Грузовики, подорвавшиеся у Кучугур, принадлежали военно-хозяйственному управлению, расквартированному в Никополе, и дело было передано местной фельджандармерии. На место происшествия откомандировали следственную группу во главе с начальником 4-го отделения спецслужбы полковником Хальке фон Руекопфом. Перед группой была поставлена задача: в трехдневный срок представить материалы для отчета в Ровно.[13] Подразумевалось, что преступники должны быть найдены и казнены-без этого отчет не отчет.
Хальке фон Руекопф командировки не любил, однако это поручение принял без намека на неудовольствие. Делу с грузовиками придавалось важное значение — была возможность легко отличиться.
Всю дорогу до Каменки полковник был в превосходном настроении и мурлыкал себе под нос «Хорста Весселя». Он даже не рассердился, когда, переправившись через Днепр, не нашел ни автомашины, mi конной коляски от Каменской комендатуры. Полковник послал вперед солдата за транспортом, а сам не спеша двинулся пешком, благо погода нежаркая.
Низкоосаженная легковая машина, тарахтя разболтанным передним мостом, вынырнула из-за прибрежных дюн и подкатила к полковнику. Из машины проворно вылез гебитскомиссар Мюльгаббе и в нацистском приветствии выкинул руку:
— Heil Hitler! Mit Wohlankunft, Herr Oberst! Мюльгаббе принялся извиняться за опоздание: мотор закапризничал, он, Мюльгаббе, весьма сожалеет… Полковник прервал извинения снисходительным жестом. Продолжая идти прогулочным шагом, фон Руекопф тем самым заставил прогуляться с собой и гебитскомиссара. Машина на малой скорости шла позади.
— Wie geht'r. mit de Aufdeckung der Verbecbe?[14]
Мюльгаббе перечислил: организованы поиски со служебными собаками, но они ничего не дали — следы теряются в плавнях. Опрошены жители крайних домов Каменки и Знаменки, тоже безрезультатно. Наконец, даны указания старостам об усилении полицейского надзора.
Господин полковник неудовлетворенно засопел: он надеялся, что комендатурой проделана более результативная работа. Гебитскомиссар стал оправдываться, ссылаясь на отсутствие следователей-криминалистов, и высказал надежду, что окружная фельджандармерия в лице господина полковника поможет своим богатейшим опытом и специальными знаниями в деле розыска преступников. Комплимент, ловко ввернутый гебитскомиссаром, привел полковника в прежнее состояние благодушия. Поэтому он сказал, хотя не без строгости (нельзя забывать о строгости в разговоре с нижестоящими!), но с явными благожелательными нотками в голосе:
— Ноге mal, mein Teuer! Das soil mich nicht in Ver-legenheit treiben. lch soil in drei Tagen die Verbrecher aufdecker. Nicht mehr. So ist Befell! bes Chefs, lch helfe dich, unb du helfst mir. Nun wenn du nicht weit, wie man es macht…[15]
Оглянувшись. Хальке фон Руекопф увидел живую лестницу субординации: по пятам за ним и гебитскомиссаром следовал обер-лейтенант Швальк, затем шел унтер-офицер Хош, еще через несколько шагов два ефрейтора, потом беспорядочно валила солдатня. Автомашину оттеснили в хвост колонны. Смешное желание занять места по чинам и рангам полковнику не показалось смешным, оно было для него понятным и естественным, ибо в присутствии высшего начальства точно так же поступал и он сам.
— Es ist gut spazieren gehen, doch besser Auto…[16]
Десяток голосов одновременно прокричали шоферу, чтобы подавал машину. Тот мигом подкатил. Выпрыгнув из кабины, он распахнул дверцы и застыл в ожидании. Полковник отстранил солдата-шофера, сказав, что машину поведет сам. Шофер щелкнул каблуками и отступил на заросшую бурьяном обочину.
Хальке фон Руекопф с трудом втиснулся на водительское место — мешал живот, упиравшийся в баранку. Поджарый и длинный, как гончая собака, гебитскомиссар Мюльгаббе занял место рядом. Несколько рук потянулось, чтобы захлопнуть дверцы, и множество зубов заблестело вслед отъезжающим в почтительных улыбках. Лишь обер-лейтенант Швальк не улыбнулся, а оскорбленно выпятил губу — он рассчитывал, что полковник пригласит его в машину.
