когда он рассказал госпоже Ефросиний о своем намерении, она ему сказала:
- Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианка только временно, по мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так просто объяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в таких плащах, и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из еврейского ада, из Геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано: "Atque hinc in illo creata est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя Иеговы и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семисмысленных значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь и любишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты попадешь к дьяволам христианского Ада, и заниматься тобой будут они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...
Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был. Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже происходило то, что с самим Коэном только еще должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых апостолов. Сразу же после масленицы, дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил, что он понятия не имел, что под маской во время масленичного представления скрывается Самуэль Коэн. Как принято каждый год у дубровницкой молодежи, стоит лишь ветру переменить цвет, Риги вместе с актером Кривоносовичем готовит "жидиаду". масленичное представление, в котором участвует еврей. Они наняли повозку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносович, который раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины и шляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное слово, которое в "жидиадах" перед смертью обычно читает еврей. Они встретились в назначенное время уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кривоносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит удары, плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует представление этого жанра... Когда в Лучарице перед домом господина Лукаревича настало время в соответствии с обычным сценарием повесить "жида"", Риги накинул ему на шею петлю, по-прежнему убежденный, что под маской скрывается актер Кривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместо прощального слова прочитал какие-то стихи или что-то в этом роде, бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами, вымытыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не был похож на прощальное слово еврея из "жидиады".,.