Женские камеры были переполнены. Здесь сидели матери и жены советских работников, женщины, приютившие беглых военнопленных, арестованные при облавах и обысках.
В своей камере Наташа сразу же обратила внимание на группу никопольских девчат, приблизительно равных с ней по возрасту. Те держались особняком. Так же обособленно вели себя и Знаменские девушки; не только землячество, но общее дело, из-за которого все они и очутились здесь, выделяло их из остальных.
У никопольских верховодила невысокая, с кроной пепельных волос подвижная украиночка — Лида Назаренко. По сходству ли характеров (Наташа и Лида одинакова старались не поддаваться унынию и грусти) или по другим каким причинам, девушки быстро почувствовали взаимную симпатию и познакомились.
— Здесь никто не задерживается больше месяца, — рассказывала Лида Назаренко новой знакомой. — Или концлагерь, или расстрел. На волю отпускают редко, так что нам будет одно из двух. Если машина будет открытая и конвойные в пилотках — это из лагеря. А если закрытый грузовик — у них тут в жандармерии есть такой, с железным кузовом — и конвойные в стальных шлемах, то наверняка на тот свет…
— И часто увозят? — содрогаясь, спросила Наташа.
— Примерно раз в неделю. За последнее время в связи с массовыми арестами быстрей стали работать. При нас три отправки было, а мы и двух недель еще не сидим.
Наташе очень хотелось спросить, по какому делу арестованы Назаренко и ее подруги, но она не решалась. И хорошо сделала, что не спросила, потому что нескромные вопросы рождают недоверие; Назаренко обязательно насторожилась бы, и тогда Наташа никогда б не узнала, что Лида — до войны десятиклассница и секретарь школьной комсомольской организации — руководила молодежным подпольем Никополя, и что именно она была правой рукой того дядьки Панаса, который приходил к Никифору.
Все это Наташа узнала позже, а на первых порах, пока девушки присматривались друг к другу, они незаметно для самих себя и для остальных тоже стали душою камеры, тем центром, который возникает в каждой компании, в каждом большом или малом сообществе людей и задает тон.
А тон Наташа и Лида задавали, надо сказать, бесшабашный, ибо веселье, самое безудержное веселье, было лучшим лекарством против уныния и мрачных раздумий. В камере подобрались девчата с хорошими голосами. Первый раз, когда Наташа затянула свою любимую «Каховку», в дверь забарабанил дежурный полицай и закричал:
— Прекратите! Сейчас же перестаньте!
Хор девичьих голосов упрямо подхватил песню. Полицай побежал докладывать жандармскому офицеру. Тот пришел, постоял, послушал и… разрешил. Он не понимал слов, но мотив ему нравился: до службы в фельджандармерии он играл в джазе одного из мюнхенских кабачков. С тех пор девушки пели на его дежурствах беспрепятственно, а сам он приказывал иногда открыть дверь камеры, садился напротив на стул и слушал. Странное впечатление производил он, жандармский офицер, палач, наслаждавшийся девичьим хором. Щедра природа чудесами — бывает и такое.
Присутствие жандарма вначале смущало, а потом девчата махнули рукой: хай его к бесу слушает, лишь бы не мешал.
Со временем выработался даже определенный репертуар. Начинала всегда Лида Белова, обладавшая звучным и сочным голосом. Чаще других песен заводила она старинную украинскую:
Пела Лида, закрыв глаза, прислонившись спиной к стене. Рвался из каменной клетки ее страстный голос, достигал ушей Семена, и тот прикладывал ухо к дверям своей камеры, тихо улыбаясь и маня к себе Никифора и Петю Орлова. Прекращались разговоры во всех камерах, затихала, вслушиваясь, вся тюрьма.
А Лида, дав грусти овладеть душами, внезапно запевала лукавую и задорную:
С подмывающим мотивом на середину камеры выплывала, изогнув стан и поводя кокетливо плечами, Анка Стрельцова. У нее не получались стремительные, огневые пляски — на них были мастерицами Наташа Печурина и Лида Назаренко, зато Анка была королевой медлительных и плавных танцев. Распушив косы, поблескивая в улыбке сахарно-белыми зубами, она была пленительно хороша. Даже в тюрьме не погас ее румянец, кожа не потеряла бархатистую свежесть, а темные глаза — таинственный блеск.
