— Вспомнил, ваше святейшество, — согнулся в глубоком поклоне иезуит, бросив на понтифика взгляд, полный кротости и смирения.
— Весьма любопытно узнать, — притворно вздернул брови Камилло, — как влияет наше подземелье на память и разговорчивость… И что же ты вспомнил?
— Этот ритуал проще показать, чем описать, ваше святейшество, — не разгибая спины, произнёс Флориан, — и если Вы соблаговолите приказать принести сюда пару турецких или арабских клинков…
Понтифик тревожно взглянул на своего безмятежного племянника, затем окинул взглядом спокойных, как удавы, швейцарских телохранителей — дюжину рослых молодцов с неизменными алебардами в руках, — успокоился и милостиво кивнул.
Оружие, попавшее в руки изувеченного, измученного легата, странным образом преобразило его. Тусклые, будто неживые глаза полыхнули синим пламенем, спина распрямилась, плечи расправились, а выражение лица из покорного, кроткого стало хищным и хитрым. Клинки в руках медленно, словно нехотя, сделали полный оборот и начали неумолимо раскручиваться, постепенно превращаясь в два сверкающих круга, то пересекающихся, то разлетающихся по бокам.
— Этот древний ритуал требует особой концентрации, — произнес Флориан, делая несколько небольших шагов по направлению к понтифику и не снижая скорости вращения, — ведь если острую саблю ненароком выронить в самый неподходящий момент, можно порезаться…
— Флориан, стой! — вытянув вперед ладонь, крикнул Камилло. — Не смей приближаться ко мне со своей чёртовой мельницей!
— Отчего же, ваше святейшество? — удивленно переспросил иезуит, делая ещё один шаг. — Вы же хотели постичь знания древних. Я готов Вам в этом помочь!
— Стой, где стоишь, сукин сын! — закричал папский племянник, изрядно напуганный видом волнующегося Папы.
— Фу, как грубо, — Флориан сделал ещё шаг, качнувшись корпусом в сторону кардинала, немедленно спрятавшегося за высокую спинку папского кресла.
— Взять наглеца, — тихо шепнул Папа начальнику караула, и двое швейцарских гвардейцев, опустив алебарды, шагнули в сторону приближающегося источника опасности.
— Ах, — выдохнули присутствующие, когда, вместо того чтобы отступить, иезуит сделал шаг с поворотом вокруг своей оси, невидимым движением подбивая древки так, что обе алебарды прошли вдоль его туловища; два клинка сверкнули на уровне шеи охранников понтифика, после чего оба бездыханных тела свалились на мозаичный пол дворца, заливая его кровью.
— Убили-и-и-и, — заблажил папский племянник.
— Подлец! — взвизгнул понтифик. — Ты поднял руку на братьев во Христе. Я сотру тебя в порошок, Флориан!
— Я не Флориан, — прорычал иезуит, отбивая очередной выпад алебарды и нанося страшный встречный удар, разрубающий шлем и голову, — меня зовут Фрол, я — потомок святого православного чернеца Родиона Осляби из Брянска, крушившего безбожных моавитян на Куликовом поле…
Ещё один шлем, сбитый мощным скользящим ударом, звеня покатился по каменному полу, а его хозяин упал на колени, закрывая ладонями раненое лицо. Упала на пол отрубленная кисть, и вместе с ней с грохотом рухнула алебарда еще одного наёмника. Остальные отпрянули, не желая испытывать судьбу; они выставили перед собой оружие, но не пытались выскочить из строя для атаки иезуита.
— Что ты хочешь, потомок православного чернеца⁈ — выкрикнул понтифик, прячась от Флориана вместе с племянником за креслом. — Хочешь денег, славы, епископство⁈
-«Суета сует, — сказал Екклесиаст, — суета сует. Всё суета! — в такт выпадам нараспев декламировал иезуит. — Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?».
Ещё выпад, и ещё один раненый упал на пол.
-«Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь», — Фрол продолжал читать на память Книгу Екклесиаста, успевая отбиваться от наседающих швейцарцев и двигаться к понтифику. — «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…».
— Фро-о-л! — в голос заорал Камилло, заслоняясь от сверкающего полёта клинков. — Не-е-е-ет!
А Фрол чувствовал особое, ни с чем не сравнимое упоение и совершенно невероятный прилив сил. Даже раненая нога перестала болеть. Сабли плясали в его руках, как живые, и он искренне жалел, что Нифонт не видит, как ловко он фехтует… Швейцарцы ничего не могут поделать, ибо двигаются слишком медленно и бестолково, а он неумолимо, как корабль, плывёт к своей цели… Вот только воздуха в легких не хватает, и дышать становится всё тяжелее…
Фрол опустил взгляд на грудь и увидел сразу две раны от арбалетных болтов, удивился, что не чувствует боли, сделал еще два шага в сторону понтифика и рухнул на пол, поражаемый с фронта и с тыла всеми видами оружия. Его тело терзали алебарды и протазаны, а он уже летел навстречу свету, туда, где его ждал дед Родион и другие, погибшие в бою с дьяволом. Ему было легко и свободно, потому что он сделал свой последний выбор и был уверен, что этот выбор правильный…
— Время разбрасывать камни, и время собирать… — прошептали его губы прежде, чем застыть в последней улыбке…
* * *
(*) Написано в 1503 году Колумбом королевской чете Испании.
(**) Послание ап. Иакова, Глава 5.
(***) Источник: издание «Загадки истории» №49, ноябрь 2021 года.