— lch hege eine Hoffnung, — сказал полковник вкрадчиво, — das alles Aiitgeteilte hier tot bleibt.[17]
Мюльгаббе рассыпался в заверениях.
План полковника был прост и надежен. По делу о грузовиках необходимо арестовать с десяток русских, допросить их с пристрастием, и несколько человек подпишут протокол не читая. Это уже проверено опытом. Затем тех, кто подпишет, надо расстрелять или, еще лучше, повесить. А остальных как оправданных отпустить, и это создаст впечатление справедливого и беспристрастного суда.
— Barbarisches Land vorlang auch barbarische Regierungsmethoden,[18] — с твердым убеждением сказал в заключение полковник.
Мюльгаббе сделал на сиденье почтительный полуповорот:
— Jawohl, Herr Oberst! Ich bin damit einverstanden.
Хальке фон Руекопф заметил, что поиски действительных преступников, независимо от этого, должны продолжаться. И Мюльгаббе внозь сделал полуповорот-полупоклон.
Вызов в комендатуру был срочный и без объяснения причин. Немецкий солдат, приехавший за Раевским на трескучем, воняющим бензином мотоцикле, грубо поторапливал:
— Verdamt noch ein Mai! Du kramst wie ein Huhn. Uns erwartet man doch! Schneller, schneller…[19]
Раевский путался в рукавах рубахи, ощущая неприятную тяжесть в низу живота. Его подняли с постели, едва он успел заснуть после обеда. На все вопросы солдат-мотоциклист отрицательно тряс головой и поторапливал.
Вчера Раевского вызывали в комендатуру по поводу взорвавшихся на минах грузовиков, дали накачку, велели задерживать подозрительных лиц, на том дело и кончилось. Но вчера предупредили по телефону, зачем вызывают, и мотоциклист не приезжал… А сегодня зачем? Почему мотоциклист?
«Неужто о листовках узнали, которые появляются в Знаменке чуть ли не каждую ночь?.. Или о проданной в Никополе пшенице кто-то донес коменданту?.. Пронеси, господи, беду мимо!» — встревоженно думал Раевский.
Мотоцикл был без коляски. Раевскому никогда в жизни не приходилось ездить на мотоциклах, и всю дорогу он замирал от страха — вот-вот упадет! — и испытывал муки от боли в животе и тряски.
В комендатуру вошел весь серый. Навстречу попался староста из Каменки, он утирал платком багровое лицо-крепко, видно, досталось. Коллеги не поздоровались друг с другом — не до того. Но после этой встречи Раевский несколько успокоился: не одного его вызывали — значит, не листовки и не пшеница, а что-то другое…
Изогнувшись перед закрытой дверью, Раевский едва слышно постучал. За дверью был еще не кабинет, а только приемная гебитскомиссара — там сидел дежурный солдат, тем не менее староста испытывал величайшую робость, и стук был настолько деликатен, что дежурный, скорей всего, не слышал. Минут пять Раевский простоял у двери, не осмеливаясь постучать громче. Неизвестно, сколько еще простоял бы, если б солдат не вздумал проветрить комнату. Пинком сапога он растворил сразу обе половинки двери, и одна из них крепко стукнула Раевского по склоненной голове.
— О-о! — удивился солдат, — Я извиняссь! Кого делал ту здесь?
Раевский торопливо объяснил, что явился по вызову гебитскомиссара.
— Я доложить сейчас, — сказал солдат, с трудом сдерживая смех. Раевский с застывшей улыбочкой потирал пальцами ушибленную голову.
Гебитскомиссар встретил Раевского вопросом:
— Что сделайт для поймаль партизанен, котори взорвайт машинен?
Вытянувшийся по стойке «смирно» Раевский не знал, что следует сначала: поздороваться или отвечать на вопрос? Он соединил то и другое.
— Хайль Гитлер, господин гебитскомиссар! Как вы приказывали, я дал указание проверить подозрительных лиц…
Изжелта-восковое лицо Мюльгаббе медленно покрылось лихорадочными красными пятнами. Кабинет наполнился тонким и гневным криком:
— Ти-грязная свиння! Как можел ти сказайт соцнал-демократише партайише приветствий!? Это можел член партай. Разный свиння не можел! Ферботеп! Темный голов! Ти не выполняйт приказ, ти жулик, ти плохо работайл. Я будеть ти наказывайт!..