Иногда пляска переходила во всеобщую. Кончали же зачастую боевой и бодрящей «Каховкой»-песней-знаменем, от которой веяло неиссякаемой волей к жизни, неколебимой верой в победу. «Каховку» подхватывали в своей камере хлопцы, а однажды подхватили ее где-то внизу, в подвалах, где, по слухам, были заточены коммунисты.
Именно к этому периоду и относится записка Лиды Беловой, которую она передала, зашив в грязное белье. Эта записка сохранилась и дошла до нас, поражая глубоким оптимизмом и верой в правильность избранного пути. Вот она:
Здравствуйте, любимые папочка, мамуся, родная сестричка Нюрок и сыночек Николенька! Записку вашу в передаче получила, очень вам благодарна. Я рада, что услышала дорогие для меня голоса. Из продуктов получила все, только мыло почему-то не передали. Я знаю, дорогие родители, что отняла у вас много здоровья. Мне жаль, что так получилось. Если я не вернусь, но вернется Николай, то сына ни за что не отдавайте. Я не хочу, чтоб какая-то мачеха измывалась и командовала над моим ребенком. Будьте вы, мама и папа, ему матерью и отцом, а ты, Нюрок, сестрой. Жива буду — вернусь. О нашей судьбе нам ничего неизвестно. Точнее известно так: или лагерь, или расстрел. Все равно, как так жить, лучше умереть. Нас здесь много сидит по политике. Но никто не падает духом, поем, танцуем, рассказываем друг другу, что знаем, и думаем о будущем. А о смерти и не думаем. Папа, как ехать в Германию, то лучше умереть на своей земле. Не страшно умирать, но жалко вас с сыном. Не будем думать о смерти, а будем думать о будущем. Привет всем от меня. Шурику спасибо за сало. Целую вас, папочка, мамуся, сестричка Нюрок и сыночек Николенъка.
Но пришел конец песням и пляскам. Однажды в утренних сумерках на тюремный двор въехала закрытая машина, из нее выпрыгнули немецкие солдаты в стальных касках. Проснувшаяся тюрьма насторожилась. Чей черед? Кого повезут на расстрел в этот раз?
Из подвала вывели пятерых со связанными руками — двух женщин и трех мужчин. Пока солдаты открывали задний борт автомашины, пятеро прислонились друг к другу плечами и запели «Интернационал».
— Вон та, в синей жакетке, Ксана Петровна Довженко, наша бывшая учительница, — прошептала Лида Назаренко. Вместе с Наташей она стояла у окна камеры.
Наташе ничего не сказало это имя, но если бы его услышал Никифор, он понял бы многое. Наташа обернулась к своей новой подруге, намереваясь о чем-то спросить, но вопрос застыл на губах. По щеке Лиды катилась слеза. Впервые плакала она с тех пор, как ее знала Наташа.
На коммунистов, поющих «Интернационал», озверело набросились охранники. Били кулаками, прикладами. Тех, кто падал, топтали коваными каблуками сапог.
Но смертники пели. Казалось, весь смысл оставшихся коротких минут их жизни состоит в том, чтобы допеть «Интернационал» до конца, допеть во что бы то ни стало. Сгибаясь под ударами, корчась от боли на земле, они все-таки пели. Дрожащие, прерывистые звуки гимна проникали со двора в тюремные камеры.
Хлестнул выстрел! Второй!.. Третий… Лида и Наташа отшатнулись от окна. А во дворе все еще кто-то пел — пел один, хрипло и прерывисто.
Выстрел!..
И все стихло. Могильную тишину нарушал лишь топот сапог и лающий говор немецких солдат. И вдруг:
— Вставай, проклятьем заклейменный…
Наташа вздрогнула — это раздалось у нее над ухом, пела Лида Назаренко.
— Весь мир голодных и рабов, — подхватила Наташа.
Через минуту пела вся камера, а еще через некоторое время «Интернационал» подхватили Знаменские и никопольские ребята, запели в мужском и женском отделениях. Торжественные, величаво-грозные звуки полетели над тюрьмой. Казалось, поднялись они надо всем притаившимся старинным украинским городком, над заснеженными днепровскими перекатами и по-зимнему безмолвными плавнями.
— Verflucht! Verflucht![25] — ревел жандармский офицер, любитель музыки, мечась по коридору и стреляя из пистолета в глазки. В одной камере был убит наповал пожилой рабочий, в другой ранена женщина. У Знаменских ребят по счастливой случайности обошлось без жертв. Девушки, услышав приближающуюся стрельбу и крик, сами прекратили пение.
С тех пор им запретили петь вообще. Когда они однажды попробовали нарушить запрет, в камеру ворвались охранники и жестоко избили всех.