Глава 3
Студенец
Из кромешной, пугающей тьмы послышался скрип и гулкие шлепки, словно незримый великан неуверенно, на ощупь ступал по мокрым половицам босыми ногами. Взвизгнул ворот, не спеша наматывающий на свое тело конопляную косицу, а потом из черного зева колодца вынырнуло замызганное ведро, мерно раскачивающееся на грязной веревке.
Глядя на глинистую взвесь, заполняющую колодезную бадью, Митяй Малой сморщился, как от клюквы, и торопливо отвернулся от прошибающего нос запаха ила. Пристроившийся позади Ивашка отпрянул, дабы не столкнуться с ним лбом, скользнул взглядом по его лицу и увидел, как стремительно постарел его наставник, как заострились черты лица, углубились носогубные складки, обвисла и стала пергаментной кожа, как дрожит правая рука, торопливо накладывая крестное знамение.
— Сгубили студенец, ироды, — констатировал архивариус и беспомощно оглядел монастырские стены, за которыми к ясному зимнему небу поднимался белыми столбами чад от многочисленных костров литвинов и поляков, осаждающих обитель.
Частокол дымов окружал Троицкий монастырь со всех сторон, словно тюремная решетка, намекая на тщетные потуги сидельцев и бренность их плоти, вознамерившейся противостоять великой силе, посланной Святым Престолом и подступившей к православной твердыне.
— Да, это пить нельзя, — брезгливо взглянув на грязь, плескавшуюся в ведре вместо воды, резюмировал осадный воевода Долгоруков. Не произнеся более ни слова, он развернулся и быстрым шагом отправился в свои палаты, провожаемый многочисленными взглядами стрельцов, казаков, монахов и крестьян, смотревших на него с верой и упованием. Князь — опытный, видавший виды воин, он обязательно что-нибудь придумает, дабы спасти осажденных от немилосердной жажды и лютой кончины.
Совсем по-другому сидельцы взирали на сопровождающего князя пленного поляка Мартьяша, чуть не пришибленного Ивашкой в воротной башне. Счастливо отлежавшись в беспамятстве вплоть до конца сечи и избежав таким образом участи своих однополчан, поляк был приведен в чувство, связан и доставлен к ногам князя как единственный офицер, оставшийся в живых после ночного боя.
Ивашка не представлял, что такого ценного мог рассказать воеводе этот латинянин, но Долгоруков освободил Мартьяша из под стражи и приблизил к себе. Лях бегал за князем, аки собачонка, заглядывая в глаза, демонстрируя преданность и готовность услужить… Впрочем, в одном деле толк от него был — поляк оказался изрядным мастером крестового сабельного боя, и дети боярские вовсю с ним упражнялись, старательно подражая передовой европейской школе. В остальном столь высокое доверие князя к ляху выглядело неуместным. Однако «Юпитеру позволено то, что не дозволено быку», и осадный воевода — первый после Бога — в полной мере пользовался этой древнеримской мудростью.
Проводив недобрым взглядом нового свитского, Митяй плюнул сгоряча, смутился, перекрестился со словами «прости, Господи, грехи наши тяжкие…», кликнул Ивашку и уверенно зашагал в монастырскую скрипторию, бормоча под нос проклятия нехристям и еретикам, втирающимся в доверие к хорошему человеку.
Сам князь, яростно прислушиваясь к своим мыслям, никакого выхода не находил, отчего злился на весь свет, но более всего на себя — что вовремя не озаботился иными источниками воды, понадеялся на монастырские, успокоился заверениями ключника, что водой обитель снабжена обильно и надёжно, от верхних прудов в монастырский колодец проведен потайной водовод, и опасаться нечего…
Стало быть, тайный водовод не такой уж и тайный, раз литвины две недели долбили мерзлую землю, отводя из прудов живительную влагу. И что теперь делать? Можно топить снег, но его не так уж много в этом году. На вылазки за водой ходить? Сколько ее наносишь? Копать новый колодец — поздно. Оставлять всё как есть — невозможно. Куда ни кинь везде клин, и даже кислые дела латинского войска уже не радуют…
Понеся оглушительные потери во время неудачных штурмов, оставив под монастырскими стенами почти всю латную кавалерию и алебардщиков, полки Льва Сапеги растеряли молодцеватый задор и перешли к плотной вязкой осаде, не надеясь взять обитель наскоком.
Лисовский со своим летучим отрядом, получив высочайшее соизволение, отправился грабить северные города. Отъехали «за зипунами» многие казаки и даже дворяне. От войска Сапеги на зимнее время осталась треть, но облегчения сидельцам это не принесло. Число защитников обители сократилось до тысячи и продолжало таять — болезни, раны, смерть или плен на вылазках….
И вот новая напасть… Опасно мелеющий колодец — очередное испытание, на этот раз жаждой, предотвратить которое князю не представлялось возможным.
* * *
— Отец Димитрий, что искать надобно? — Ивашка наблюдал, как его наставник, забыв про него, ожесточенно перебирает древние книги.
— Всё про воду, Иван, всё про неё, родимую, — зарывшись в старый пыльный сундук, бубнил Митяй Малой, не прекращая изучать свитки и фолианты. — Я сам, молодым ещё, делал список с ранней летописи о том, как строили новый колодезь в обители, как закладывали пруды и перекрывали старый cтуденец с водоводом из Кончуры, ибо с паводком через него верхом воды талые выходили — что ни весна, обитель заливали. Нам бы сыскать ту грамотку, где писано про колодезь, преподобным построенный.
Писарь понятливо кивнул, огляделся со вздохом, зная, сколько старья придется переворошить, выбрал сундук видом подревнее, открыл, чихнул от поднявшейся оттуда пыли и бережно взял в руки первую попавшуюся грамоту…
* * *