— Странный Вы человек, Ханвелл, — мои слова упали в тишину.
— Просто я оптимист, — сказал Ханвелл.
Тут Ханвелла увели, раз и навсегда. Фрэнкс наконец-то пробудился у себя в кухне и послал за ним. Помнится, Ханвелл вышел из-за стола, и только тут до меня дошло, что его стакан кьянти остался почти нетронутым; девушка не пила; по-видимому, это я выпил целую бутылку — теперь она стояла передо мной пустая. Я велел принести стакан воды, осушил его и потихоньку начал наливать туда виски из собственной фляжки. Возвращаться в эту жуткую квартиру мне страшно не хотелось. Я сидел и наблюдал, как ночь сворачивается, укладывается у меня на глазах. Контрабас упрятали в огромную чёрную пижаму на молнии. Кларнетист осторожно снял свой мундштук и уложил его спать, запеленав в вату. В какой-то момент я, видимо, положил голову на стол.
— Мистер Блэк? Мистер Блэк?
Руки Ханвелла легонько встряхивали меня за плечи.
— Мистер Блэк, мы уже закрываемся.
— Ханвелл?
— Да, мистер Блэк, это Ханвелл. Вам пора, сэр.
— Клайв — ну сколько можно? И вообще, сколько времени?
— Час ночи, Клайв, — серьёзно произнёс Ханвелл, и я понял, что инстинкт его не обманул — «сэр» в его устах звучало гораздо естественнее.
Ханвелл довёл меня до двери. Мы оба сняли свои пальто и шляпы с крючков у входа.
— Вы тоже уходите?
— Мне домой надо, — сказал он слегка оправдывающимся тоном. — Как и всем.
— Может, по последней, а, Ханвелл? Вечер завершить как положено. Отпраздновать Ваш сегодняшний успех. Или, может, Ваша жена недовольна будет?
— Моя жена в Лондоне.
— А моя — в Тимбукту. Ну так что?
Мы решили пойти к нему домой. У меня оставалось немного виски, я поделился с ним, и план продолжить вечер показался, по крайней мере на минуту, куда лучше любого из планов, когда-либо придуманных человеком. Мы шли, молчаливые и довольные, вниз по Парк-стрит, но, когда добрались до конца улицы, начался косой дождь, и за три минуты я промок до костей. Мы несколько раз резко повернули — налево, направо; помню, я в некий момент отметил про себя, что уже не знаю, какой вариант быстрее и легче: вернуться в свою квартиру или пойти к Ханвеллу.
— Далеко нам ещё? — спросил я его, смаргивая капли дождя, стараясь поспевать за его темпом.
— Ещё немножко, — сказал он, и я услышал скрип болта в темноте.
Я прошёл за ним в открытую им железную калитку. Мы оказались в небольшом парке — по сути, это был просто зелёный сквер. Прямо перед нами высились прекрасные частные дома георгианской эпохи, белые, богатые.
— Это Кэбот-сквер, очень приятное место, — сказал Ханвелл. — Мне так короче, через скверик. Представляете: в такой здоровенной хреновине с семьёй жить.
Мне это показалось очень странным, вот это уточнение — «с семьёй». У меня не хватило духу — или желания — рассказать ему, что у меня самого недавно был дом — такая же «здоровенная хреновина»; что я обитал там один, сам по себе; что такая жизнь возможна.
— Тут Барри Фрэнкс живёт, — бодро сообщил Ханвелл, неутомимый в качестве экскурсовода, — с женой и четырьмя детьми.
— Если так и дальше пойдёт, то как бы ему без дома не остаться. Разве что повезёт, — излишне сердито сказал я.
Мне хотелось, чтобы и другие познали неудачу под стать той, в существовании которой я теперь убедился. Хотелось, чтобы люди понимали: случившееся со мной может случиться и с ними. Мне хотелось разносить эту чёрную весть по всему свету при всякой возможности. А тут вдруг этот Ханвелл присвистывает при виде дома, восхищаясь тем, как повезло его владельцу.
— Вы слышали? — произнёс он.
Дождь перестал; мы приближались к выходу из парка. Ребёнок, подумал я, плачет в каком-то из домов.
— Это лиса, — сказал Ханвелл. — Они таким странным криком кричат. Она где-то рядом.
Он остановился, огляделся по сторонам. Натянул шляпу на самые глаза, словно желая замаскироваться. Я в раздражении снял свою собственную шляпу и, накренив, вылил воду из её полей. То был, наверное, последний год, когда я в Англии носил шляпу. Уже на следующий год ни в одном ресторане или общественном помещении в стране шляпных вешалок не осталось и в помине. В отношении шляп люди вроде нас с Ханвеллом были последними из динозавров.
Я открыл было рот, но Ханвелл не дал мне пожаловаться:
— Помолчите-ка минутку.
В одном из роскошных домов через дорогу загорелось несколько окон. Мне был ненавистен и этот неявный признак озабоченности, и его предназначение — сигнал, подаваемый человеку на улице: «Не знаю, что ты там делаешь, но я не сплю и, если потребуется, не замедлю вызвать полицию». Когда у меня был дом, моё самодовольство выражалось в точно таких же привычках. Я хорошо представлял себе мужчину, который откидывает свою половину одеяла, важно уговаривает жену не волноваться, осторожно шагает по лестнице, гордо вступает в огромное пространство, с такими усилиями заработанное им, — в свою гостиную с высоким потолком — и всматривается в две тёмные фигуры на улице: а вдруг они попытаются всё это у него отобрать. Там, где теперь жил я, среди оглушительного городского шума, света никто не включал. Я громко кашлянул и снова закурил.
— Не уходит. Слышите? — сказал Ханвелл, медленно приближаясь к большой, ухоженной живой изгороди у выхода.
Оттуда доносился жалобный стон, точное подобие человеческого. Как я ни убеждал себя, поверить в то, что это лиса, было невозможно; не верилось даже тогда, когда Ханвелл с помощью длинной палки отвёл ветки в сторону, обнаружив саму лисицу, дрожащую, припавшую к земле.
— Неплохой экземпляр, — сказал я.
До сих пор помню, каким намеренным преуменьшением прозвучали мои слова. По правде говоря, ощущение было невероятное: эта близость к чему-то столь первозданному, столь неуловимому при обычных обстоятельствах, столь длинноногому, столь рыжехвостому, столь желтоглазому, столь неожиданному; эта встреча с животным лицом к морде.
— Что за чертовщина? — проворчал я. — Чего она не двигается?
Ханвелл несильно ткнул в неё палкой; она снова застонала, но не поднялась.
— Наверно, покалечилась, — сказал Ханвелл.
На ней не было ни пятнышка: она была безупречна, как чучело, и совершенно спокойна, если не считать этого жуткого крика. Из освещённого дома донёсся звук с натугой поддающегося окна. Ханвелл поднёс свой мокрый ботинок к тонкому лисьему горлу.
— Что Вы делаете? — встревожился я; в этот самый момент Ханвелл с силой опустил ботинок и сломал ей шею.
— Лучше уж добить, чтоб не мучилась, — мягко произнёс Ханвелл.
Совершенно неожиданно — меня почти никогда не тошнит, а тут едва успел отвернуться — меня вырвало.
— Всё нормально? — спросил Ханвелл, не сдвинувшись при этом с места, чтобы помочь мне. Я подумал: мужчины вроде нас не умеют утешать друг друга. Для этого нам требуются женщины. Меня пробрала лёгкая дрожь отчаяния; я почувствовал абсолютную уверенность в том, что этой ночью, когда бы я ни пришёл домой, меня никто не будет ждать.
— Глупо с моей стороны, — сказал я, выпрямляясь. — Похоже, лучше мне домой пойти.
Только тогда Ханвелл оторвался от своей лисицы и обернул ко мне до крайности расстроенное лицо.
— Но мы уже почти пришли…
— Всё равно, — твёрдо сказал я, пытаясь хоть немного почиститься с помощью носового платка — ещё один вышедший из обихода предмет. — Хватит с меня на сегодня.
— Но… Я надеялся… — он прикусил губу, как раньше, в ресторане, будто маленький ребёнок в страхе перед наказанием.