В один из тусклых мокропогодных дней, когда дождь то переставал, то снова начинал нудно сеяться по лужам, у бывшего правления колхоза «День урожая», а теперь сельуправы, остановилась легковая автомашина, чуть ли не доверху заляпанная грязью. Из машины вылез толстый краснощекий немец в черном пластикатовом плаще, за ним второй — высокий и худой, как полная противоположность первому. У худощавого бледный острый нос был оседлан пенсне, воротник офицерской шинели поднят, так что видны были только кончики хрящеватых зябких ушей.
Толстяк в пластикатовом плаще огляделся и, не увидев входа в здание — лишь раскрытые настежь ворота во двор, недовольно спросил:
— Wohin sollen wir jetzt gehen?[1]
— Hier, Негг Oberst. Die Dorfmagistratur hat die Tiir im Hof hinunter.[2]
— Russische Schweinhunde. Sogar die Tiir konnen menschiicli nicht gemaglit werden. Sie kommen ins Heim mit Vieh herein.[3]
— Jawohl, Herr Oberst.[4]
С лица тощего не сходила заискивающая улыбочка. Он шел на полкорпуса позади, слегка склонив длинное туловище, и вытянутой рукой почтительно показывал, где выбрать среди грязи дорогу получше.
В окнах сельуправы завиднелись встревоженные лица. Староста Раевский выскочил на крыльцо с непокрытой головой, кланялся и, растерянно потирая руки, повторял:
— Добро пожаловать, господин гебитскомиссар![5] С прибытием вас! Добро пожаловать!
Он поспешил сойти с крыльца навстречу важным гостям, продолжая кланяться. Преимущественно он кланялся тощему немцу в пенсне, которого знал. Это был гебитскомиссар Мюльгаббе, непосредственное начальство Раевского. Толстяка в пластикатовом плаще он видел впервые, но на всякий случай несколько раз поклонился и ему.
Немецкие офицеры смотрели себе под ноги и шагали прямо на Раевского по узкой, выложенной раскрошившимся кирпичом дорожке. Пришлось Paeвскому отступить в сторону, в жидкое глиняное месиво. Он пропустил мимо себя высокое начальство, вслед за немцами взобрался на ступеньки крыльца, отряхивая на ходу грязь с хромовых сапог. В спешке он забыл надеть галоши и теперь морщился, сожалея.
Войдя в помещение, пропитанное сыростью и кислым махорочным духом, гебитскомиссар спросил на ломанном русском языке:
— Где ест старост Раесски?
— Ч здесь! — Раевский выскочил у него из-за спины.
— О! — удивился Мюльгаббе. — Ми не узнайт.
«Врешь, небось, сволочь, — тоскливо подумал Раевский. — Ты же три раза меня вызывал и разговаривал со мною… А теперь тебе надо для чего-то притвориться, что знать меня не знаешь».
И подобострастно улыбнулся гебитскомиссару. Мюльгаббе в самом деле не помнил Раевского в лицо.
Он плохо запоминал славянские лица — все они похожи одно на другое широкоскулостью, угрюмо-раболепным выражением и тем общим отпечатком, который можно, пожалуй, определить как комплекс неполноценности. Фюрер прав: это, вне всякого сомнения, низшая раса.
Впрочем, Мюльгаббе мог бы при желании и некотором старании запоминать славянские лица старост и их помощников в подчиненной ему округе. Но зачем? Он должен и будет запоминать тех, кто выше его по служебной лестнице, он всегда внутренне гордился тем, что мгновенно вспоминал имя и звание человека из верхов, хотя бы однажды виденного, и успевал приветствовать его в подобающей форме. Полковника Хальке фон Руекопфа, например, этого здоровяка и счастливчика, он уже никогда не забудет. А что касается таких, как Знаменский староста, то пусть они запоминают гебитскомиссара Мюльгаббе, хорошенько запоминают, что ему нравится и не нравится, если не хотят себе неприятностей.
