Скрип калитки, шаги во дворе…
Ладошками, как розовым колпачком, Наташа прикрыла мерцающее пламя светильника, и комната на мгновение погрузилась во мрак — условный сигнал тревоги!
Зоя перестала вращать педали перевернутого велосипеда. Никифор сбросил наушники, отсоединил от «домашней электростанции» провода, сложил все это в нишу, где стоял приемник, и пришпилил углы бумажного коврика. Велосипед перевернули в нормальное положение, листки бумаги, на которых Никифор записывал очередную сводку Совинформбюро, спрятала Зоя у себя в одежде.
— Что случилось? — осведомился Никифор. С наушниками он не слышал шагов во дворе.
Наташа, дежурившая у окна, начала знаками объяснять, но тут в наружную дверь негромко постучали, и объяснения стали ненужными. Стучал чужой.
Мигом все очутились за столом и взяли в руки приготовленные игральные карты.
— Бубны козыри, хожу под Наташу, — сказал Никифор, сбрасывая первую попавшую карту.
— Фи! — сказала Наташа. — Для нас это семечки! — И побила козырную десятку дамой пик.
Они по очереди сбрасывали карты, говорили то, что обычно говорят картежники, но их внимание было сосредоточено на происходящем за дверью.
В сенцах Дарья Даниловна (это была её обязанность в случае тревоги) спрашивала:
— Кто там такой? А?
Из-за двери что-то бубнил мужской голос. Слов «игроки» не могли разобрать. Однако услышали, как Дарья Даниловна изумленно ахнула, поспешно открыла дверь и повела гостя в свою комнату.
Никифор на цыпочках подбежал и приник ухом к стенке. Как из-под земли, до него доносилось:
— …Повидать тебя рад, Дарьюшка. То ж, сдается мне, ты ще дюжей против прежнего почернела. Ай, жизнь несладкая? Ну, выкладывай, как живешь-можешь…
— Зараз, зараз, — суетилась Дарья Даниловна. — Ужин для тебя соберу…
Никифор оторвался от стены. На вопросительные взгляды девушек ответил:
— К Дарье Даниловне принесли черти какого-то родственника или старого знакомого. Не дал, чтоб ему пусто было, до конца записать передачу. Теперь уже не удастся. Пока нас не увидел, смываемся отсюда.
Потушив светильник, девушки сняли светомаскировку с окна и распахнули створки рамы. Они открылись бесшумно — петли были предусмотрительно смазаны гусиным жиром. Все трое вылезли наружу.
Спустя несколько минут они шли по проулку и уже ничуть не походили на таинственных подпольщиков; Никифор вел девушек под руки, те щебетали, пересмеивались, как всегда.
Дошли до квартиры Зои, она распрощалась и убежала, сказав, что сегодня не успела поужинать. Она хотела оставить Никифора с Наташей наедине, потому что по каким-то признакам, которые умеет замечать женский глаз, давно догадывалась, что Наташа нравится Никифору.
— Ну, а вы? — спросил он Наташу, когда за Зоей захлопнулась калитка. — Вам тоже надо домой, пока не умерли с голода?
Из всех молодых знаменцев, с которыми Никифор был знаком, лишь с одной Наташей он был на «вы». Почему так получилось, он сам не знал. Со всеми быстро переходил на товарищеское «ты». А вот с Наташей не мог. В компании он, правда, обращался к ней, как ко всем, на «ты», а наедине — язык не поворачивался.
Незаметно прошли они двухкилометровый путь до Наташиной хаты и еще долго сидели на скамеечке у ворот, все говорили и говорили. Когда пришло время расставаться (было уже около часа ночи), Никифор не успел рассказать Наташе и сотой доли того, что хотелось бы.
— Спасибо, что проводили, Митя, — сказала девушка. — Я никак не привыкну к настоящему вашему имени. Привыкла звать Митей.
— Так и надо, — протянул он на прощанье руку. — Пока я Митя Махин. Придет пора — стану Никифором.