Перед Новым годом на тюремный двор привезли несколько машин дров. Сгружать и складывать их вывели из камер молодежь. Разговаривать запрещалось. Но если можно запретить слова, то нельзя запретить взгляды. «Я рад тебя видеть, любимая!» — говорили глаза Семена. А глаза Лиды отвечали: «И я тоже! Очень тебя люблю, мой Сеня, мое ненаглядное счастье!» Наташа безмолвно спрашивала у Никифора: «Как вы теперь? Я неловко чувствовала себя после той встречи, но о многом успела передумать. А вы не переменились ко мне?» Никифор отвечал, радостно вспыхнув: «Ну нет! Я прежний, я готов повторить все, что говорил тогда». Сталкиваясь взглядом с Анкой, он читал: «Ну, посмотри, какая я красивая. Почему же ты не обращаешь на меня внимания?» Впрочем, то же самое мог прочесть по выражению Анкиного лица и Петя Орлов. Все хотели узнать о самочувствии друг друга, и каждый старался показать, что он бодр и с удовольствием работает на свежем воздухе.
Между никопольскими девчатами и хлопцами шел свой обмен безмолвными вопросами и ответами.
Когда истощился запас взглядов-слов (он был бесконечен только у Лиды и Семена), пришла надобность обменяться обыкновенными словами, которые все же гораздо понятнее.
Толстые плахи дров приходилось нести вдвоем, и всегда пары подбирались так: никопольские ребята с никопольскими девушками, знаменцы со знаменцами. По пути от машины к поленнице почти всегда находилась возможность переброситься несколькими словами. Обычна первыми начинали ребята.
— Если повезут на расстрел, — шептал никопольский комсомолец Семен Резников Лиде Назаренко, — то дорогой будет нападение на конвой и побег по знаку…
— …Сильный кашель — знак нападения на конвойных. Поняла меня? — говорил Никифор Наташе. — Помогите обезоружить немцев и убегайте, кто куда…
— В случае, если приговорят к расстрелу, все равно пропадать, а тут кто-нибудь да спасется, — сказал Орлов Анке Стрельцовой. — Сигналом будет кашель Махина. Запомнила? Передай нашим.
Была у хлопцев договоренность при первом удобном случае сообщить о выработанном плане девчатам. А тут удобный случай подвернулся всем сразу.
Канун нового 1943 года в Никопольской тюрьме совпал с получением известия с воли: Сталинград, который немцы несколько раз объявляли взятым, не только героически защищался, но и наступал. Советские войска прорвали фронт и окружили железным кольцом трехсоттысячную армию немцев. Первыми об этом узнали девушки. Лида Назаренко получила в пироге записку, в которой излагалось содержание последней сводки Совинформбюро. Кончалась записка словами: «Поздравляем вас всех и знаменцев также с наступающим Новым годом, который будет годом разгрома проклятых фашистов! Держитесь, товарищи, спокойно! Мы делаем все для вашего освобождения. Привет от дядька Панаса».
Невообразимое ликование поднялось в камере. Кричали, хохотали, прыгали. Анка с Наташей закружились в вальсе.
Дежурный полицай застучал в дверь, требуя прекратить шум.
— Девчата, — шепнула Лида Назаренко. — Как же мы нашим хлопцам сообщим об этом? Надо ведь поздравить их с Новым годом!.. Как?
Долго ломали головы. И придумали. В обед, как обычно, дежурный полицай открыл камеру и крикнул:
— Двое за похлебкой! Живо!
Ходить на кухню под конвоем было своего рода развлечение, поэтому ходили, соблюдая очередность. На этот раз встали не те, чья подошла очередь, а выбранные — Лида Назаренко и Наташа Печурина. Они вышли из камеры и, близко держась к стене, пошли с бачкам в руках. Путь их лежал мимо камеры хлопцев. Первой шла Лида. На ходу, словно невзначай, она сбила в сторону заслонку волчка, следовавшая за ней Наташа бросила в открытое отверстие записку.
Назад в камеру избитых в кровь Наташу и Лиду приволокли под руки. Все были лишены в этот день обеда. Наташа и Лида, кусая губы, лежали ничком на нарах и стонали от боли. Остальные девушки хмуро ходили или сидели возле них. Предполагалось, что записка все-таки не попала в руки ребят, потому что полицаи, заметив, что Наташа что-то бросила в волчок, тотчас же кинулись в мужскую камеру.
