Повесть
Девочка жила на пике прекрасного чувства и никак не хотела спускаться вниз. Ей едва исполнилось двадцать пять, она была замужем и вила веревки из мужа. Постоянно влюбляясь то в одного, то в другого, добиваясь взаимности во что бы то ни стало, девочка жила предметом своего обожания, и эти краткие мгновения счастья составляли всю ее взрослую жизнь, а взрослая жизнь началась со свадьбы, которую организовали мама и папа. Жениха тоже организовали родители – выписали по столичному каталогу из Питера. Этот жених и стал впоследствии тем самым мужем, из которого вились веревки.
Предметов обожания до сих пор было немного, но все исключительно с продолжительным сроком действия. Разумеется, сильное чувство отнимало у полупрозрачной, похожей на привидение девочки с маленькой неразвитой грудью подростка очень много сил, хотя нимфоманкой она не была, а интимные отношения с предметами обожания у девочки не доходили даже до петтинга – только жаркие поцелуи. Секс в ее жизни был только с мужем. Дело было даже не в ее либидо, а в желании быть влюбленной. Усталая, она не раз говорила мужу:
– Ты должен меня понять, – и глаза ее сверкали нездоровым блеском психопата, – мне не хватает острых ощущений. Я без них задохнусь.
Что правда – то правда, острых ощущений до своего замужества девочка не испытывала, все чувства проходили сначала бдительный папин, а затем бдительный мамин контроль. Вкусив в двадцать лет мужской любви, девочка вдруг налилась любовным соком такой выдержки, что ударяет в голову похлеще бургундского с косточками.
Девочку звали Герой, со всеми вытекающими из божественного имени последствиями.
И вот, проживая на пике прекрасного чувства счастливейшие мгновения жизни, девочка стала чувствовать, что сходит с ума от счастья. Тут же папа с мамой уложили Геру в больницу, напичкали аминазином, реланиумом и прочим миллениумом, но не тут-то было. Девочку теперь с пика прекрасного чувства нельзя было спихнуть и прямым попаданием межконтинентальной ядерной ракеты. Эта высота не из тех, что хотелось бы сдать без боя. Пожалуй, Гера все на свете взорвала бы за счастье быть на пике. И муж порой рыдал на балконе, чесал намечавшуюся плешь и ничего не мог придумать в смысле обуздания темпераментной супруги. Звали мужа не Зевс, а Муса.
У Мусы был брат – Джамбул. Длинный такой, красивый, нос картошкой, руки-ноги красные… Он приехал к ним в Зарайск из Питера поступать в местный университет. Джамбул с таким же успехом мог поступить и в родном городе, но решил подстраховаться, уехал на периферию, где, по его расчетам, поступить было легче и от службы в армии откосить, соответственно, тоже. И Гера влюбилась в Джамбула. Она же по образованию филолог, вот и готовила детинушку к вступительным экзаменам. И закружила ему голову, болезному, и сидела у него на коленях, и целовалась взасос, и не могла нарадоваться на успехи
Джамбула в области сочинения стихов.
Муж узнал. Рвал рубаху на груди. Обещал спрыгнуть с балкона. Гера обещала больше не любить Джамбула. Муса потребовал гарантий. На это требование Гера не знала, что и ответить, поэтому промолчала. На следующий день после драматического выяснения отношений, уже под вечер, когда Гера пыталась растолковать Джамбулу суть парадигматических отношений в языке, Муса сказал, что выбил в университетском общежитии для брата место.
Гера вспылила:
– Я обещала твоей матери, что он не будет жить по всяким клоповникам. Муса, твой брат останется у нас.
Сам Джамбул тихонько помалкивал в тряпочку. И когда Гера через час наконец-то смогла объяснять ему парадигматические связи в языке, он вдруг спросил:
– А Муса где?
Гера позвала мужа. Тот не ответил. Гера пошла посмотреть в спальню, но там Мусы не оказалось. На кухне его тоже не было. Гера схватилась за сердце. Обычно в темноте сентябрьского неба на балконе с кухни был виден огонек сигареты, что дымилась в руке Мусы. Сейчас этого огонька видно не было. Выйти из квартиры Муса не мог – все его вещи были на месте. В ужасе Гера распахнула балконную дверь и глянула вниз. Трупа внизу не было.