— А я и после войны буду вас звать Митей, — улыбаясь, сказала Наташа.
Крохотная доля кокетства была в Наташиных словах. Быть может, впервые за всю жизнь строгая Наташа позволила себе это. В принципе она всегда была против всякого кокетства. А сейчас, сама того не заметив, чуточку отступила от правил. Более того, подав руку парню, она не отдернула её тотчас, как бывало раньше, а продолжала стоять и весело болтать. Ей было приятно, что Никифор бережно держит её пальцы в своей теплой шершавой ладони.
Возвратившись домой, Никифор с удивлением увидел: родственник Дарьи Даниловны — усатый, плотный мужчина — все еще сидел и, несмотря на третий час ночи, пил чай.
— Здрассте! — кивнул Никифор, встретившись с ним взглядом.
Не желая мешать беседе, он пошел в свою комнату, но Дарья Даниловна окликнула:
— Митя! Посиди малость с нами.
На столе в беспорядке стояли тарелки с лучшими хозяйскими припасами — медом, яйцами, творогом, горшок с оставшимися от обеда холодными варениками. Уж по одному этому видно, что гость для Дарьи Даниловны был дорогим и желанным.
Мужчине, сидевшему за столом, на вид под пятьдесят. Кряжист, слегка толстоват, краснолиц — такими в этом возрасте становятся люди, по роду занятий связанные с продолжительным пребыванием на свежем воздухе.
Все это Никифор успел отметить, пока незнакомец вставал из-за стола, чтобы поздороваться.
— Панас, — протягивая руку, сказал он певучим украинским говорком. — Тебе, я чув, Митрием кличуть? То добре, шо ты Митрий. Митрий да Панас — ось увесь сказ! Сидай, друже, чаевать будемо. — Спасибо. Не хочется, — вежливо отказался Никифор и вопросительно взглянул на Дарью Даниловну: кто, мол, этот человек?
— Ты мене не морочь, — весело сказал Панас. — Я другий раз до чая сажусь. Ты ж кохався с дивчатами, то не може буты, щоб не проголодався. Сам був юнаком. Як до хаты прибьюсь, першим дилом борща миску, молока кварту…
Никифор уселся за стол. По правде сказать, он был не прочь поужинать, а отказывался потому, что не хотел мозолить глаза чужому человеку. Но если уж так вышло, то… Он придвинул к себе горшок с варениками, тарелку с медом и принялся уписывать за обе щеки.
— Так я во дворе пока посижу? — с уважительными нотками в голосе спросила Дарья Даниловна.
— Добре, Дарьюшка! — отозвался мужчина. — Мы с твоим племянничком трошки побалакаем…
Прежде чем выйти, Дарья Даниловна сказала Никифору, указывая на гостя:
— То наш человек, Митя. Верь ему.
Недоумение Никифора перешло всякие границы. Почему Дарья Даниловна оставляет их наедине? О чем дядько Панас хочет с ним говорить? И кто он такой, в конце концов?
Дарья Даниловна ушла. Усатый гость плотнее приткнул на окне светомаскировку, из-под густых лохматых: бровей взглянул на Никифора. Это был пытливый, взвешивающий взгляд пожилого, умного и очень усталого человека.
— Почнем? Чи ще почекаем? — чуточку насмешливо спросил Панас, и глаза у него утратили сосредоточенно-изучающую напряженность. Заметив, что его собеседник плохо понимает по-украински, он перешел на русский язык с ярко выраженным украинским произношением: — Я из Никопольского подпольного комитета ВКП(б)… Сидай, сидай, — замахал он руками, потому что Никифор вскочил, уронив табуретку.
— Мы сами думали связаться с вами, — сказал Никифор, когда прошли первые минуты замешательства и он вновь угнездился на табуретке. — Только не знали, как это сделать…
— Откуда ж вы знали о нас? — заинтересовался Панас.