И вдруг…
— Ура! Ура! Ура! — глухо донеслось из-за стен.
— Получили! — закричала, вскакивая, Лида Назаренко и тут же опустилась на нары, сморщившись от боли.
— Получили, получили! — приплясывали девчата.
В записке предусмотрительная Лида Назаренко приписала: «Если получите, то трижды прокричите „ура“, чтоб мы знали».
Что ж, синяки и кровоподтеки были недорогой ценой за переданное известие.
С этого дня в обеих камерах резко поднялось настроение. И раньше не унывали доповцы и новые их друзья из никопольской молодежной организации под названием «За Советскую Родину». Теперь же шутки и смех звучали искренней и чаще. Об их освобождении думают на воле! Красная Армия начала свое победное наступление! Скоро придет свобода!
Напевала «Каховку» Наташа Печурина, спина которой была в кровавых рубцах, так что девушка могла лежать только лишь на животе. Шутила Лида Назаренко, утверждая, что ей ничуть не больно, а «только вид такой страшенный, но до свадьбы все заживет». Павой прохаживалась по камере Анка Стрельцова, вызывая своей красотой невольную девичью зависть.
Одно лишь внушало беспокойство и недоумение. Прекратились допросы и побои, никого не выпускали на прогулку, а после случая с запиской их перестали водить на кухню. Обед приносили в камеру сами полицаи. Не принимали передач с воли. Их словно забыли.
Заключенные не могли, конечно, знать, что смертный приговор им уже вынесен и ждет только подписи начальника окружной фельджандармерии Франца Бобуха, который выехал в Ровно для доклада, а также для того, чтобы провести рождественские праздники в кругу лиц, равных ему, Бобуху, по положению.
Не знали заключенные, что 8 января Франц Бобух с благодарностью самого гауляйтора Эриха Коха и новым Железным Крестом вернулся в Никополь и в этот же день подпись под приговором была поставлена.
На рассвете 9 января на тюремный двор въехала тяжелая закрытая машина. Из кузова вылезли солдаты в стальных касках с карабинами в руках. Тюрьма проснулась. Сотни пар ушей слились в одно настороженное ухо: где, у какой двери остановятся шаги тюремщиков?..
Как громко топают подбитые железными шипами сапоги! От этого топота покалывает ушные перепопки, и удары подошв о каменные плиты болезненно отзываются в голове. Шаги ближе, ближе…
В камере все на ногах. Расширенные глаза смотрят на дверь. Гремит замок. Дверь распахивается и…
— Махин Дмитрий — выходи!
— Орлов Петр!
— Беров Семен!
— Резников Семен!
— Кулик Владимир!
— Шпак Николай!
— Шахтарь Петр!..
Пока жандармский офицер, любитель хорового пения, читает список, конвойные в стальных касках попарно связывают хлопцев специально нарезанными веревками. Связывают с профессиональной ловкостью: быстро и крепко. Тут уж не распутаешься, как когда-то распутался и убежал с пристани полицай! Потом их выводят во двор. Дежурный офицер напутствует:
— Cluckliche Reise zum Himmel![26]
Возле машины задержка. Связанные не могут сами взобраться в кузов, а приставка-лесенка куда-то запропастилась. Солдаты-тюремщики переругиваются, выясняя, кто виноват. Представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф, на обязанности которого лежит наблюдать за исполнением приговоров, гневно кричит на замешкавшуюся тюремную команду. Ему некогда, он должен торопиться, его ждет полковник Бобух!.. Солдаты должны, черт подери, знать свою службу, а не препираться попусту между собой!..
Парней развязывают, заставляют влезть в кузов и там вновь связывают. На этот раз второпях немец не затянул как следует узел на руках Орлова и Резникова. Едва только он спрыгнул, Орлов шепчет Нпкпфору:
— Помоги! Зубами!..
Никифор нагибается и, не щадя зубов, впивается в веревку. Орлов, обдирая кожу, освобождает кисти от веревочных пут. Тотчас же Орлов и Резников меняются местами с другой парой — Никифором и Семеном Беровым.
— Эй, вы там! Тихо! — кричит полицай, охраняющий машину.
Но в кузове и так все тихо. Через задний борт не видно, как лихорадочно, напрягаясь до онемения, действуют пальцы Орлова. Резников также незаметно развязывает руки никопольских хлопцев.
Приводят девчат. Их не связывают. Тюремщики подсаживают их в машину, да так, что многие из девушек, несмотря на весь ужас положения, заливаются румянцем стыда.
