На лице Аллы проступили большие розовые пятна.
Валерий Павлович поймал себя на мысли, что ее волнение странным образом передается ему. Он снова сглотнул переполнявшую рот слюну. ("Без звука отдастся. Прямо на полу - стоит лишь намекнуть, что могу освободить мужа") Но вслух, несколько растягивая против обычной речи слова, произнес:
- Вы, конечно, читали и слышали про убийство Рафика Иванова?
- При чем тут Рафик?
- Фазидол. Недопитая бутылка шампанского. Два бокала. Голый труп гомосексуалиста Рафика Иванова посредине широкой двуспальной кровати. Неслышный для соседей (уж не босиком - ли?!) уход убийцы из квартиры своей жертвы.
- Но при чем здесь голый Лужкин? При чем мой муж?!
- Вы так наивны... - неожиданно слащавым голосом произнес Елизаров, заглядывая Алле в глаза и одновременно, почти уверенный в ее согласии, вновь протягивая руку к женскому колену.
Алла удивленно наблюдала за происходящими со следователем метаморфозами. Сознание отказывалось понимать происходящее. Действительность стала раздваиваться, как будто все это происходит не с ней, а с каким-то другим человеком. Уж не сон ли все эти кошмары? И вдруг она поняла, что смотрит вовнутрь той черной воронки, которую впервые увидела тогда в машине, возвращаясь с Хильдой из Тарту. Липкие пальцы следователя, заползающие от колена под край платья, его наглые гипнотизирующие глаза, гнусный смысл выдвигаемых им против Сергея обвинений - все это составляющее общего потока Хаоса.
- Господи! Как это омерзительно! Вы... Вы...
Она не нашлась, как выразить словами ту смесь ужаса, омерзения и боли, которая вдруг захлестнула все ее существо, резко ударила ребром ладони по блудливой руке Елизарова, вскочила со стула и, подбежав к выходу из комнаты допросов, глотая слезы, застучала кулаками по холодному металлу дверей:
- Выпустите! Выпустите! Сейчас же выпустите меня отсюда!
Валерий Павлович не торопясь вернулся за свой стол, посмотрел в раздумье на лежащий поверх него бланк протокола допроса, холодно пожав плечами, усмехнулся каким-то своим внутренним мыслям и нажал кнопку вызова охраны.
Дверь отворилась. Переступая через ее порог, Алла инстинктивно, как бы опасаясь удара сзади, обернулась, и тотчас от стола следователя ей в глаза ударил яркий сноп света. Елизаров, Дзержинский, стены и потолок комнаты допросов, отделенные от Аллы световой границей, погрузились в черную бездну небытия. Казалось, еще миг, и эта бездна поглотит испуганную, дрожащую от омерзения женщину. В лицо дохнуло холодом водоворотов Хаоса, вновь взвизгнули флейты. Чуть не сбив с ног охранника, зажав ладонями уши, Алла опрометью бросилась бежать вдоль тюремного коридора...
Глава третья
Первые дни после ареста Сергей был в неведении относительно происходящих за стенами тюрьмы событий: не знал о возвращении из Эстонии Аллы, о связанных с гибелью Лужкина слухах и газетных версиях. Ему казалось, что с минуты на минуту двери камеры откроются, и выпустят его на волю. Он размышлял о том, как наладить связи с Музеем Мологского края и землячеством мологжан. Было бы замечательно представить поэму на суд тех, для кого Молога была городом юности, чьи души озарены ее светом...
Однако двери открывались только за тем, чтобы вывести подследственного Карякина С. А. на очередной допрос. Более того, последнее время тюремный персонал стал обходиться с ним нарочито грубо. Несвоевременное или недостаточно четкое, по мнению служителей Немезиды, исполнение команд "Стоять!", "Руки за спину!", "Лицом к стене!" влекло за собой физическое воздействие - удар кулаком или пинок. Попытки возмутиться, отстоять свое человеческое достоинство, приводили к дополнительным тычкам, грубым окрикам.
Сергей пожаловался на действия персонала тюрьмы Елизарову. Валерий Павлович искренне удивился и обещал незамедлительно провести служебное расследование. Но уже на следующий день перед началом допроса ясно дал понять, что никаких расследований проводить не будет.
- С тобой, убийцей Лужкина, - неожиданно перейдя на "ты", пояснил он свою позицию, - обходятся достаточно гуманно. В тюрьме хроническая нехватка мест, но тебе выделили отдельную камеру, потому что среди зэков Лужкин пользовался особой популярностью, а зэки народ нервный. Персонал тюрьмы тоже люди, но они сдерживают эмоции. Тебя никто из охранников не изувечил, не сделал инвалидом. Большего требовать невозможно. Не раздражай тюремный персонал своей расхлябанностью, выполняй правила тюремного распорядка, не перечь, не прекословь. Это единственное, что я могу и обязан посоветовать тебе в данной ситуации.