— Как откуда? — искренне удивился Никифор. — Это ж все знают! Эшелоны под откос летят, баржи с хлебом тонут — слепому видно, чьих рук это дело!
Дядько Панас слушал и с улыбкой, прятавшейся в вислые, запорожские усы, кивал головой. Прищурившись, спросил:
— Много людей в вашем ДОПе?
Никифор искоса взглянул на гостя, замялся: на этот вопрос было страшно отвечать, он просто не мог говорить первому встречному, и почему он должен верить, что сидевший перед ним человек действительно представитель партийного комитета.
— Видите ли, — сказал он, и в голосе Никифора уже не чувствовалось прежней доверчивой радости. — Пусть меня вызовут на комитет, там я и скажу.
Дядько Панас не проявил недовольства. Он по-прежнему улыбался, покручивая кончики усов и благожелательно поглядывал на Никифора.
— Це добре! Дуже добре та гарно! — приговаривал он. — И бойовий ты юнак, як я бачу!..
Никифор пожал плечами: какой есть, такой есть! Не о нем сейчас речь.
— Ладно, — посерьезнел дядько Панас, — хучь обижайся, хучь нет: то я тебе маленькую проверку устроил — на болтливость или на осторожность, как тебе будет угодно. Осторожность в нашем деле прежде всего нужна.
Не обращая внимания на краску, выступившую на лице Никифора, он продолжал деловым тоном;
— Точнее количество членов вашей организации мне незачем знать. А приблизительно я знаю. От Дарьи Даниловны знаю. Ты не насупляйся, — доброжелательно проговорил он, заметив недовольство Никифора. — Она имеет основания мне доверять, поэтому и рассказала. И как ты появился здесь, рассказала. Мы с Дарьей Даниловной не первый год знакомы. Я в райкоме работал, а она передовой лайковой была.
— А как ваша фамилия? — спросил Никифор.
— Який швыдкий! — удивился гость. — Я тоби казав: кличь дядьком Панасом, и вся тут фамилия.
На этот раз пришла очередь развеселиться Никифору: отказ, который он получил, развеял у него остатки недоверия.
Между тем Панас, как истый украинец, в моменты наибольшего напряжения невольно переходивший на родной язык, продолжал:
— Щоб тоби ясно було, як сюды попав, то скажу: попав случайно. До Дарьи Даниловны правився, як до старой знакомой, надию мав, що она поможе розшукать людей, яки автомашины взорвалы та листовки распространяют. Ан попав в самую точку. Чулы мы про вас у Никополя, чулы, — говорил он с видимым удовольствием. — Молодцы! То дуже гарно, що вы почалы битву с немчурой та ихними прихвостнями, хай воны подохнуть! Мы там диву давались: знаемо, що в сели ни одного коммуниста не зусталось, а организация е!..
Разгладив усы, Панас продолжал дальше:
— У меня поручение до вашей организации: нам треба вашей допомоги в одном дили. А дило ось яке. Колы наши отступалы, то на птицеферми колгоспу «Вторая пятилетка» заховалы в землю оружие. Шо за оружие, скильки и де воно заховано — того зараз нихто не знае. Але точно: заховано в бочках. Так мени партийный горком поручив разузнаты: що за организация в Знаменке и, якщо можно, привлечь её к розыску оружия.
— Мы это сделаем, товарищ Панас! — горячо откликнулся Никифор.
— То не так легко, — охладил его гость. — Надо робить тайно, щоб нихто не бачив.
— Мы все там перекопаем, а оружие найдем, — решительно заявил Никифор.
— Вот и неправильно, — спокойно сказал Панас. — Як вы начнете копать, то на следующий же день следы ваши обнаружат, полицаи установят наблюдение и — прощай оружие!
— А как же иначе, если не копать? — озадаченно пробормотал Никифор.