При первых выкриках гебитскомиссара Раевский невольно попятился, бледнея и дрожа отвисшей челюстью. Показалось, что Мюльгаббе известно о его проделках с пшеницей, незаконно взятой из общественных амбаров…
Одна мысль вращалась в этот момент в опустошенном ужасом мозгу старосты, вращалась, как поврежденная патефонная пластинка, на одном месте, по одному и тому же кругу: «Вот так поздоровался! Вот так угодил!» И опять: «Вот так поздоровался! Вот так угодил!» Раевский ждал, вот-вот гебитскомиссар нажмет кнопку звонка и войдут солдаты, чтобы арестовать его, Раевского, и бросить в карцер. Более года он служил у оккупантов и давно уже понял, что бесполезно в таких случаях доказывать свою невиновность. В глазах новых хозяев все русские и все украинцы виноваты уже тем, что они русские, украинцы. Расстрел 73-х наглядно свидетельствовал об этом, и Раевский, охваченный ужасом и мучившийся от болей в животе, не сводил с Мюльгаббе завороженных страхом глаз.
Пришлось гебитскомиссару сдержать свой гнев: он видел, что русский староста готов упасть в обморок. Это не входило в расчеты Мюльгаббе. Он вызвал старосту для разговора, не терпящего отлагательства, а если этого жалкого труса придется приводить в себя, то возникнет нежелательная задержка. Поэтому Мюльгаббе решил сменить гнев на милость.
Мюльгаббе колебался: приказать ли принести старосте воды или в знак своего расположения угостить сигаретой? Наступившая тишина нарушалась лишь хриплым дыханием Раевского. Для того молчание гебитскомиссара было еще страшнее, чем крики. Раевского осыпало холодным потом, когда Мюльгаббе потянулся к кнопке звонка. Однако рука вдруг, изменив движение, вытянула из лежавшей на столе пачки пару сигарет.
— Возьмайт, — сказал Мюльгаббе, протягивая Раевскому сигареты. — Ти можел раухен… Курийт, курийт! — вспомнил он русское слово. — Ти можел курийт. Битте.
Из кабинета гебитскомиссара Раевский вышел, унося кроме зажатых в кулаке сигарет три истины. Первая, самая важная — он по-прежнему находится в доверии, вторая — ему надлежит не позже завтрашнего полудня сдать в комендатуру пятерых подозрительных, лиц, третья — нельзя приветствовать немцев фашистским кличем «Хайль Гитлер», а надо говорить скромнее: «Гутен таг».
Во дворе комендатуры Раевский остановился, озираясь. Сейчас он хотел только одного-поскорее забежать за сарай, потому что боли в животе стали невыносимыми. Мелкой трусцой засеменил в дальний угол, но из-за сарая, застегиваясь на ходу, вышли навстречу два офицера. Одного из них, в форме жандармского полковника, Раевский узнал: осенью он приезжал в Знаменку.
— Гутен таг, герр оберет! — вытянулся в струнку Раевский.
Полковник замедлил шаг, рассматривая старосту. Он припоминал, где мог видеть эту лакейскую физиономию, которая казалась ему знакомой. Так и не вспомнив, он равнодушно отвернулся и продолжил свой путь.
Дождавшись, пока офицеры скрылись в дверях комендатуры, Раевский раскорякой поплелся дальше. Особо торопиться стало ни к чему: его уже прохватила «медвежья болезнь».
До поздней ночи длилось необычное совещание в Знаменской сельуправе. Гришка Башмак, Эсаулов, Петре Бойко, Карпо Чуриков и еще с пяток других активных помощников Раевского который уж час перебирали списки жителей села и гадали: кто мог подложить на дорогу мины, кто разбрасывает по селу листовки?.. Несколько образцов листовок, написанных от руки на тетрадочных страничках, лежали на столе.
— То, будь я проклят, мастеровщина работает. Те ню во «Второй пятилетке» майстрачат, — клялся Эсаулов. — Мастеровые ще в семнадцатом року народ колобродили, и зараз воны! И пружины на дорогу подбросили тож!
— Так у них обыскивали и ничего не нашли, — подал голос осторожный Крушина.
— Что ж, что не нашли? — замахал руками Петро Бойко. — Те железки только слесарь мог сделать. Не иначе.
— Ну, это ты брось! Если ты, сопливый, не умеешь проволоку согнуть, так, думаешь, другие не могут? Бачил я те железки, чи то пружины — свободно сделаю такие. На то я человек трудящий.
Эту речь, косвенно направленную в защиту слесарей произнес Карпо Чуриков. Тотчас же со всех сторон посыпалось:
— Тю! Нашел, чем погордиться, кобель безхвостый.
— Гля, хлопцы: сам признался…
— Отправим его в комендатуру, а?
— Тише! — гаркнул Раевский. — Тут вам что, гулянка?! Я вот перепишу вас подряд и список гебитскомиссару представлю. Вот, скажу, они покрывают подпольщиков… А если б не покрывали, давно бы выяснили, кто разбрасывает листовки и подкладывает мины!.. Как раз сегодня в личной беседе господин гебитскомиссар просил меня проверить надежность полицейского отряда и других руководящих лиц, — не моргнув глазом, соврал Раевский.
Активисты опасливо примолкли. Но дело не двинулось быстрее. У Раевского была своя политика, у его активистов — своя. Задача была простой: выбрать из жителей Знаменки любых пять человек и отослать их на растерзание немцам. Раевский мог легко сам наметить по спискам этих пятерых, но старался сделать так, чтобы фамилии назвали его помощники. Но те трусили тоже. Каждый знал: если он назовет чью-либо фамилию, на завтра это станет известно всему селу — расскажет сидящий рядом, расскажет ради того, чтобы обелить себя, свалив вину на другого.
Вот и крутились они вокруг да около, делали туманные предположения, а фамилий не называли. Время далеко перешагнуло за полночь, помещение было полно махорочного дыма, а чистый лист бумаги перед Раевским, приготовленный для списка, так и оставался чистым.
— Так что? Ты, Петро, предлагаешь записать слесарей? — в наступившей тишине четко прозвучал вопрос Раевского.
— Не-е! — затряс головой Петро Бойко. — Я так… Высказал соображение… А там, кто его знает!
— А ты, Эсаулов? Считаешь, что они виноваты?
— Как божий день! — прогудел Эсаулов словно в бочку. — Понятно, не усе, а есть средь них своя стерьва.
— Кто же это? — взялся Раевский за карандаш.
Но простоватый Эсаулов, заметив злорадно-настороженное выражение на лицах, сделал неожиданный скачок и ушел от прямого ответа:
— Ить, Иван Яковлевич, колы б знатье, я б тебе сперворазу сказав! Их там трое — поди разбери, кто… Может, Крушина получше моего знает?.. Он ближе ходит.
Крушина, заведомо отказываясь, замахал руками, заулыбался опасливой зверушечьей улыбкой:
— Что ты! Господь с тобою, куманек!
И тут запас терпения у Раевского окончательно иссяк. Он вскочил, трахнул по столу, за малым не опрокинул чернильницу и заорал:
— Думаете, я не знаю, чем вы дышите?! Хотите на меня взвалить?.. Не получится. Слышите: не выйдет! Под списком каждый распишется, и все одинаково отвечать будем. А кто не распишется, того самого в этот список. Понятна-а?
Он долго орал, пока не выбился из сил. А когда умолк и опустился на стул, то после нескольких минут угнетенного молчания подал голос самый хитрый, самый хищный из собравшихся — невысокий, сухонький, как степной волк-койот, Гришка Башмак.
— Усе мы, граждане-господа, всею душою благодарствуем нашему Ивану Яковлевичу за его, значитца, родительскую заботу, — начал Башмак по своему обыкновению метать петли угодливых и головоломных фраз. — Опять же и я лично-персонально весьма и много в довольствии состою, как оженившийся православным церковным браком, и заявляю отцу нашему: спасибочка!
Как всегда при публичных выступлениях Башмака, среди слушателей поднялся смешок — уж больно затейливо излагал тот мысли. С глазу на глаз говорил обыкновенно, как все люди, а возьмет слово на собрании — кишки со смеху надорвешь.
Башмак тем временем продолжал:
— При таком правильном состоянии опять же греха на душу брать никому неохота. Коли веры нету, так тому человеку бог един судья. Бона и выборы при Советской власти тако производили. Нет, значитца, веры, а ты бюллетни суешь и думаешь: бог тебе судья! Потому бюллетни — божье дело, никто их не видит, акромя бога…
Присутствующие насилушку разобрали смысл витиеватой речи Башмака — до того путано и хитро говорил. А простоватый Эсаулов не понял. Ему растолковал Крушина: надо провести тайное голосование, как при выборах в Советы — кого ты вписал в свой бюллетень, никто не будет знать.