— Ми приехаль видеть село и для разговаривайт, — сказал Мюльгаббе Раевскому. — Это ест герр Хальке фон Руекопф, der Oberst Feldpolizai von Nikopol. Verste-hest du mich?[6]
— Конечно, господин гебитскомиссар, — лицо Раевского выжидательно вытянулось.
— Что ест конечино? — не понял Мюльгаббе. — Конечино bedeut der Ende? Warum der Ende?[7]
Раевский увидел, как насторожились немецкие офицеры, и перепугался.
— Нет, нет, — засуетился он. — Вы меня не так поняли. Я говорю: да, да! Конечно — значит, да, безусловно, вполне…
— Тогда ти должель говорийт «яволь», — сказал Мюльгаббе. — Ми дарили neue Ordnung. — Он поднял вверх тонкий белый палец. — Ты должель штудировайт neue Ordnung и разговаривайт, как ми.
— Яволь, господин гебитскомиссар! — щелкнул каблуками Раевский, как делают — он видел это — немецкие солдаты.
Присутствовавшие при этом заместитель старосты Эсаулов, десятник Гришка Башмак и доброволец, ходивший ловить партизан, Федор Поляков тоже замерли, вытянув подбородки.
Мюльгаббе остался доволен проявленной почтительностью. Благодушно дотронувшись кончиками пальцев до рукава Раевского, он сказал:
— Ми начиналь с ти разговаривайт. Другие должель ходить там, — он показал пальцем за дверь.
Эсаулов, Башмак и Поляков поспешно вышли.
Полковник Хальке фон Руекопф снял пластикатовый плащ и предстал во всем своем жандармском великолепии. Черный мундир плотно облегал его тучное тело. На груди, чуть ниже отворотов мундира, висел на цепочке металлический полумесяц-знак чрезвычайных жандармских полномочий. На поясном ремне — полковник питал слабость к оружию — две кобуры с пистолетами.
Гебитскомиссар раздеваться не стал, лишь опустил воротник шинели.
Усевшись за письменный стол, ранее принадлежавший председателю колхоза, а теперь старосте сельуправы, полковник пальцем поманил Раевского и указал ему на табуретку напротив. Раевский деликатно присел на краешек.
Мюльгаббе устроился между ними, с узкого конца стола. Он рассеянно положил на край стола свои тонкие руки, но посмотрел на пыльное, закапанное чернилами сукно и брезгливо отстранился.
— Wir mogen doch anfangen,[8] — сказал вполуоборот полковник и, не дождавшись ответа Мюльгаббе, быстро, трескуче заговорил, заглатывая концы слов.
Господин жандармский полковник выразил свое удовлетворение тем, что партизанский отряд, действовавший в данной местности, больше не существует. Одна его часть уничтожена в боях, другая — захвачена в плен. Господин полковник благодарит в лице старосты местных добровольцев, которые помогли немецкому командованию уничтожить партизанскую банду, хотя их, этих добровольцев, было очень и очень немного — пусть староста отметит это как минус в своей полезной деятельности. Но, подчеркнул полковник, существует третья группа партизан, которая рассеялась по селам и отсиживается, выжидая удобный момент, чтобы всадить немецкой армии нож в спину. В их ликвидации главную роль обязаны сыграть местные самоуправления, работающие в духе сотрудничества и дружбы с немецким командованием. В этой связи полковник изъявлял неудовольствие, что при Знаменской сельуправе до сих пор не создан полицейский отряд. Такому большому населенному пункту, как Знаменка, нужен отряд в 30–40 человек, и полковник надеется, что он вскоре будет создан на основе тех добровольцев, которые помогали в борьбе с партизанами.
Хальке фон Руекопф с четверть минуты передохнул, ибо ему, человеку практического склада, трудно было произносить длинные политические монологи. Он пожевал губами, посмотрел в слезящееся дождем окно и снова заговорил, то и дело останавливаясь, чтобы дать возможность Мюльгаббе перевести его слова, а самому собраться с мыслями.