— Я вам ось шо предлагаю, — сказал Панас. — Поделайте железные щупы, тонкие, острые, и проверьте каждый квадратный метр в помещениях птицефермы и вокруг. А когда найдете, то не сразу откапывайте, а пошлите своего хлопца в Никополь по такому адресу, запоминай: Извилистая, 28, Ксана Петровна Довженко. Пароль: «Мне сказали, у вас сдается квартира?» Отзыв: «Сдается, но только для бездетных». Нет, нет, — погрозил пальцем Панас, видя, что Никифор вытащил блокнот. — Никаких записей! Запомни наизусь.
Никифор трижды повторил, чтобы запомнить адрес и пароль с отзывом.
— Такой же пароль и отзыв, если до вас, сюда вот, придет наш человек.
Никифор понимающе кивнул.
— Теперь ось яке дило, — сказал Панас. — Дарья Даниловна посвятила меня в ваши успехи, и скажу я тебе, Митя, що не все нравится мне. Хлеб утопили — молодцы! Машины взорвали — молодцы! А насчет паники, которую зробылы в годовщину оккупации, то я не скажу, щоб гарно було. Давай рассудим с тобой толком: та паника на базарной площади, кому вона нужна, яка от ней польза? Молчишь? Ну то-то! Я вот, грешным дилом, так думаю: польза була б, якбы народ послухаа того гебитса, як вин бреше. Каждый поняв бы, шо вин бреше! А нам того и треба, щоб народ разглядел, де правда, а де брехня. А ще тоби скажу, не наш то метод сеять панику и слухи. Коммунисты всегда боролись за правду и говорили народу правду. И впредь будем тики так! То тебе крепко надо запомнить. Ты же комсомолец?
— Да, — ответил Никифор.
— А в организации вашей много комсомольцев? Не о количестве пытаю, хай то буде военна тайна, а о процентном соотношении, понимаешь?
— Большинство, — сказал Никифор.
Панас довольно улыбнулся и произнес свое любимое:
— То дуже добре.
Отхлебнув глоток из чашки, он продолжал:
— Листовки распространяете — опять скажу: молодцы! Только для каких надобностей у старосты на квартире листовку прилепили? Геройства ради? Пустое то геройство…
Что мог возразить на это Никифор? Ничего.
— А хлеб в скирдах вы прозевали, — говорил Панас. — Могли бы поджечь, когда молотьба шла. Да и сейчас кое-где скирды стоят, не все обмолотили.
— Это мы учтем, — ответил Никифор.
Много все-таки значит слово умудренного жизнью человека, слово старого коммуниста! Послушаешь, и как-то яснее начинаешь видеть свой путь. Чувствуешь, словно бы почерпнул частичку годами накопленного опыта, и сам стал от этого взрослее и умнее.
Не стеснялся Никифор спрашивать совета у Панаса (догадывался он, что то была подпольная кличка), честно признавал перед ним свою неопытность:
— Хорошо бы, товарищ Панас, если б кого-нибудь из коммунистов прислали в нашу организацию. Надежней будет.
Панас отрицательно затряс головой:
— Может, и надежней, только не слид того робить.
— Почему?
— Ваша подпольная организация вже сгуртовалась, идете вы по правильной дорози. Так на що вам няньки? То ж ты, друже, за дядькину спину думаешь сховаться…
— Не об этом я думал, — запротестовал Никифор.
Панас, хитро прищурившись, погрозил ему прокуренным пальцем:
— Знаю, друже Митрий, о чем ты думал… Он закашлялся. Хлебнув глоток, продолжил:
— Плохие мы булы б коммунисты и никудышни руководители, коли б не доверялы инициативи парода, а особливо вашей, комсомольской инициативи. По мне найкраше всего, колы народ та його молодь проявляв сваю инициативу — то я бачу плоды воспитания коммунистов. Ось взять вашу организацию: возникла она без всякой директивы сверху, и я кажу вам: добре, комсомольцы! То ж вы крепко помните завиты отцов, а это — главное.
Панас снова отхлебнул из чашки.
