Потерпевшая ежедневно обходит дозором квартиру. Она приникает к замочным скважинам, задает «неожиданные» вопросы:
— Что ты утром кушала, Леночка? Только соевое молочко? А может, уже не помнишь, может, еще что было?
— Как это «не помнишь»? — недоумеваю я. — Прекрасно помню.
И зачем такую ерунду спрашивать? Разве можно позабыть, что ты ел? Да я за всю зиму, день за днем, могу свое меню рассказать!
Как-то, совершая пробег в сторону кухни, я натыкаюсь на Зинаиду Павловну. Прижавшись к стене, она стоит в карауле у раппапортовских дверей.
А однажды, случайно, становлюсь свидетельницей диалога Зинаиды Павловны и дяди Саши.
— Александр Данилыч! Отчего вы так упрямитесь? Вы же знаете, как я скучаю. Приходите завтра вечерком, и я больше не заикнусь об этом ящике. Я другой достану — для вас…
— Не надо, Зинуша, не надо мне ваших ящиков…
Ящик так и не сыскался. Тайна его исчезновения похоронена в недрах большой блокадной квартиры. Возможно, права была тетя Соня. Возможно, ящик-таки взяли терявшие рассудок от голода многодетные. Кто мог бы стать им судьей? Но утверждать ни того, ни другого я не берусь.
Однажды утром папа принес номер «Ленинградской правды» и сказал:
— Гитлера убить мало! Почитайте, что он с нашими людьми творит.
В газете — сообщение о немецких зверствах на оккупированных территориях. Выколотые глаза, головы детей, размозженные об угол дома, заживо погребенные, виселицы…
Я слушаю, как тетя Соня прерывающимся голосом читает вслух газету, и чувствую, как меня — это почти физическое ощущение — переполняет чувство отвращения и горя. Все, о чем читает тетя Соня, я вижу так подробно, так живо, что затыкаю уши руками — чтобы не слышать воплей замученных. А как бы кричала я сама, если бы меня стали пытать такими пытками?
Ненавижу Гитлера!
Ненавижу!
Я тоже, как и папа, считаю, что его мало убить. Нет, это он слишком просто отделается! Его надо изничтожить каким-нибудь особенным образом.
Казнь Гитлеру я придумывала часами. Повесить на сосне? Ну уж, нет!
Надо, чтобы он, изверг, подольше помучился, как те, которых он приказывал истязать своим фрицам и гансам. Самые инквизиторские пытки приходят мне в голову. Например, посадить его в клетку, выставить на площади — и не кормить. Абсолютно не кормить. А вокруг все люди будут есть сардельки и лизать эскимо. А он пусть смотрит и медленно подыхает с голоду.
Или: приковать Гитлера к столбу, и каждый, кто хочет, пусть отрезает от него по кусочку.
Или: по одному волоску выщипывать у него мерзкие усики и хулиганскую челку, а потом — прирезать как свинью.
Или: печь его на угольях, пока не взвоет. А потом отдать шакалам.
Я изощрялась в жестоких выдумках. И все мне казалось, что фашист наказан недостаточно.
Как-то я поделилась своими помыслами в классе.
— А я бы его исколола швейными иголками, — сказала одна девочка, дочь портнихи.
— А я отдал бы на растерзание медведям, — добавил Витька Бушуев.
— А я сбросил бы со скалы…
— А я — с луны…
…Тысячи смертных приговоров были вынесены в тот год Гитлеру маленькими ленинградцами. Исход войны предрешался нами без всяких сомнений и колебаний.
В этот солнечный, уже совсем теплый день явно должно было случиться что-нибудь необычное. Так оно и вышло.
Мама вдруг ни с того ни с сего сказала: — Чего это я хожу, как чучело гороховое? Вот возьму сегодня и оденусь по-человечески. Пусть будет маленький праздник по поводу красного солнышка.
— Правильно, Оля, — отозвалась тетя Соня. — Сейчас мы тебя снарядим.
И маму начали снаряжать. Долой брюки и ватник. Вместо них бостоновая юбка и тети-Сонина желтая шерстяная кофточка. На шею — горжетка из куницы, прихваченная еще с Васильевского. До войны ее надевали мне поверх пальто.
Скрученные жгутиками косички тоже никуда не годятся. Общими усилиями маме, из ее уже совсем седых волос, сооружают замысловатый «фризур», истыканный шпильками. Фильдеперсовые чулки (неважно, что все пятки штопаны-перештопаны) изящно облегают ноги. И, в довершение всего, мама красит себе губы помадой морковного цвета — первый и последний раз в жизни. Ее молодое строгое лицо неожиданно становится кокетливым и даже чуточку легкомысленным.
— Красотка! Да ты у нас красотка! — ахает тетя Соня. А папа, онемевший от восторга, лишь разводит руками.
Я прыгаю вокруг мамы:
— Ты такая нарядная! Возьми меня с собой! (Мама собирается в столовку).
Но мой ватничек и чувячки никак не соответствуют столь изысканной элегантности. Остается только, прильнув к окну, следить, как наша «модница» переходит улицу. Мужчина в черном пальто оглядывается ей вслед. Среди редких неуклюжих пешеходов мать выглядит как залетная райская птица. Так, во всяком случае, кажется мне.
…Мамы нет довольно долго. Наконец, я снова вижу ее через окно. Она почему-то бежит, хвостик горжетки развевается у нее за спиной. Что такое?
— Ленка! Леночка! — мамин голос срывается, она запыхалась. — Угадай-ка, что у меня есть?
— Бомбошка!
— Нет, нет!
— Запеканка из шрот!
— Холодно!
— Желе из морской капусты?
— Совсем холодно!
— Горбушка?
— Еще холоднее!
— Соевое суфле? Тоже нет?
Список блокадных лакомств почти исчерпан, больше ничего мне на ум не приходит.