Желательные для немецкого командования формы работы местного самоуправления должны быть старосте уже известны. Хальке фон Руекопф пристально взглянул на Раевского, отчего тот невольно приподнялся на табуретке и пробормотал:
— Яволь, господин полковник!
Но старосте следует к тому же знать, продолжал полковник, что немецкое командование желает жить в дружбе с местным населением и не хочет восстанавливать его против себя крутыми административными и иными мерами. Поэтому не рекомендуется пока проводить массовые аресты неблагонадежных лиц, хотя, в конечном счете, это было бы небесполезно. Разумеется, исключение составляют коммунисты, партизаны, евреи и все те, кто пытается бороться против свободы и истинной демократии, дарованных украинскому народу немецкой армией. Аресты других лиц, активно проявивших себя при большевиках, целесообразнее начать через несколько месяцев, когда новый порядок завоюет авторитет у населения и станет стабильным. А пока надо готовить списки неблагонадежных, проводить aгитацию в пользу нового порядка и разыскивать спрятавшихся партизан и коммунистов. За этой работой, однако, ни в коем случае нельзя забывать о добровольных поставках продуктов для героической германской армии и ее союзников.
Полковник умолк, предоставляя себе очередной отдых.
— Насчет землицы в личное пользование хлопочет народ, так что отвечать? — спросил Раевский, приподнимаясь на табурете. Под словом «народ» он подразумевал Эсаулова, Гришку Башмака, других своих помощников, ну и себя тоже.
— Я рассказиваль ти это раньше, — рассердился Мюльгаббе. — Ти ест темный голова, нет понимайт.
Полковник осведомился, о чем речь, и после перевода ответил, что немецкому командованию представляется более удобным тот вид организации сельского хозяйства, который существует, то есть колхозы, которые теперь следует именовать сельхозобщинами. Когда хлеб, мясо и прочие продукты централизуются на единых складах, гораздо легче осуществлять добровольные поставки для немецкой армии. Проще также обрабатывать землю. Тогда как при системе частных наделов многие крестьяне окажутся без сельскохозяйственных орудий и лошадей, следовательно, земля будет плохо обработанной или вовсе необработанной. А это, заявил полковник, прямой урон для нашего общего дела, особенно для победоносной германской армии.
Закончив объяснение, Хальке фон Руекопф оживился. Он считал, что дал этому русскому старосте, а заодно гебитскомиссару Мюльгаббе, объяснение исчерпывающее и глубокое. По сути дела, он произнес сейчас прекрасную политическую речь. Политические речи были второй, после оружия, слабостью полковника. Он любил произносить их и считал, что только обстоятельства и сугубо практическая работа помешали ему стать крупным политическим деятелем. И сейчас, довольный собой, он смотрел на застывшего на краешке табурета старосту почти благожелательно.
Хальке фон Руекопф поднялся и, тяжело ступая по половицам, подошел к Раевскому. Тот вскочил и стал навытяжку, чувствуя, как ладони мгновенно повлажнели. Заплывшее нездоровым жиром, с маленькими неподвижными глазками лицо полковника напоминало морду бульдога, готового вцепиться в горло. «Дернуло же меня задать вопрос!..» — робея, раскаивался Раевский.
Дотронувшись до рукава Раевского кончиками пальцев, как это делал прежде гебитскомиссар, Хальке фон Руекопф произнес несколько скрипучих фраз. Мюльгаббе перевел: господин полковник разрешает выделить земельные участки не более одного гектара для руководящих лиц сельуправы и полиции.
— Яволь, господин полковник! — воспрянул духом Раевский.
Мюльгаббе поправил:
— Hier mus du danke schon gesagen.[9]
— Danke schon, Herr Oberst,[10] — эхом откликнулся Раевский.
Натягивая пластикатовый плащ, полковник сказал еще несколько фраз, и Мюльгаббе перевел: немецкий комендантский взвод через две недели уйдет из Знаменки, его функции теперь должна исполнять полиция, но в случае надобности староста может позвонить в Каменскую комендатуру, и солдаты будут присланы ему на подмогу.