— А потом, — сказал он, — ты сам понимаешь, друже Митрий, у нас каждый чоловик зараз на учете и выполняв свою работу. Со своими задачами вы справляетесь, а ошибки — они у всякого могут быть, даже у опытного. А щоб их було поменьше, будемо важные дела вместе обсуждать, связь по тому адресу, шо я тебе дав, поддерживать… А где дочки Дарьи Даниловны? Щось я их не бачу? — неожиданно спросил он.
— Дарья Даниловна их к родственнице отправила, в другое село, — сказал Никифор. — У нас ведь тут, можно сказать, штаб-квартира…
Ушел гость на рассвете. Никифор проводил его до Мамасарки. Панас пошагал в плавни и растворился в предрассветном тумане.
Расширенное заседание комитета было необычно бурным. Лица пылали. Руки взлетали над головами. Накал страстей был так велик, что Никифору неоднократно приходилось напоминать о необходимости соблюдать осторожность: как-никак подпольная организация, а не очередное комсомольское собрание довоенного времени.
Сыр-бор разгорелся из-за предложения Семена Берова.
— Все, чем мы занимались до сих пор, — заявил он, — детские забавы. Недаром же коммунист из Никополя ругал за панику на базарной площади! И правда: чего мы этим добились? Разве настроение Раевскому испортили… Плевать на настроения гитлеровских прихвостней, нам их убрать нужно — вот это дело! В ознаменование годовщины Октябрьской революции надо казнить врагов народа — Раевского, Эсаулова, Башмака, а также кайенского гебитскомиссара! Местных предателей можно ночью подкараулить, а гебитса гранатами забросать на его квартире. Оружие, слава богу, теперь есть! Хлопцев тоже достаточно!
Как ни заманчиво было предложение Берова, но Никифор все же выступил против.
— Во-первых, — сказал он, — наше выступление будет преждевременным. Оружие у нас есть, это верно! А вот что народу достаточно, тут Беров заблуждается. Двадцать пять человек в нашей организации, а мужчин только девять. На кандидатов, хоть их и полсотни, полагаться пока нельзя. Да и многие из членов еще не проверены на серьезных делах. Так зачем же ставить под удар всю организацию?
— Для этого дела, — перебил Семен, — троих достаточно: я, ты и Орлов, р-раз-и в дамки!..
Никифор остановил его жестом:
— Наша основная задача — создать в селе сильную боевую группу, которая при наступлении Красной Армии смогла бы ударить по немцам с тыла. Чтоб не четырех, а сорок или даже четыреста врагов убрать с дороги наступающих советских войск — вот это будет помощь! А то что: убьем Раевского — на его место посадят Эсаулова или Башмака. Всех троих поубиваем, явится на сцену Карпо Чуриков. И с гебитсом та же история…
Но Семен не соглашался. Его поддерживали Лида и Анка. Отчаянная трусиха Анка вызвалась участвовать в уничтожении Раевского и его двух самых зловредных активистов. Она даже предложила название операции — «Черная месть».
Спор продолжался более двух часов.
— Польза народу от того, что мы ликвидируем сволочей, будет или нет? Ты не виляй, а скажи прямо, — настаивал Семен.
— Будет.
— Ага! Зачем же воду мутить?!
— Погоди. Ты ответь: полезен дождь или вреден?
— При чем тут дождь? — пожал плечами Семен.
— Нет, ты скажи все-таки!
— Смотря когда. Осенью, во время уборки, вреден.
— Значит, ты не можешь дать один определенный ответ? Требуются обстоятельства? А при решении вопроса о гебитсе и Раевском ты не хочешь брать во внимание никаких обстоятельств? Почему?
— Еще одно обстоятельство забыли, — вмешалась Наташа. — Если никого из нас не поймают, так повесят невинных жителей. Как после взрыва немецких автомашин.
В конце концов, охрипнув от споров, решили при первой возможности посоветоваться обо всем с Никопольским подпольным горкомом.