— Правильна-а! — грохнул Эсаулов. — От тебя и Башмак! Придумал так придумал. Бычиная у тебя, Гришка, головишша: хоть медленно собразуешь, что к чему, зато верна-а!
Но Башмак еще не кончил своей речи. Он, к удивлению остальных, встал на прямую защиту слесарей из «Второй пятилетки».
— Там старый и малый, — заявил он. — Два хворых мужика, а третий малец-несмышленыш. Куда им! Опять же, и где мы будем ведерочки или там понадобится тяпку приклепать? Ежели в действительном деле они виноватыми скажутся, тогда разговору нема… А теперича, граждане-господа, для обчества от них польза хучь и мастеровые они есть.
Опять послышалось одобрительное:
— Верна-а!
На этот раз кричал не Эсаулов, а Карпо Чуриков, который отнес в мастерскую прохудившийся бидон и теперь боялся, что внесенная вперед плата пропадет, если слесарей отправят в Каменку.
По числу людей нарезали полоски бумаги. Вместо урны приспособили картуз Эсаулова. Заполнять «бюллетени смерти», как их назвал Петро Бойко — самый образованный из полицаев, выходили в соседнюю комнату, где до войны была колхозная бухгалтерия.
Едва последний опустил в фуражку свою свернутую трубочкой бумажку, Раевский перемешал их и вытряхнул на стол. В воцарившейся гробовой тишине он начал разворачивать бумажки и читать вслух:
— Очупренко Василь Григорич, что на Сахарной улице.
— Вареников Иван.
— Ксана Приходько, того Приходька дочка, какой возле Глущенки живет. Тая Ксанка спивала советски писни.
— Племянник Козловой Д. Митрий. Она депутаткой была, а племяш вредные речи говорил на гулянках.
— Воскобойников Хома Гордеич.
— Карпо Чуриков, он всенародно признался, что майстрачил железные шпыри и разбрасывал их на дорози…
Что тут поднялось! Карпо Чуриков, брызжа слюною, выбросил фонтан ругани, полез с кулаками на одного из молодых полицаев, которого подозревал в каверзе. Успокоили не на шутку разволновавшегося активиста тем, что порвали бумажку и клочки сожгли на подоконнике.
Девять остальных «бюллетеней смерти» были признаны действительными: никто из присутствующих не вступился за тех людей, фамилии которых были оглашены, и Раевский переписал их в один список. Девять жизней выкладывали помощники Раевского, как жертву, как очередную плату за собственное благополучие.
Довольный, Раевский спрятал список и приколотые к нему булавкой «бюллетени смерти» в нагрудный карман: он так-таки добился своего — отвечать теперь будут все, не он один.
— Не расходиться, — предупредил Раевский. — Проведем аресты, тогда можете проваливать…
Вылезая из-за стола, поморщился: хотя после приезда из Каменки он и переменил белье, но, черт подери, запах все же остался.
— Кто там дежурит? — закричал он. — Запрягай живее!
Спустя четверть часа от сельуправы в разные концы села разъехались подводы с вооруженными полицаями.
Два пистолета, которые Хальке фон Руекопф носил на поясном ремне, были не только признаком привязанности к огнестрельному оружию. Пистолеты являлись орудиями труда полковника, подобно запасу заточенных карандашей у стенографистки или набору метчиков у слесарей. Один служил для пулевой стрельбы, второй, заряженный холостыми патронами, применялся при инсценировках расстрела. Допрашиваемого ставили к стенке, полковник долго целился, стрелял и делал вид, что промахнулся.
Это был сильнодействующий прием, и часто с его помощью удавалась сломить волю арестованного. Однако, когда попадались закоренелые, и это не действовало. Тогда полковник будто бы случайно, чтобы прикурить сигарету, клал пистолет на стол. Некоторые из допрашиваемых не выдерживали искушения, хватали пистолет и подымали стрельбу в ухмылявшихся охранников.