— Aufwiedersehen, — сказал полковник, глядя не на Раевского, а куда-то в угол комнаты.
— Досвиданий! — аккуратно перевел гебитскомиссар.
Видя, что немцы уходят, Раевский поспешил предложить:
— Не хотите ли, господа, выпить-закусить? Мы живо организуем…
Он говорил это уже в спины. Ответа не дождался. Раевский проводил высоких гостей к машине. Немцы широко переставляли ноги, выбирая места посуше. А Раевский, чтобы видеть лица полковника и гебитскомиссара, шагал сбоку прямо по лужам и глинистой жиже. Ему опять не удалось надеть галоши, и его хромовые сапоги быстро промокли. Со стороны он был похож на собачонку, которая трусит рядом с хозяином и не спускает с него глаз. Это и заметил Эсаулов, дожидавшийся вместе с Башмаком и Федором Поляковым под навесом во дворе сельуправы:
— Гля, как наш Иван Яковлевич бежит!.. Вот только хвостиком не виляет.
Башмак и Поляков пропустили слова Эсаулова мимо ушей. Они пялили глаза на жандармского полковника и гебитскомиссара, а не на Раевского, которого знали как облупленного.
За воротами Раевский стоял и ждал, пока гости усядутся в машину. Дождь мочил непокрытую, начавшую лысеть голову, кропил шею и плечи, вызывая неприятное ощущение озноба. Но он не уходил. Вдруг он понадобится высокому начальству! Может быть, ему забыли что-то сказать!.. На всякий случай надо быть под рукой.
Поодаль, у ворот, точно так же стояли и ждали Башмак, Эсаулов и Поляков.
В сельуправе помощники Раевского набросились на него с расспросами: зачем приезжали? что сказали?..
Раевский неторопливо вытер носовым платком лицо, шею, лысину, щепочкой возле голландки очистил от грязи сапоги. Перед этими-то ему незачем было тянуться. Эти, ежели по правилам, с ним должны вести себя так же, как он с полковником и гебитскомиссаром. Уважительно должны разговаривать с ним, а не как Петька с Ванькой. Ему стало обидно: он из кожи лезет вон перед начальством, а они, хамье, за начальника его не считают, ведут себя запанибрата…
— Вы что? — угрожающе тихо начал он, выпрямившись и медленно багровея. — За дурака меня принимаете, чтоб я военную тайну разглашал, а? Скажи им!.. Они хочут, чтоб я им доложил! — голос Раевского рвался в крик. — Я для вас тут кто? Дырка от бублика?..
Помощники опешили. Примолкли, посасывая цигарки. Но не обиделись. Были не из тех, кто обижается на ругань. Бранное слово не палка — в лоб не влипнет. И убытку от него никакого. Зато, если не огрызаться, а принимать начальственную брань со смирением, Раевский потом отмякнет да на этом и успокоится. Но не дай бог разгневить его гордыней и непослушанием, тогда не будет тебе жизни — съест.
Раевскому надоело кричать на бессловесных истуканов. Внезапный гнев его, не получая пищи, утих так же быстро, как и вспыхнул. Ругайся не ругайся — стоят, хлопают глазами.
Когда Раевский выкурил за столом цигарку и по всем признакам успокоился, Гришка Башмак, козло-бородый, длинноносый мужичишка лет пятидесяти, витиевато закинул:
— Мы-чего!.. Мы, Иван Яковлевич, завсегда, можно сказать, тово… Опять же при службе все в аккурат сполняем… Дощь вот, конца-краю ему нет.
Раевский промолчал. Словно бы и не слышал. Ответил Башмаку глухим прокуренным голосом Эсаулов:
— Ему, стало быть, положено осенью итить, дощу-то.
Опять помолчали, посопели, покашляли.
— Мы, Иван Яковлевич, землицей заботимся. Интерес имеем, — осмелел Башмак.