– Ты чего такая? – услышала она со спины голос мужа. Тот, оказывается, сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и покуривал в кулак. – Испугалась, что ли?
Гера обессилено опустилась на колени перед Мусой.
– Муса, тебе нужны были гарантии? Так вот – гарантии, – и последнее слово она произнесла с таким апломбом, что все поняли: да, гарантии.
Неожиданно она забеременела. Естественно, что от мужа, ведь от жарких поцелуев не беременеют. Ощущения были, что и говорить, острые. В беременности было что-то такое, чего на пике не было, однако вкупе с вышеупомянутым прекрасным чувства Геры обострились в десятки раз. И пришла пора рожать, и даже отошли первые воды… Вот тут-то и началось самое интересное.
Волна околоплодных вод достигала двадцатиметровой высоты. Стихия бушевала не менее трех с половиной часов, в результате чего образовался водный массив, по площади равный Азову. Ребенка не было.
Отошли и вторые воды, на сей раз совершенно спокойно, без волн, но сила потока была тоже велика, и за три недели море околоплодных вод затопило собой территорию, равную странам Бенилюкса. Плод все еще не появился.
Третья вода была замечена с полуострова Калифорния спустя сутки. МЧС
России мобилизовало в район стихийных бедствий весь свой контингент, однако всем заранее было ясно, что спасать будет некого. Одним
Черным морем стало больше, и двумя сотнями тысяч человек, судя по последней переписи в данном регионе, меньше. А ребенка, естественно
(и это было понятно с самого начала), не было. То ли Гера была беременна водой, то ли ребенка вынесло этими же водами, но, когда девочка очнулась на берегу незнакомого ей моря, по пояс в теплой мутной воде, без трусиков, ребенка рядом она не обнаружила.
Ландшафт вокруг был обычным русским нечерноземным морским ландшафтом, сплошь и рядом встречающимся на Урале, в Сибири и других провинциях. Кое-где над поверхностью воды возвышались плоские крыши высотных домов, телебашня на два метра высунулась из волн, виднелись купола церквей с покосившимися крестами.
– Вот ведь выперло девку! – услышала Гера женский голос, полный священного ужаса.
Только сейчас девочка обнаружила, что в пейзаж за ее спиной неизвестный художник мастерски вписал человек этак тысячу или две народу двух полов. Люди шумно дышали, не в силах больше сдерживать воздух в легких, и смотрели на девочку с непонятным выражением на лицах. Поза у девочки была и впрямь престранная – ноги раздвинуты, юбка задрана: это она так ребенка рожала (посещать женскую консультацию ей было некогда – слишком далеко было спускаться с пика прекрасного чувства). Дурацкая поза и неприличная, этого девочка, воспитанная в атмосфере эстетически благополучной, перенести не могла.
Гера прикрыла срам и удивительно легко вскочила на ноги. Выперло ее действительно знатно, но рассуждать об этом желала только она сама.
И взгляд девочки исполнился такой неподдельной ненависти, ненависти наивысшей пробы, что прозрачное личико ее засияло, как алмаз, и исполнилось такой прелести, какой никогда в ее миловидной, в общем-то, внешности не было. Пейзаж тут же растворил в себе народ, и девочка осталась одна между морем, землей и небом.
Вогульский поэт и мыслитель Василий Чокморов был велик в своей безвестности. Он жил на Кваркуше, в бассейне реки Жигалан, пас колхозных оленей и пил чай. Изредка в период короткого вогульского лета по тундре мимо стойбища проходили туристы, говорившие на разных языках. Им Василий продавал килограммами очиток, выдавая его за золотой корень. Золотого корня тоже хватало, но килограммами его
Василий отдавать не хотел. Чаще всего он сам делал из корня спиртовой настой, и, если уж кому-то очень требовалось, давал маленький пузырек за просто так. Все остальное время старик мыслил и писал стихи.
Мысли свои о жизни вогульский философ фиксировал на газетах, коих в стойбище за долгие годы накопилось превеликое множество. Иной раз, когда Василий вместе со стадом был в тундре, какие-нибудь туристы заходили в кособокий сруб, привезенный из пармы вертолетом, и, затопив печку, чтобы разогреть на ней чай и тушенку, листали газетки за шестьдесят седьмой год, а на полях обнаруживали какие-то жуткие каракули. Это была письменность ханты, ныне забытая. Помнил ее только старик Чокморов.