Машина полна. Гремя сапогами, охранники прыгают в кузов. Четверо садятся на задний борт, пятеро проходят вперед и устраиваются на доске, положенной поперек кузова у кабины. На днище кузова в самых неудобных позах сидят юноши и девушки. Ребята делают вид, что они по-прежнему связаны, и держат руки за спиной.
— Fertig?[27] — доносится из кабины голос шофера.
— Ja. Weg.[28]
Тонко взвывает стартер, глухим рычанием заглушает сто дизель. Грузовик трогается. Следом разворачивается и едет легковая машина, в которой сидят представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф и два солдата из дубль-охраны с ручными пулеметами.
Лида присела на корточки возле Семена; она прижимается к нему плечом, делясь своим теплом, своей тоской и неистребимой надеждой. Наташа, как только втолкнули ее в кузов, отыскала глазами Никифора и тоже опустилась около него. Она пришла к нему сама, пришла с пылающими щеками и смущенным взором, как на первое и последнее свидание в своей жизни.
— Попрощаемся, Митя, — прошептала она, по прежнему называя его подпольной кличкой, хотя в этом теперь не было надобности. Ему захотелось услышать из ее уст настоящее имя. Он сказал ей тихо:
— Меня зовут Никифором…
Должно быть, она поняла его желание и послушно поправилась:
— Давай попрощаемся, Никифор!
Два серо-голубых родника струили на него нерастраченную девичью нежность. И столько муки было в них, столько отчаяния, что Никифор не выдержал и отвернулся. Но девушка ждала — он быстро нагнулся и поцеловал ее в губы.
И многие стали прощаться. Кто сидел друг от друга далеко, прощались глазами. У большинства по щекам катились слезы. Охранники равнодушно взирали на это — привыкли. Они следили лишь за тем, чтоб никто не поднимался со своего места.
Через задний борт в промежутках между сидевшими охранниками можно было разглядеть улицы, по которым их везли. За маршрутом напряженно следили Семен Резников и несколько других никопольцев. Они знали, что если с улицы Карла Маркса, теперешней Гамбургерштрассе, машина пойдет в гору, то их везут на расстрел, на пустыри. Если же повернет налево, то — в концлагерь.
Они все еще надеялись на концлагерь. Им казалось невероятным, немыслимым, диким, что через какой-нибудь час они перестанут жить. И они надеялись, несмотря ни на что и вопреки всему, потому что надежда у человека умирает только с жизнью.
Машина, пройдя Гамбургерштрассе, тяжело урча, полезла на подъем к железнодорожному переезду. За переездом начинались пустыри, имевшие в Никополе такую же страшную славу, как Кучугуры в Знаменке. Никифор по осунувшимся лицам никопольцев понял, куда их везут.
Вытянув шею, Никифор смотрел на уплывающие назад улицы. Он дожидался окраины, где условлено подать сигнал к нападению па охрану. Немецкий гарнизон располагался в центре Никополя, и комсомольцы рассчитывали, что на окраине легче убежать и спрятаться, чем в самом городе или в поле. А пока подоспеет помощь из гарнизона, разбежавшиеся смертники будут уже далеко. Поди поймай, если все прыснут в разные стороны!
Все было предусмотрено, за исключением того, что за ними пойдет вторая машина с пулеметами. Но менять что-либо в намеченном плане теперь невозможно.
Грузовик взбирался по крутому подъему, развороченному бомбежкой. По сторонам лепились дома и хаты, которые чем дальше, тем становились приземистей и располагались по-деревенски привольно — приближалась окраина…
Пришла минута действовать!
И в этот момент — о, счастье! — Никифор увидел, что легковая машина забуксовала на выбоине, тогда как мощный грузовик, на котором их везли, продолжал уверенно преодолевать подъем.
Набрав в легкие побольше воздуха, Никифор громко и надрывно закашлялся и тут же, вытянув из-за спины руки, схватил за ногу сидевшего на борту немца, изо всей силы дернул его к себе. Тот хлопнулся спиной о днище кузова, винтовка выпала из его рук. Ею овладел Беров и выстрелил в охранника.
И охранники, и приговоренные к расстрелу — все вскочили на ноги, началось невообразимое, страшное…
В старой церквушке, что и по сей день стоит напротив проходной Никопольского кирпичного завода, шла воскресная служба. Толпа пожилых людей внимала сладкоголосому попику, служившему позднюю заутреню.