— Тебе, старому козлу, мало разве, что колхозные детясли захватил? Да огород себе прирезал за счет соседей? — закричал Раевский. Но теперь кричал не по злости, а порядка ради, чтоб это хамье чувствовало свое место. Хитрый Башмак понял это и сказал смиренно:
— Ить детясли — кровная моя хата. Советская власть в тридцатом годе конфисковала, все знают. Как же свое-то и не взять!
— А мебель, что в детяслях была, тоже твоя кровная?
— Какая там мебеля! Старье одно, все поломанное…
— Брешешь, Гришка, — вмешался Эсаулов. — Колхоз перед войной купил новенькое: кроватки пружинные, столики дубовые, постельное белье… Сам вез из Каменки, знаю.
— А за аренду мне что? Выкуси, да? Я за аренду моей хаты ту паршивую мебелю взял, — взволновался Башмак.
— Может, у тебя и договор на аренду имеется? Тебя не раскулачили, значит, а добровольно свою хату под ясли отдал?
— Вот у меня шо имеется!.. — Башмак поднес к носу Эсаулова маленький сухонький кулачок, сложенный в кукиш.
Назревал спор, какой уже не раз вспыхивал в этих стенах после прихода немцев. Активисты Раевского никак не могли простить друг другу, что награбили не поровну. Да и возвратить кое-что пришлось по приказу немцев. Эсаулов по глупости ухватил колхозную лошадь с телегой — назад отвел. Лошадь не детские матрасики и одеяльца, не мешок с пшеницей — не спрячешь. Даже бочку с джемом пришлось на овощесушильный завод отвезти: многие видели, как он ее пер домой. А Башмак ухитрился награбить разного добра, и никто не знает, много ли, мало ли. Для виду кое-что сдал, подчиняясь приказу, а большую часть припрятал.
Каждый подозревал, что другой нахапал и успел припрятать больше. Поэтому и ругались. Страсти разгорались вовсю: хилый и смиренный на вид Гришка Башмак в такие минуты ощетинивался волком, Эсаулов багровел и сжимал кулаки.
Раевскому не раз приходилось усмирять своих активистов, и это ему порядком осточертело.
— Насчет земли был у меня разговор с господином полковником и гебитскомиссаром, — негромко проговорил он, и начавшаяся было ругань вмиг утихла. Знал староста, чем можно успокоить. Земля — не детские одеяльца и не бочка с джемом, продал-и нет их. Земля — источник постоянных доходов, фабрика денег. Когда заходит речь о земельных наделах, остальное меркнет и отодвигается на задний план.
— И что им за печаль, что наделы останутся необработанными, — вздохнул Башмак, прослушав сообщение Раевского. — Мы энти наделы выкупим и запашем-немцу хлеба еще больше дадим… Нам-то лошадок уж выделят. Я в свое время туда трех отвел.
— А безземельные чем кормиться будут? — наивно спросил Поляков.
— Гля, коммуняка нашелся! — показал на него пальцем Башмак. — Зараз тебя заарестовать и в Каменку отправить. В комендатуру.
— Но-но!
— А ты не пекись по чужому зипуну, имей о своем заботу.
— Оно так, — солидно подтвердил Эсаулов. — В чужие рты заглядать, в своем куска не видать. То Советская власть об лентяях заботилась. А нам какой расчет? Вот землицу бы скорееча дали…
— Эх, да!
— Твоя правда, кум!
Эсаулов задумчиво поскреб в бороде, вздохнул.
— Будь моя на земле власть, — проговорил он, — я бы так положил: всякий за себя держи ответ и — точка. Делай, на что охоту маешь. Я, может, на тыще гектар способен хозяйство вести. А другой фабрику поставит и мануфактуру гнать будет. При Советах таким верхушки ножницами стригли. А чтоб удобней стричь, гуртом держали, как овец. А я не овца, не хочу в гурте ходить. Сам по себе желаю. Меня ж обратно в гурт пихают да ишо приговаривают: «Теперь ты свободный, можешь итить гулять промеж прочих свободных, а чтоб вылазить по своему разумению — ни-ни!»