Возвращаясь с выпаса, Василий вместе со своим немногочисленным стадом столкнулся с неожиданной водной преградой. Старик никогда в жизни не видел моря и никогда всерьез не воспринимал рассказы людей об огромных, как небо, водоемах. Однако сейчас, воочию узрев столь огромное количество воды сразу, Чокморов впервые задумался о том, правильно ли он до сих пор воспринимал мироздание. И пришел к неутешительным выводам: очень опасно отрицать никогда не виденное, ибо оно может обрушиться на тебя всей тяжестью своей реальности. В течение недели финно-угорский поэт огибал пучину, величина которой пугала, и только на восьмой день достиг стойбища.
Среда, окружающая его дом, существенно изменилась. Море подступало вплотную к избушке, сопка Круглая, что лежала западнее стойбища, оказалась наполовину затопленной, хозяйские постройки смыло. “Мир меняется быстрее, чем я предполагал”, – констатировал факт Василий.
Всего шестнадцать дней, включая ту неделю, что ему понадобилась на преодоление препятствия, отсутствовал он дома, а в воздухе уже вьются белые горластые птицы, и полярные совы боятся их трогать, и пахнет йодом, и вода шумно накатывает на курумник…
Странное деревянное сооружение, качавшееся на волнах и привязанное веревкой к крыльцу избушки, привлекло внимание Василия в самую последнюю очередь. “У меня гости, – подумал Чокморов. – Как быстро человек меняется: море стоит здесь не более двух недель, а на
Кваркуш пешком уже не идут, плыть предпочитают”.
В избе на своем топчане он увидел ребенка. Маленькая девочка в черной грязной юбке и грязной же, но белой блузке, сквозь которую просвечивал бюстгальтер (старик ни разу не имел дела с лифчиками, поэтому назначение этого предмета одежды не понял да и названия не знал, поэтому мы упустим целое эссе, сооруженное пастухом при взгляде на эту деталь), лежала ничком на его топчане и не подавала практически никаких признаков, по которым можно было бы определить, жива она или нет. На кухонном столе был рассыпан сахар, сухари, лежавшие в хлебнице, сгрызены подчистую. Девочка, судя по всему, пыталась затопить, о чем свидетельствовала забитая до отказа сырыми дровами печка и “Комсомолка” за восемьдесят девятый год, где на полях, вокруг статьи Василия Пескова о пауках, рукой Василия
Чокморова на хантыйском наречии финно-угорской языковой группы было записано: “Мы делаем шаг в западню бытия…” (далее обгорело).
Подойдя поближе к гостье, Василий обнаружил, что все личико ее (“Да она совсем прозрачная”, – пожалел он девочку) в сахаре, под глазами синяки, на руках – кровавые мозоли.
Василий покачал головой и стал растапливать печь.
Выстывшая за две недели изба очень скоро начала наполняться жизнью.
Василий готовил пшенку с салом, радостно постукивал на печи большой железный чайник, который подарили старику туристы из Соединенных
Штатов в обмен на шкуру и рога оленя-вожака. (На самом деле, конечно, вожаком тот олень не был – шкура была от важенки, а рога принадлежали молодому быку-четырехлетку. Но если уж туристам так понадобился вожак…) Девочка, которую старик укрыл своим ватником, зарозовела и теперь еле слышно посапывала.
В непривычном шуме прибоя Василий не сразу разобрал, что к стойбищу приближается вертолет. Чокморов мысленно возблагодарил Тай-Мяргена,
Улитку-Творца, за то, что вовремя успел вернуться. Неспешно сняв с печи кашу и чайник, он набросил на плечи старый пуховик и вышел на улицу. Коля Пименов, старый опытный пилот, даже в этой экстремальной обстановке с невесть откуда взявшимся морем сумел найти место для посадки. Едва колеса большой стрекозы коснулись почвы, дверь вертолета отъехала в сторону, и пилот Дормидонтов, бывший политический, оставшийся после срока жить на Урале, начал деловито выгружать мешки с провизией в количестве трех штук, боеприпасы (один ящик) и странный громоздкий конусообразный предмет.
– Как стихия, потери есть? – спросил он, когда Василий помог ему спустить эту непонятную штуку, оказавшуюся весьма тяжелой.
В тон Дормидонтову прозвучала и реплика Коли: