Алексий достал из кармана подрясника свернутую вчетверо бумагу, развернул, положил на панель в центре. Петрович снизил скорость, потом снова прижался к обочине, включил свет в кабине и, прищурившись, изучил документ.
— Свидетельство о смерти... — прочитал он вслух... — Добромыслов Петр Васильевич... Ага... Батя? Отца, значит, похоронил... Потому из монастыря отпустили? Как из армии? Соболезную... Ну, судя по антиметрике, пожил... Мы, выходит, с тобой оба — Петровичи, назвать — как звать! А пешком-то чего поперся? Денег нету? Или обет какой? Я слышал, вы там обеты всякие даете, послушания выполняете. Монахинь тут до Тобольска подбрасывал, они мне все про эту вашу жизнь рассказывали. Как в тюрьме у вас там. — Петрович опять испугался, что сморозил что-то неуместное: — Да не, ты не обижайся, это ж я со своими понятиями сравниваю... Мне, понимаешь, Бог по жизни не помогал. Забыл, наверное, про меня. Так вот... А я своего отца в начале девяностых схоронил, не вынесло у него сердце, когда страна накрылась. Геология никому тогда не нужна была, а трубы внаглую делили. Со стрельбой. У него прямо на номере приступ случился. Вертолетом уже мертвого привезли. А у тебя отец кто был? Небось, тоже священник?
* * *
— Твой отец поп — толоконный лоб!
— Где твой Боженька?
— Тебя даже в пионеры не приняли!
— А ты Боженьку попроси, пусть он нам денег на мороженое и на кино пошлет.
— Твой батя народ обманывает и свечками торгует...
— А еще он яйца на Пасху красит!
— Ха-ха-ха, яйца красит!..
И в который раз это было? Только что играли все вместе, но стоило Алексею начать выигрывать в те же «ножички», как проигрывающий вспоминал, что он поповский сын и ходит в церковь... Один вспомнил, остальные подхватывали. Обычно Алексей, когда начинали дразнить, молчал. Так научила мама. И она действительно была права. Стоило броситься на обидчика с кулаками, как на тебя бросятся все остальные. И придется уходить домой, утирая разбитый нос и пряча слезы. А вот если стоять и молчать, тогда они уймутся сами собой. Покружат-покружат, покричат, а потом сами же позовут в новую игру. Главное — вытерпеть самое обидное. Да вот не всегда стерпишь...
— А что твой Бог ногу мне не сломает, раз ты его сынок? — и пинок. — А руку мне чего не сломает? — и подзатыльник.
И зачем Пушкин написал «Сказку о попе и работнике его Балде»? Для того, чтобы ребята со двора могли отвешивать тебе щелчки, приговаривая: «с первого щелчка...»?
И тут уже терпеть нет сил.
Алешка приходил домой и с молчаливым вызовом сквозь слезы смотрел на иконы. «А чего, действительно, не заступился Всемогущий?!» Он хотел быть как все, он и был как все, но все его не принимали.
— Я больше не пойду в храм! Отцу не буду прислуживать! — кричал он в сердцах матери.
Та садилась рядом, обнимала за плечи, прижимала к себе, и злость отступала. Мать будто изнутри светилась добром. И даже самые склочные соседи уважали ее и любили. Иногда она доставала Евангелие, открывала его на нужной странице и показывала Алексею пальцем — читай.
И он читал и, волей-неволей, втягивался и начинал идти рядом со Спасителем. «Тогда плевали Ему в лице и заушали Его; другие же ударяли Его по ланитам...». «Проходящие злословили Его, кивая головами своими и говоря: э! разрушающий храм, и в три дня созидающий! спаси Себя Самого и сойди со креста. Подобно и первосвященники с книжниками, насмехаясь, говорили друг другу: других спасал, а Себя не может спасти. Христос, Царь Израилев, пусть сойдет теперь с креста, чтобы мы видели, и уверуем. И распятые с Ним поносили Его». «Люди, державшие Иисуса, ругались над Ним и били Его; и, закрыв Его, ударяли Его по лицу и спрашивали Его: прореки, кто ударил Тебя? И много иных хулений произносили против Него».
— Помнишь, мы говорили, за кого Он страдал? — тихо вопрошала мать. — И ты хочешь оставить Его одного на кресте? Ты мне в семь лет говорил, что ты не отречешься от Него, как апостол Петр в ту ночь... Помнишь? А Петр свой крест заслужил...
И теперь Алексей снова плакал, но уже от стыда за себя и от сострадания к Спасителю. А мать снова листала Евангелие и указывала: «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир».
— Почему они этого не знают?! — спрашивал Алексей о дворовых ребятах.
— Не время, — отвечала мама и еще крепче прижимала к себе.
И весь мир наполнялся покоем и безмятежностью. И старый ребристый тополь за окном кивал ветвистой кроной и каждым листочком: «я знаю, я знаю, я знаю...». И облака над ним тоже знали. И голубь, воркующий на карнизе, тоже знал...
* * *
Петрович вдруг поймал себя на мысли, что с тех пор, как монах сидит рядом с ним в кабине, он ни разу не сквернословил. Будто малодушие какое проявлял. В любой другой беседе сыпал бы, не взирая на пол и звания. Попытался найти этому объяснение, но только ощутил нервное напряжение из-за несоответствия привычного словообразования и того, что выходило наружу. Словно в горле поселился какой-то цензор. Хотел, было, выпалить что-либо позабористее, но не нашел повода. Посмотрел на Алексия, который неотрывно смотрел вперед, и решил-таки сохранить «статус кво» и уважение к сану. Тем более, что молчание попутчика обезоруживало.
— Жаль, что ты говорить не можешь, может, и объяснил бы мне чего, — признался Петрович. — Я ведь тоже часто думаю, жизнь она только здесь, или там, — он кивнул вслед свету фар, — тоже что-то есть? Если есть, то меня точно в ад определят. Да не мотай ты головой. Точно тебе говорю. Ох, я там позабавлюсь.
Инок посмотрел на водителя с явным удивлением.
— А?! Интересно?! Я для себя специальный ад придумал. Попрошу у черта ответственную работу. Буду дрова колоть и в костер под котлы подкладывать. Попрошусь к тем котлам, где политики вариться будут. Желающих, конечно, много будет, на конкурсной основе, наверное, принимать станут. Но меня точно возьмут, потому как бабы здесь мне надоели, водка — тоже, а то, что я матом ругаюсь... так к такой работе без крепкого слова и не подойдешь. Уж я дров жалеть не буду! От всего народа отработаю. Не покладая рук, как и положено в аду. Всех попарю! А для педиков газ проведу, чтоб пламя голубое было, соответственно их нежному восприятию. Вечный огонь, шалить-палить. Персонально за каждым буду ухаживать. Так-то...
Пару минут Петрович помолчал, получая удовольствие от нарисованных сцен, которые он себе ярко представлял. Но внутреннее веселье вдруг сменилось неожиданной пустотой и грустью. До ада было уже недалеко, а был ли позади рай? Если б можно было в жизни, как на трассе притормозить, где бы остановился? Когда Лиду в первый раз поцеловал и понял, что теперь это его вторая половинка? Когда первенца на руках баюкал? А все остальное — пахал-ехал!.. А монах этот что? Сразу в рай? Да кто же его знает, почему вырядился он в черное и выбросился из этого переполненного автобуса под названием «жизнь».
— Монахини говорили, что у вас жизнь на две части делится. И та, которая мирская, вы ее специально забываете. Ну, как грешную, ненужную. Типа, как ящерица, хвост отбрасывает. Жаль, что ты рассказать не можешь... А монахини мне иконки подарили, денег-то я с божьих людей не взял, а от специальных иконок для машины не отказался. Но они у меня в моем КамАЗе, это-то не моя тачка. Это у меня случайный рейс, азербайджанцу одному надо в магазин его продукты привезти, а водитель, сосед мой, запил. Тут у него только «Аллах акбар» какой-то висел, но я ему оставил. Говорю, сам поедешь, хоть на шею себе вешай, а мне не надо. Правильно, наверное, сделал? Как думаешь?
Инок, вроде, кивнул.
— Религия у них хитрая. Больше на свод правил похожа. Типа устава в армии. Пока они не в силе, улыбаются, заискивают, а как только силу набрали, могут и за кинжалы начать хвататься, права качают. А мы, дураки, душу нараспашку. Это я еще в армии заприметил. Нам все говорят: дружить со всеми надо. Только вот дружба, валить-катить, какая-то односторонняя получается. Мы со всеми дружим, а они думают, как нас получше обобрать и в дураках оставить. Как это слово-то называется?.. Ах, водить-мутить... Ну это? — Петрович наморщил лоб, гоняясь в уме за потерянным умным словом: — О! Толерантность. Противное какое-то. Чем-то на предательство похоже. А наши бабы — дуры... Что смотришь? Как есть дуры! Курицы тупоголовые. Думают, что восточные мужики — это настоящие, а мы только водку пить можем и на завалинке сидеть. А те ими и пользуются вовсю. Правы, конечно, в чем-то бабы. Спивается ныне русский мужик, но ведь и тем они нужны, как дворняжки, которых, когда добрый — покормить можно, а когда захочешь, пнуть и со двора прогнать. Всем бабам семейного счастья хочется. Не так разве? А то как все в монастырь уйдут от такой жизни, весь русский народ переведется. Молодежь-то нынче какая пошла. Мечтают о теплом месте, о тачке импортной и загранице... А мы? Мы в космос мечтали полететь, горы сворачивать, новые земли открывать. Поизмельчал, выходит, человек. Ты вот, небось, в детстве, тоже не в рясе ходить мечтал?..
* * *
— Папа, я решил заниматься рукопашным боем. Благословишь?
— Ты считаешь, это тебе поможет? — отец Петр внимательно посмотрел на сына.
— Я смогу защищаться. Открылась новая секция.
— Сначала надо научиться защищаться от себя, от своих страстей.
— Но ты же сам говорил, что мужчина должен быть воином! Александр Невский, Дмитрий Донской, Александр Суворов...
— Да, да, — остановил напор сына отец Петр, — но ведь ты, в первую очередь, хочешь научиться драться, чтобы уметь дать сдачи.
— Пап, я никогда никого не бил и бить не собираюсь, но я не хочу, чтобы били меня. Вот если на маму нападут, как я смогу ее защитить?
Священник задумался.
— Наверное, в этом нет ничего плохого, — после долгой паузы сказал он, — но я хочу, чтобы ты помнил, Христос никогда никого не ударил.
— Но разметал лавки торгующих в храме!
— Это другое. Он защищал дом Отца Небесного. И при этом, повторяю, никого не ударил. Труднее всего побеждать любовью.
— А с фашистами тоже надо было любовью? Думаешь, если бы Красная Армия вышла навстречу им с иконами и молитвами, они не стали бы бомбить наши города?
— Да нет же, — улыбнулся отец, — защищать земное Отечество — долг каждого христианина. Но, мне кажется, ты немножко лукавишь, тебе нужны эти тренировки для осознания собственной силы.
— Ты разрешишь?..
— Это твой свободный выбор. Просто помни, о чем я тебе сказал. Прежде, чем поднимать руку на человека, вспоминай, на чей образ ты замахиваешься.
— А тренер сказал, что пока я буду думать, меня сомнут и раскатают. Думать надо на уровне механики движений — так сказал тренер.