Эсаулов поплямкал губами, раскурил цигарку и закашлялся. Кашлял долго и надрывно. В груди у него свистело и хрипело, как в кузнечных мехах. Откашлявшись, вытер ладонью испарину со лба и сказал:
— Стар я… Годков десяток скинуть, и развернулся бы я сейчас!
— Ты себя еще покажешь, — успокоил Поляков.
— А я ишо на молодой жениться подумываю, — ухмыльнулся Башмак. Он хихикнул в козлиную бороденку, неприкрыто радуясь, что еще полон сил и здоровья.
Раевскому надоело слушать болтовню. Плотоядные мечты этих нечаянно выплывших на поверхность бывших людей хотя и походили на его собственные, но были безобразно оголены и поэтому вызывали раздражение.
— Погоди жениться! — грубо оборвал он Башмака. — Сперва сделай, что я приказал. И хватит баклуши бить! — обратился он к остальным. — Чтоб через неделю был скомплектован полицейский отряд, а через месяц у меня на столе лежал список подозрительных лиц. Понятно?
В комнате воцарилось молчание.
— Понятно, спрашиваю?
— Мы разве когда… Такой случай, да чтобы мы… — начал петлять Гришка Башмак.
— Ты мне толком говори, — наполнился холодной злобой Раевский. — Понял, что я сказал или нет?
— Как же! Очень даже…
— Ну и шагом марш! Выполняй, что требуется.
Когда помощники ушли, Раевский поднялся из-за стола, нервно заходил из угла в угол по грязным, исплеванным половицам. Остановился у слезящегося дождем окна и, покачиваясь на носках, с руками в карманах, выдавил из себя свистящим шепотом:
— С-сволочи!..
Он не имел в виду своих помощников. И не к немцам это относилось. А ко всем и ко всему, в том числе, конечно, и к жандармскому полковнику и гебитскомиссару. Башмаку, Эсаулову, Полякову, и к мокнущим под дождем хатам с их обитателями, к теряющим листья деревьям, ко всем своим бывшим знакомым и будущим полицаям, с которыми ему придется иметь дело.
Бывший парикмахер, он долгие годы мечтал выбраться наверх, насладиться правом командовать людьми и распоряжаться их судьбами по своему усмотрению. Сейчас он получил такое право. Но оно оказалось не таким уж приятным, как выглядело со стороны. Он не сомневался в окончательном крахе Советской власти и в этом смысле не опасался за свою участь. Но он ни капельки не верил тем, кто стоял ниже его, и боялся тех, кто был над ним. Его не покидало ощущение, что он находится между двух огней, и достаточно сделать неверный шаг, как этим не преминут воспользоваться.
Раевский тосковал по своей парикмахерской. Куда спокойней брить клиентов и вести с ними ни к чему не обязывающие разговоры. Надо же ему на старости лет так круто и неразумно переломить свою жизнь! Но назад пути теперь нет. Назвался груздем — полезай в кузов. Теперь, как говорят, пан или пропал…
С утра настроение у него было препоганым, а тут еще нежданный приезд немцев, ругань с активистами, и погода хуже некуда. Он стоял, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу. На улице сеялся мелкий осенний дождь, даль была занавешена плотной серой мглой.
Гришка Башмак взял на себя южные улицы, где он жил до самовольной реквизиции детяслей и где знал каждого в лицо. Он припоминал хаты, в которых были подходящие по возрасту для службы в полиции парни и мужчины, и, перекрестившись, вваливался за порог. Если в хате не было посторонних. Башмак подсаживался к хозяину и, по своему обыкновению, начинал метать петли слов, как заяц следы.
Самый веский довод приберегал к концу:
— Земли по гектару нарежут. А после будут глядеть: хорошо правишь службу — еще гектаришко накинут, плохо — не прогневайся. Ить благодать какая!.. Сам бы пошел, да года не позволяют — туда молодых берут. А? Ты как?.. Омуницию даровую дадут…
Насчет второго гектара Башмак придумал сам, для убедительности. Но, к его удивлению, это не производило впечатления — большинство отказывалось.
— Тамочка и делов-то с гулькин нос, — убеждал он. — Это, хлопче, не в городе: у нас тихо. Воров нету, разбойников тожа. Знай носи себе на здоровье полицайскую форму да оружию таскай для почета и представительного авторитету.
В ответ он слышал одно и то же, словно люди сговорились между собой:
— Во всем с тобой согласен и рад бы, да здоровье не позволяет. Тут ноги не хватит скоро сил таскать, а ты — оружию!..
Башмак подозрительно щурился на собеседника и ласково спрашивал, чем же он болен, коль с виду бычка за хвост скрутить может. Отвечали разное: у одного ревматизм, у другого сердце, третий говорил, пострел у него… Поди проверь, правду говорят или брешут!
— Все-таки подумай, хлопче, — Башмак брал шапку и сокрушенно вздыхал. — Дельное дело говорю. Смотри, как бы не уплыло сквозь пальцы. Желающих, их много найдется… Тебе-то я по дружбе сообщаю.
— Ладно, спасибо, — осторожно говорил хозяин, выпроваживая гостя.
Обойдя десятка три хат и уговорив всего двух человек. Башмак приуныл. Устало вытаскивал он ноги из дорожной грязи и припоминал, к кому бы еще зайти. Он дошел почти до конца улицы и хотел уже повернуть назад, но тут взгляд уперся в хату семейства Бойко. Башмак хлопнул себя по шапке: вот куда ему надо, а он чуть не забыл! Прыщеватого Петра Бойко при отступлении советских войск он подбил сорвать замок с магазина, тогда они вдвоем неплохо поживились… Петро своего не упустит, и бояться ему вроде бы теперь ни к чему — все равно рыльце в пушку.
Уверенный, что тут не откажут, толкнулся Башмак в дверь. Петро был дома, и не один. С ним сидел дружок Сашко Попруга, вдвоем они хлебали щи из глиняной миски.
— Хлеб да соль, — сказал Башмак и перекрестился в угол. От него не укрылось, как Сашко, услышав скрип открываемой двери, быстро спрятал под стол бутылку.
— Хе-хе, — пустил он в бороденку смешок. — А стаканчики-то остались… Хе-хе! Стаканчики и не успе-ел спрятать. Шельмец ты, Сашко!
— Ты чего заявился? — спросил Петро.
— Добрые хозяева к столу зовут, когда им хлеба-соли желают.
— На всех не наготовили! — обрезал Петро. — Говори, чего пришел?
Хлопцы, как говорится, были хожалые. Башмак решил, что хитрить с ними нечего, и объяснил суть дела без обычных своих выкрутасов.
— Зарплату платить будут? — спросил Сашко. И Башмак возрадовался: вот это дельный разговор!
— Тыщу рублей в месяц.
— Брешешь!
— Ну, ежели не тыщу, то семьсот обязательно, — заверил Башмак и забожился вдохновенно: — Провалиться мне на этом месте! Да чтоб мне свету божьего…
— Закрой хлебало, — сказал Петро. — Завтра придем.
— Деточки, вы ба шкалик поднесли старику… Ить я вам первым сказал. По дружбе.
— Налей ему, Сашко. И пусть уваливает.
Перекрестившись, Башмак влил самогонку в широко раззявленную чернозубую пасть.
Куда мы теперь должны идти?
Сюда господин полковник. Вход в сельуправу со двора.
Русские свиньи! Даже дверей по-человечески сделать не могут. Входят в жилище вместе со скотом.
Совершенно верно, господин полковник.
На оккупированной гитлеровцами территории гражданская власть на местах находилась в руках гебитскомиссаров (окружных комиссаров), назначаемых из немцев.
Полковник Никопольской жандармерии. Понимаешь меня?
Означает конец? Почему конец?
Мы можем теперь начать.
Вот здесь ты должен сказать: большое спасибо.
Большое спасибо, господин полковник.