После продолжительной практики в фельджандармерии организовать допрос дюжины крестьян, доставленных в комендатуру, для полковника не составило особого труда. Даже не пришлось прибегнуть к приему с холостым пистолетом. Никто из арестованных, конечно, не признавался, что подложил на дорогу мины, но этого и не требовалось. Надо было, чтобы несколько человек подписали заранее составленный протокол допроса. В протоколе в ярких красках расписывалась история нападения на машины группы коммунистов-злоумышленников, члены которой, расписавшиеся ниже, полностью признавали свою вину.
Трудность заключалась лишь в том, чтобы арестованные подписали протокол не читая.
Для начала всем подряд всыпали плетей. Затем по одному вводили в комнату, где на столе лежали экземпляры протокола, стояли у стен охранники наготове с палками в руках. Обер-лейтенант Швальк, хорошо владевший русским языком, совал арестованному автоматическую ручку и говорил:
— Подпиши.
Если арестованный пытался читать, то с обеих сторон на его спину обрушивались плети и палки. Человек ронял авторучку и вскрикивал от боли.
— Ты не хочешь подписывать? — удивлялся обер-лейтенант. — Тогда тебе будет много хуже…
— Я прочту… — заикался арестованный. И сгибался под градом ударов.
— Считаешь нас обманщиками? — кричал Швальк. — Это оскорбление! И ты поплатишься…
Пять человек поставили свои подписи, не зная, что подписываются под собственным смертным приговором. Не чувствуя за собой никакой вины, они думали, что явились жертвой недоразумения, которое скоро разъяснится, и их отпустят по домам.
Остальные наотрез отказались подписывать подозрительный документ. Эти люди уже успели познакомиться с нравами фашистов и ждали от них любой подлости. А что жандармы умышленно не давали читать протокол, укрепило их подозрения.
Их били плетками, ножками от стульев, рукоятками пистолетов. Но избивали теперь без особого старания, потому что «план» был выполнен, однако служба есть служба, и охранники привычно выполняли свою работу.
После обеда арестованных разделили на две группы. Пятерых, подписавших протокол, заперли в подвал. Остальным приказали смыть кровь с разбитых лиц, потом каждому вручили справку с печатью. Из справки явствовало, что податель сего, такой-то, признан трибуналом фельджандармерин невиновным и освобожден из-под стражи.
Вручая справки, обер-лейтенант Швальк говорил каждому с улыбкой, не лишенной приятности:
— Поздравляю с оправданием!
Но на этом церемония освобождения не кончилась. Полковник пожелал сказать речь, которую перевел на русский язык обер-лейтенант:
— Мы отпускаем вас. Вы теперь имеете право идти домой. Не сердитесь на наши удары. Это удары любви. Отцы тоже наказывают своих детей, когда те провинятся. Но дети не обижаются. Мы — ваши духовные отцы, вы — наши дети. Таить зло на отцов запрещено. Наш отцовский суд скор, но справедлив. Вы сами убедились сегодня в этом. Расскажите о справедливости немецкого суда родным и знакомым. Пусть множится в веках слава нашего мудрого и гениального фюрера! Хайль Гитлер!
Ничего не понимающие, в разорванной и окровавленной одежде, люди были выведены за ворота комендатуры, и солдат-часовой прокричал им:
— Weg![20]
Люди нерешительно, мелкими шажками двинулись по улице, еще не веря в свое освобождение, подозревая какую-то каверзу.
Из знаменцев домой возвращались четверо. Когда они молчаливой, понурой группкой проходили мимо Кучугур, их остановили солдаты, которые ставили два высоких столба неподалеку от покореженных взрывом автомашин. Вид прохожих солдатам показался подозрительным.
Все четверо предъявили одинаковые справки. Солдаты хохотали, показывая друг другу пальцами на печати фельджандармерин и на синяки освобожденных; начальство могло бы и не заверять справки печатью, шутили солдаты, потому что печати стоят на физиономиях.
Город Ровно во время оккупации Украины был резиденцией наместника Гитлера гауляйтора Эриха Коха.
Что делается для обнаружения преступников?
Послушай-ка, дорогой! Меня этим не поставишь в тупик. Я должен раскрыть преступников в три дня. Не более! Таков приказ шефа. Я помогу, конечно, тебе. Но и ты поможешь мне. Ну, если ты не знаешь, как это делается…
Хорошо прогуливаться, все же в машине лучше…
Я питаю надежду, что сказанное здесь останется между нами.
Варварская страна нуждается в варварских способах управления.
Проклятие! Ты копаешься словно курица. Нас ждут! Быстрей, быстрей…
Пошли прочь!