— Господи, помилуй нас! — восклицал попик, показывая молящимся прикрытый ризами зад. Одновременно с ним кланялись, крестились старики и старухи. Неторопливо, по установленным канонам текла церковная служба. Пахло прогорклым ладаном, гарью восковых свечей.
Вдруг снаружи, от шоссе, до слуха прихожан донесся винтовочный выстрел. Попик продолжал сладко:
— …Аз возрадуются ангелицы в небесах, да снисходит, господи, благодать твоея…
Грохнул еще выстрел, теперь совсем близко. А потом за стенами церкви поднялась беспорядочная стрельба. Молящиеся бросились к выходу. Бог богом, а мирские дела важнее. Попик на полуслове поперхнулся, бросил взгляд назад и увидел, что часть прихожан все же осталась, продолжал службу.
— Батюшка! — раздался вдруг отчаянный, полный слез и ужаса женский вопль. — Отец святой! Допомогите! Диток наших убивають! Ой, швидче, а то усех побыоть!
Женщина со сбившимся на затылок платком, мертвенно-серым лицом и вылезающими из орбит глазами (это была мать Семена Резникова) подбежала к амвону и рухнула на колени, не переставая молить:
— Ох, батюшка! Допомогите ж!
— Успокойся, дочь моя. На все божья воля. Ни один волос не упадет с головы, если… — повернулся к женщине обескураженный поп.
Вбежавшие в церковь вместе с матерью Семена Резникова женщины под впечатлением жуткой картины, виденной ими на шоссе, истово замахали руками, закланялись перед темноликими богами, словно надеялись вымолить немедленное чудо. Но чуда не произошло. К винтовочной стрельбе за стенами божьего храма присоединились дробные пулеметные очереди.
Обезумевшая мать Семена Резникова, своими собственными глазами видевшая окровавленного сына, вбежала на амвон, схватила попика за рясу и потащила его к выходу. Ей помогала, подталкивая святого отца в спину, женщина, дочь которой была арестована и тоже могла находиться в этой страшной машине. Она не ошиблась в предчувствиях — дочь ее, Валя Слепынцева, умирала в эту минуту на шоссе.
На немца-шофера не произвел впечатления первый выстрел в кузове. Охранники частенько стреляли по строптивым, не дожидаясь прибытия на место. Однако когда пуля пробуравила кабину у его головы, он почувствовал неладное и затормозил. Это случилось как раз между церковью и проходной кирпичного завода.
… Охранники, сидевшие на заднем борту, были опрокинуты, и молодежь стала выпрыгивать из машины. Одним из первых спрыгнул окровавленный в драке Владимир Кулик. Но немец, спрыгнувший секундой раньше, выстрелил в него, и Кулик упал.
Потом девчата и хлопцы разам сыпанули из кузова, а пятеро порядком помятых в драке охранников (остальные были убиты или ранены) едва ли смогли бы справиться со смертниками, если б в этот момент не подоспела машина с дубль-охраной. Сидевшие в ней пулеметчики взяли под обстрел обочины дороги, отсекая огнем путь к бегству.
Семен Беров и Лида не потеряли друг друга в сумятице драки. Они вместе выпрыгнули из машины и бросились к воротам кирпичного завода. Не успев пробежать и десяти шагав, Лида, ойкнув, повалилась на снег.
— Ты ранена?.. — тревожно воскликнул Семен, опускаясь рядом на колени.
— Беги, Сеня! — шептала она побелевшими губами. — Оставь меня, родной! Спасайся! Беги…
Семен обеими руками поднял ее и понес. Пули свистели вокруг его головы, вздымали фонтанчики снега рядом с ним, но ни одна из свинцовых пчел не ужалила Семена; как и на фронте, ему сказочно везло. Так, шаг за шагом, он со своей ношей вошел в ворота завода и скрылся за кучей битого кирпича. Впереди него, у сушильных сараев, мелькала фигура убегающего Орлова. Следом мчалась какая-то никопольская дивчина. Семен на секунду остановился, чтобы перехватить поудобнее Лиду, взглянул ей в лицо и увидел: из надбровной дуги тугим черным родником хлещет кровь Кровавый след тянулся от ворот до кучи кирпича, за которой он присел, — это была Лидина кровь. Уже раненую, ее вторично поразила пуля у него на руках, и она умерла раньше, чем он донес ее до укрытия.
В отчаянии Семен опустил Лиду на снег. Самым несуразным, непостижимым в эту минуту казалось для него, что сам он жив, а она, Лида, его сказка, его мечта — она мертва. Семен оттер горстью снега кровь с ее лица, сложил на груди холодеющие руки и прижался к меловым губам в последнем поцелуе.