После такого своеобразного ответа на жалобу Елизаров приступил к не менее своеобразному допросу, по ходу которого потребовал от Сергея чистосердечных признаний в преднамеренных убийствах Лужкина и Рафика Иванова. По тону, которым следователь задавал вопросы и бросал обвинения, по обильной нарочито несдержанной жестикуляции, резкости слов и выражений создавалось впечатление, будто он убежден, что сейчас перед ним сидит не жертва трагического стечения обстоятельств, а закоренелый убийца. Любые возражения Сергея пресекались с ходу. В конце этого достаточно длинного допроса Елизаров пригрозил:
- Мое терпение не безгранично. Не признаешься - будешь жить, как все заключенные, в общей камере. Что для тебя, убийцы популярного певца, это может значить, ты вполне представляешь. Если выживешь первую ночь - считай, повезло. Но, зная нравы уголовного мира, я сильно сомневаюсь, чтобы утром ты еще дышал. С такими как ты блатные не церемонятся. Думай, музыкант.
На обдумывание Сергею отводилось десять дней - на этот срок Елизаров уезжал за границу, в Германию, в составе российской делегации перенимать опыт немецких коллег.
* * *
Пинки служителей Немезиды, оскорбления, лязг засовов - все эти атрибуты тюремной жизни переносились Сергеем тяжело, но никогда в жизни он не испытывал такого унижения и такой беспомощности, как после последнего допроса с абсурдными обвинениями и недвусмысленными угрозами. На какое-то время он почувствовал себя выброшенным из реального течения жизни, словно все эти ужасные недоразумения происходят не с ним, а с каким-то другим человеком. Это не ему, а другому человеку грозили сейчас физической расправой. Другому человеку принадлежат вот эти руки, ноги, части тела... Сергей с трудом заставил себя подчиниться командам конвоира, подняться со стула и направиться к выходу из комнаты допросов. Елизаров произносил ему в след еще какие-то слова. Зачем? о чем? - Сергей не помнит. Когда его втолкнули в камеру, он споткнулся о каменные плиты пола, упал. Затем, поднявшись, прошел в угол, под зарешеченное окно, и долго сидел там на корточках без чувств, без движений... Осознание новой реальности давалось с трудом. Мозг сопротивлялся, не хотел мириться с неизбежностью потери оставшегося за стенами тюрьмы мира.
- Женщина! Та женщина с белой грудью, - спасительной искоркой мелькнуло вдруг в лабиринтах сознания, - она должна прийти и рассказать всю правду! Должна защитить его, как он там, на набережной, защитил ее.
- А может, она и тот маньяк, убивший Иванова, а затем по той же схеме пытавшийся убить Лужкина - одно и то же лицо? - родились следом сомнения. Сейчас она прячется и злорадствует, что все так удачно для нее получилось...
Тут же, почти осязаемо, он увидел перед собой глаза женщины, глаза полные муки и ужаса.
- Нет. Такие глаза не могут принадлежать маньяку, - решил Сергей.
В глазах женщины затеплились лучики благодарности, и они погасли во тьме камеры.
Он снова воспрянул духом и два-три дня продолжал жить надеждой, что женщину просто задерживают какие-то дела, но скоро она с ними справится, придет в милицию, расскажет всем о его, Сергея, невиновности...
Никто никуда не приходил. С момента трагической гибели Лужкина прошло более недели - срок достаточный, чтобы, если не прийти самой, то дать знать в милицию о своем существовании.
Сергей понял, что не следует более самообольщаться. Угрозы следователя - не шутка. Необходимо в течение отпущенного ему на размышления времени либо принять предложение Елизарова - "признать" за собой вину в двух преднамеренных убийствах, либо отвергнуть. "Признать" - означает купить себе более-менее спокойную жизнь до суда. Отвергнуть - означает быть искалеченным или убитым.
Чего проще - заяви о своей виновности и живи до суда в отдельной камере - без побоев, без страха смерти. Возможно, удастся выторговать у следователя разрешение, чтобы принесли в камеру виолончель, кое-какие книги, нотные тетради... За год могут открыться новые факты по обоим случаям убийств, найтись свидетели... В худшем случае, если до суда никаких оправдывающих фактов не появится, то он, Сергей, заявит на суде, что признания ложны и даны с единственной целью - защитить себя от физического насилия.
- А если отвергнуть сейчас все эти мерзкие обвинения, то для друзей, знакомых, учеников я все равно буду убийцей, - прошептал вслух Сергей, убийцей, убитым в тюрьме сокамерниками...
- Нет, не так, - возразил он минутой позже, - если я отвергну обвинения, и друзья, и ученики, и Алла будут знать, что я не признал вину. У них останется право выбора - верить мне или следственным органам. А главное - я останусь честным перед самим собой. Умру честным, не терзаясь угрызениями совести...