На столе, как всегда во время заседаний комитета, стояли для маскировки бутылки самогона, тарелки с хлебом, солеными огурцами, мочеными яблоками. Яблоки всякий раз поедали, а самогон Дарья Даниловна убирала в шкафчик.
Орлов долго и с тоской рассматривал бутылки, заткнутые вместо пробок кукурузными кочерыжками, и сказал:
— Братцы! До каких же пор они будут торчать у нас перед глазами? Дарья Даниловна уморилась туда-сюда таскать их! Свои нервы не жалеете, так поимейте хоть уважение к труду женщины!..
Прочувствованная речь Орлова вызвала всеобщий смех. Беров, который вообще редко улыбался, и тот захохотал, верхняя приподнятая губа его как-то по-детски оттопырилась, придав лицу странное плачущее выражение. Наташа, Лида и Зоя смеющимися глазами смотрели на Никифора, от которого зависело окончательное решение.
— В самом деле, — сказал Никифор, поддаваясь общему настроению, — почему бы не выпить за успехи нашего ДОПа…
— Слово руководителя, не чуждающегося интересов масс! — воскликнул Орлов.
— Мы не все вопросы решили, — проговорил Никифор, стараясь быть серьезным.
— Ничего. Мы еще решим! — смело заявила Анка.
Никифор мельком поглядел на нее и встретился с лукавым взглядом бархатистых глаз.
Он не доверял красивым. Анка с первого знакомства вызвала у него недоверие только по той причине, что была красива и кокетлива. Потом заметил: она к тому же и трусовата.
Сегодня Анка удивляла его: откуда-то появилась у неё решительность и естественная, без намека на манерничание, живость в жестах и словах.
— Хорошо, — согласился Никифор. — Есть предложение к 7 ноября выпустить красочные листовки. Зоя Приданцева изготовит несколько трафаретов, только прикладывай к листу и закрашивай краской.
— А что там будет написано? — поинтересовалась Лида.
— Вот это сейчас и нужно решить. Кто предложит праздничный лозунг, по покороче.
— Да здравствует Октябрь! — предложила Анка и обвела всех глазами: как, мол?
— Короче не придумаешь, — подтвердил Семен.
— Согласна, — кивнула Наташа.
— Зоя, когда будут готовы трафареты?
— Через два дня, — встряхнула кудряшками Зоя.
— Изготовление листовок поручается группам Беловой, Приданцевой… Придется, Наташа, подключиться и тебе с девчатами. По сто штук каждой группе!
— Ого! — сказала Лида. — У Наташи три человека в группе, а у меня я да Анка. И всем поровну!
— Я возьму две трети работы на себя, успокойся, — заявила Дика.
Лида удивленно воззрилась: не только Никифор, но и она не узнавала сегодня Анку. Положительно, с ней что-то происходит. — Что ж! Если ты сама хочешь — пожалуйста, — согласилась практичная Лида.
Томадил Орлов. Разлив пахнущую сивухой самогонку, провозгласил:
— Пьём, друзья, за Октябрь! Хай живе Радянська Батькивщина!
— До Октябрьской годовщины еще две недели, — заметила Зоя. — Седьмого ноября отметим.
— А я знаю, что будет со мной через две недели? Лучше заранее отметить, и душа успокоится, — сказал Орлов.
— Тогда, — заметила Лида язвительно, — и день рождения справляй на год вперед. Гарантия!
— А что ж! Идея.
После первого тоста разговор еще более оживился. За столом царила безыскусственная атмосфера, свойственная молодежным вечеринкам. Здесь не вино веселит, оно служит поводом для веселья.
Постепенно, как это бывает на всякой вечеринке, компания разбилась на группы.
— Станешь со временем пьяницей: ты пьешь не морщась, — выговаривала Лида Семену.
— …Здесь мы стоим, а здесь немцы, — водил Орлов пальцем по столу, поглядывая попеременно то на Анку, то на Зою, которые сидели по обе стороны от него. Зоя добросовестно вникала в стратегию, а Анка только делала вид, что слушает, на самом же деле все её внимание было приковано к Никифору.