Шаги у ворот заставили его поднять голову. Во двор с винтовками наизготовку входили охранники. Передний увидел выглянувшего из-за кирпичной кучи человека и выстрелил. Пуля свистнула над ухом Семена, он нагнулся, поднял обломок кирпича и запустил им в немца. Тот плашмя бросился на землю, наверное, вообразив в испуге, что это граната.
Семен отскочил ко второй куче кирпича, прыгнул в какую-то канаву, тянувшуюся в глубь заводской территории, и побежал вдоль нее, пригибаясь под высвистывающими над головой пулями. Канава кончилась, и Семену пришлось выбраться наверх и бежать по открытому месту к сушильным сараям, за которыми начиналось предместье — спасительная путаница переулков.
Ему оставалось лишь несколько шагов до угла сарая, когда пуля пробила мякоть предплечья. Через секунду он был уже в безопасности: стены защищали его от выстрелов. А когда охранники достигли сарая, Семен, засунув раненую руку за борт куртки, стремительным бегом отмахивал то ли второй, то ли третий переулок.
Тем временем на шоссе все было кончено. На снегу вокруг грузовика лежали срезанные пулеметными очередями девчата и хлопцы. Некоторые были еще живы. Представитель окружного управления фельджандармерии господин Вульф с пистолетом в руке обходил распростертые на дороге тела и делал контрольный выстрел в висок.
Нюся Лущик еще дышала, хотя у нее в нескольких местах была пробита грудь. Она приняла смерть в лицо.
Анка лежала на спине, широко откинув одну руку, а другой прижимая к груди пушистый кончик косы. Она и после смерти была красива, только теперь ее черты приобрели несвойственную Анке при жизни строгость, даже суровость. Господин Вульф задержался возле Анки на секунду дольше, чем следовало, потом, как и всем, выстрелил в висок.
Уткнувшись ничком в окровавленный снег, застыла в двух шагах от автомашины Наташа Печурина. Затылок у нее был раздроблен ударом приклада. Такой сокрушительный удар нельзя нанести убегающему или обороняющемуся человеку; очевидно, выпрыгнув из машины, Наташа обернулась, ища Никифора, и в это время сзади на нее с громадной силой обрушился приклад.
Никифор, навылет раненный в грудь, лежал в кузове на скользких от крови досках. Рядом с ним распростерся убитый охранник, в самых невероятных позах застыли в предсмертных муках девушки и парни. Никифор до конца дрался с охранниками, предоставляя товарищам возможность бежать. Он орудовал железной каской, которую сорвал с немца, бил ею по лицам и рукам палачей. Когда все, кто был в состоянии, выпрыгнули из кузова, там среди убитых и раненых все еще продолжали рукопашную Никифор и высокий белобрысый немец. Никифору удалось острым краем каски ударить его в темя, и немец упал. Никифор кинулся к заднему открытому борту и успел уже перенести через борт ногу, как навстречу прогремел выстрел. Что-то ударило в грудь с невероятной силой, словно пронзило насквозь раскаленным железным прутом…
Очнулся Никифор от хриплых злых голосов. Откуда-то издали доносился отчаянный женский плач. Но ни выстрелов, ни стонов, ни криков не было слышно. Ладонь Никифора лежала на чем-то холодном и скользком. Не сразу он сообразил, что держит винтовку убитого охранника. Но поняв это, принялся из последних сил тянуть ее к себе, вытаскивать из-под трупов. В глазах темнело от напряжения, в груди хрипело, хлюпало и невыносимо жгло. У него было одно-единственное и последнее в жизни желание: он сознавал, что осталось жить считанные минуты, и не хотел, чтобы эти минуты прошли просто так, в обреченном ожидании. Винтовку, липкую от крови, он в конце концов освободил, но при этом едва не лишился сознания.
Силы убывали, уходили вместе с хлещущей из раны кровью, и он уже не смог, как ни пытался, перевернуться со спины на живот. Слабеющими пальцами он открыл затвор, достал патрон в патронник и положил винтовку на мертвого охранника дулом к заднему борту. Кто-нибудь из немцев в конце концов заглянет же в кузов, и тогда…
Время шло. В глазах Никифора темнело, словно не утро сейчас было, а сгущались вечерние сумерки. А охранники все еще о чем-то хрипло кричали.
Уже теряя сознание, Никифор различил на сером фоне неба черную фигуру, поднявшуюся над бортом.