- А не все ли равно, как умирать? Кто я такой, чтобы это имело для меня значение - не сейчас, а в следующий миг после того, как меня убьют?
Сергей потрогал свое лицо кончиками пальцев. Жесткую щетину первых дней заточения уже сменила мягкость маленькой бородки. Поперек лба прощупывался небольшой шрам - след от удара о косяк двери. Он отстранил ладонь от лица, посмотрел на нее, затем приложил к груди:
- Это - я, Сергей Карякин, - произнес он вслух, как бы вглядываясь внутрь самого себя. - Если меня убьют, то не будет этой бороды, этого приобретенного три дня назад шрама, этой ладони...
- Нет, неправда. И бороды, и шрамы не вечны. Они появляются и исчезают в течение жизни неоднократно. Все клетки моего тела с младенчества и до настоящих дней тоже неоднократно обновлялись. Это мое лицо, моя ладонь, моя грудь. Все это тело принадлежит мне. Оно живет по своим законам, оно меняется, оно не такое, каким было двадцать или тридцать лет назад, но оно служит мне, и я служу ему. Мы взаимодействуем друг с другом. Тело является для меня источником информации об окружающем мире. Оно доносит до меня звуки, запахи, свет... Я чувствую его боль, его мышечную усталость... Оно говорит мне о всех своих желаниях, потребностях... Мне приятно, когда тело ощущает комфорт. Его страдания для меня почти непереносимы...
Сергей задумался, потом взял выданные ему следователем для записи "признаний" казенные листы, шариковую ручку и стал переносить на бумагу свои размышления.
Мое глубинное самосознающее Я и мое материальное тело, - записал он первую строчку, - образуют единство, образуют мою человеческую личность, суть меня, Сергея Карякина.
Я существую в рамках материального, пространственно-временного мира в единстве моего глубинного Я и живого физического тела со всеми его аурами.
Сергей пометил внизу листа дату - 16 сентября 1998 года - встал, прошелся несколько раз по камере - от дверей к окну и обратно от зарешеченного окна к дверям, как бы ища в глубинах сознания подтверждения только что зафиксированным на бумаге мыслям и ощущениям...
В коридоре послышались чьи-то гулкие голоса. Кто-то громко ругнулся матом. Лязгнули разграничивающие пролеты тюрьмы двери. Тотчас издалека донесся чей-то истошный вопль и следом, перекрывая его, гомерический хохот...
Внезапно Сергей поймал себя на мысли, что и этот вопль, и этот хохот, отражаясь в сознании, не только вызывают в нем гамму эмоций, ассоциаций, видений, но как бы замещают на миг его "Я". Его "Я" сливается с ними, покидает камеру и возвращается в нее лишь тогда, когда в нее возвращается внимание Сергея.
- Нет, "Я" - это не просто единство некой глубинной самосознающей сути и бренного тела, "Я" - это нечто неуловимое, бесконечно меняющее свои пространственные и временные границы, возникающее и исчезающее...
Если у человека болит зуб, то его "Я" становится болью, локализуется в ней, если человек читает книгу - его "Я" соединяется с "Я" главного героя, ощущает его радость, гнев, печаль... У идущего по улице слепого "Я" находится на кончике белой трости, ощупывающей дорогу.
"Я" человека - это то, на чем сосредоточено в данный момент внимание, что оживает в его сознании мыслями, эмоциями, ощущениями... Поскольку внимание никогда не бывает полностью (на все 100%) сосредоточено на чем-либо одном, то одновременно существует множество "Я". Большинство из них, так или иначе, привязано к бренному телу человека, так как именно тело с его центральной нервной системой является посредником между глубинной сутью и внешним миром. Если бы из зоны внимания человека хотя бы на миг исчезли все телесные ощущения, все аспекты жизнедеятельности (ощущаемые на периферии сознания дыхание, сердцебиение, мышечное напряжение, сухость кожи, голоса прошлых событий и т.п.), то "Я" затерялось бы в собственных глубинах. Возврат из такого глубокого медитативного состояния к осмысленному человеческому существованию был бы проблематичен. Поэтому так велик соблазн отождествления тела и "Я". По сути, это неверно. "Я" могут возникать и возникают в любых точках пространства-времени, сообразуясь лишь с направленностью внимания!
Сергей снова присел на корточки возле тумбочки, чтобы зафиксировать мысль на бумаге и снова засомневался.
- Если "Я" - исчезающе малые мгновения, то чем тогда является та глубинная сущность, которая фактом своего существования образует эти бесчисленные мгновения, появляющиеся и исчезающие в лучах ее внимания? Большое "Я"? Но без локальных, маленьких "я" - без тактильных, слуховых, вкусовых ощущений без эмоций, мыслей, без хранимых в памяти образов прошлого оно необнаружимо. Не существует! Не существует где? В материальном мире?