— Как по-мордовски здравствуй? — спрашивала у Никифора Наташа.
— Шумбрат.
— Гм! — шевелила белесыми бровями Наташа, и на лбу у нее возникали и разглаживались крохотные складочки-морщинки. — Шумбрат — здравствуй! Я запомню. Звучное слово.
— На всех языках «здравствуй» звучит хорошо, — вмешался Орлов, видя, что вниманием его слушателей завладел Никифор.
— Не на всех языках оно есть, — заметила Зоя, — Немцы говорят «гутен таг», «гутен морген»-добрый день, доброе утро. И французы — так. Американцы вместо приветствия спрашивают «мак монэй?» — как делаешь деньги? А мы, приветствуя человека, желаем ему не только доброго утра, доброго вечера или побольше денег — мы желаем ему здоровья и долгих лет хорошей жизни. А ведь это самое большое, чего можно пожелать. Здравствуй! Это значит: будь здоров навсегда!
— Хай живе! Здорсвепьки булы, добри люды! — по-украински сказал Никифор, поднимая стакан.
— Шумбрат! — провозгласила Наташа. Все поднялись и сдвинули кружки.
Потом Анка взяла гитару и, сделав перебор, запела:
Это была любимая песня Петра Сергеевича, отца Наташи.
подхватила Наташа.
Гордой романтикой далеких лет, пропахшей порохом юностью отцов веяло от этой песни. И чудились за ее бесхитростными словами истоптанные солдатскими сапогами дороги, скрип повозок, дым и грохот сражений. Нет, не в гражданскую, ставшую историей, войну, а сейчас, вот в эту минуту где-то на фронте объятым пожаром селом шла голубоглазая девушка в солдатской шинели.
Выше всех забирался, рвался из тесной горенки звенящий голос Лиды.
— Эта девушка из песни была, наверное, похожа на вас, — шепнул Никифор на ухо Наташе.
— Почему вы так думаете? — покраснела от удовольствия Наташа.
— Если я останусь жив, — сказал Никифор, не отвечая на вопрос, — то после войны приеду в гости. Можно?
— Конечно. Мы все будем рады.
— Я приеду к вам, Наташа, — проговорил он.
Наташа отвернулась, вспыхнув румянцем. С противоположного конца стола, не переставая перебирать струны гитары, за ними наблюдала Анка.
Должно быть, хмель придал Никифору смелость:
— Мне хочется, чтобы вы ждали меня, Наташа!.. — прошептал он.
— Можно до вас? — Анка, бросив гитару, подлетела и обняла за плечи Наташу. — О чем у вас разговор?
— Напрашиваюсь после войны в гости к Наташе, — ответил Никифор.
— Вот хорошо, если приедете, — затараторила Анка. — Остановиться можно у меня. Я вам свою комнату уступлю… Лучше всего приезжайте летом, когда яблоки поспеют. Правильно, Наташа?
Наташа кивнула.
— А в Мордовии, Митя, лучше, чем у нас? — спросила Анка. Она в упор смотрела на него бархатными глазами, которые были прикрыты густыми ресницами. Что-то таинственное и неизъяснимо привлекательное мерцало в глубине её зрачков. Щедро одарила Анку природа, чересчур щедро.
— На родине всегда лучше, — с легким вздохом сказал Никифор, поглядывая на Наташу. Она не могла сравниться со своей подругой по красоте, но для него была куда милей и дороже.
— А в Мордовии плавни есть? — продолжала допытываться Анка.
— Плавней нет, у нас леса, — ответил Никифор. — Леса с трех сторон Ширингуши окружают. Избы бревенчатые, а не мазаные хаты, как у вас. Речушка маленькая по лугу течет… С Днепром, конечно, не сравнить, но для меня она родная, самая лучшая из рек.
Анка задумчиво потупила глаза, больше она ни о чем не спрашивала.