— Ага! — сказал он, как показалось ему очень громко, а на самом деле это был чуть слышный шепот. — Вот тебе, гад!..
Нажать пальнем на спусковой крючок стоило ему невероятных усилий. И последнее, что он почувствовал, — болезненная отдача приклада, гулом, землетрясением, чудовищным обвалом отозвавшаяся в голове и во всем его теле.
Пулеметчики дубль-охраны после того, как свалился убитый наповал господин Вульф, изрешетили весь кузов, полагая, что там притаился кто-то живой и вооруженный.
Четверым из восемнадцати приговоренных к расстрелу удалось убежать. Это были Петя Орлов, Лида Назаренко, Семен Беров и Семен Резников.
Резников был ранен в бедро, и охранники настигли его в овражке за церковью, обессилевшего и истекающего кровью. Тут же его и пристрелили.
Трагически сложилась судьба Берова. Случайно он оказался на той улице, где жил врач Олейников. Семен узнал голубые ставни и резные наличники чистенького домика, куда Лида приводила его около года назад. И он зашел к знакомому врачу перевязать руку. Олейников осмотрел рану, хмыкнул и сказал, что у него кончились бинты, но он пошлет сейчас за ними в аптеку. Он пошептался на кухне с женой, та оделась и ушла. Олейников, вернувшись к Семену, обработал рану, остановил кровотечение.
— Сейчас, сейчас, — приговаривал он, прикладывая к ране тампоны и поглядывая в окно. — Еще минуточку, и у нас будут бинты… Держите тампон вот так! Что-то задерживается моя благоверная…
Супруга Олейникова вернулась через четверть часа, но не одна, а с вооруженными жандармами; никаких бинтов она, конечно, не принесла, потому что и не думала ходить в аптеку, а по указанию мужа побежала прямо в немецкую комендатуру.
Увидев немцев, Семен бросился к окну, выбил ногой раму, но выпрыгнуть не успел — схватили. Казнили его во дворе тюрьмы на следующий день.
Спустя несколько дней в эту же тюрьму привезли Зою Приданцеву. Ее арестовали на станции Марганец при попытке сесть на товарный поезд и при обыске обнаружили поддельный пропуск в Запорожье. Было установлено, что девушка имела отношение к подпольной организации Большой Знаменки, и ее без суда и каких-либо формальных проволочек включили в списки очередной группы приговоренных к смертной казни.
Орлова скрыла у себя никопольская женщина, совершенно незнакомая ему, но в груди которой билось отважное материнское сердце. Точно так же на оккупированной территории прятали у себя партизан и пленных красноармейцев, бежавших из концлагерей, укрывали их, рискуя собственной жизнью, тысячи наших матерей, жен и сестер. Имя этой женщины — Елизавета Михайловна Швец. Орлов узнал ее имя только после войны, когда со свидетельством о демобилизации в кармане прямо с поезда зашел на тихую Вокзальную улицу и отыскал ничем не выделявшийся среди других домик с палисадником.
Лида Назаренко спаслась в плавнях. Она перешла линию фронта, когда тот приблизился к Днепру, и ей посчастливилось с первыми советскими бойцами войти в родной Никополь.
Еще одно должно добавить, завершая героическую историю Добровольной Организации Патриотов. Погибли смертью храбрых самые активные ее члены, но оставшиеся в живых не испугались, не прекратили своей деятельности. По-прежнему население Большой Знаменки оповещалось о последних событиях на фронтах — сводки Совинформбюро распространял Шуров Иван Дмитриевич, имевший приемник. Прасковья Наумовна Баклажова вместе с дочерьми Ниной и Катей сорвала отправку в Германию новой партии молодежи. Александр Малыхин на Михайловском маслозаводе в одну ночь разобрал машины и, густо смазав детали, сбросил их в колодец, где они в целости и сохранности пролежали до прихода советских войск.
Летом 1943 года в Знаменских плавнях появилась новая партизанская группа, руководил которой депутат районного Совета коммунист К. И. Баранов. Одна за другой происходили диверсии. Подрывались на минах автомашины, все чаще по утрам обнаруживали на улицах сел трупы гитлеровцев и их пособников — полицаев. В одно прекрасное утро нашли мертвым в собственной квартире гебитскомиссара Мюльгаббе. Земля горела под ногами оккупантов.
А с востока на запад неудержимо катилась лавина советских войск.
Проклятье! Проклятье!
Счастливого путешествия на небеса!
Готов?
Да. Прочь.