- Ну, вот и... прямо сюда.
Он сел напротив в кресло, изо всей силы прижимая к себе фуражку.
- Как же это произошло? - с запинкой спросила Даша.
- В общем - обыкновенно.
- Было опасно?
- Да... То есть - не особенно.
Так они сказали друг другу еще какие-то слова. Понемногу обоих начала опутывать застенчивость; Даша опустила глаза:
- Сюда, в Москву, давно приехали?
- Только чти с вокзала.
- Я сейчас скажу кофе...
- Нет, не беспокойтесь... Я сейчас в гостиницу.
Тогда Даша чуть слышно спросила:
- Вечером приедете?
Поджав губы, Иван Ильич кивнул. Ему нечем было дышать.
Он поднялся.
- Значит, я поеду. Вечером приеду.
Даша протянула ему руку. Он взял ее нежную и сильную руку, и от этого прикосновения стало горячо, кровь хлынула в лицо. Он стиснул ее пальцы и пошел в прихожую, но в дверях оглянулся. Даша стояла спиной к свету и глядела исподлобья.
- Часов в семь можно прийти, Дарья Дмитриевна?
Она кивнула. Иван Ильич выскочил на крыльцо и сказал лихачу:
- В гостиницу, в хорошую, в самую лучшую!
Сидя, откинувшись, в пролетке, засунув руки в рукава шинели, он широко улыбался. Какие-то голубоватые тени - людей, деревьев, экипажей - летели перед глазами. Студеный, пахнувший русским городом ветерок холодил лицо. Иван Ильич поднес к носу ладонь, еще горевшую от Дашиного прикосновения, и засмеялся: "Колдовство!"
В это время Даша, проводив Ивана Ильича, стояла у окна в гостиной. В голове звенело, никакими силами нельзя было собраться с духом сообразить, - что же случилось? Она крепко зажмурилась и вдруг ахнула, побежала в спальню к сестре.
Екатерина Дмитриевна сидела у окна, шила и думала. Услышав Дашины шаги, она спросила, не поднимая головы:
- Даша, кто был у тебя?
Катя вгляделась, лицо ее дрогнуло.
- Он... Не понимаешь, что ли... Он... Иван Ильич.
Катя опустила шитье и медленно всплеснула руками.
- Катя, ты пойми, я даже и не рада, мне только страшно, - проговорила Даша глухим голосом.
31
Когда наступили сумерки, Даша начала вздрагивать от каждого шороха, бежала в гостиную и прислушивалась... Несколько раз раскрывала какую-то книжку - все на одной и той же странице: "Маруся любила шоколад, который муж привозил ей от Крафта..." В морозных сумерках, напротив в доме, где жила актриса Чародеева, вспыхнули два окна, - там горничная в чепчике накрывала на стол; появилась худая, как скелет, Чародеева в накинутой на плечи бархатной шубке, села к столу и зевнула, - должно быть, спала на диване; налила себе супу и вдруг задумалась, уставилась стеклянными глазами на вазочку с увядшей розой. "Маруся любила шоколад", - сквозь зубы повторила Даша. Вдруг позвонили. У Даши кровь отлила от сердца. Но это принесли вечернюю газету. "Не придет", - подумала Даша и пошла в столовую, где горела одна лампочка над белой скатертью и тикали часы. Было без пяти семь. Даша села у стола: "Вот так с каждой секундой уходит жизнь..."
В парадной опять позвонили. Задохнувшись, Даша вскочила и выбежала в прихожую... Пришел сторож из лазарета, принес пакет с бумагами. Иван Ильич не придет, конечно, и прав: ждала два года, а дождалась - слова не нашла сказать.
Даша вытащила платочек и стала кусать его с уголка. Чувствовала ведь, знала, что именно так это и случится. Два года любила своего какого-то, выдуманного, а пришел живой человек... и ока растерялась.
"Ужасно, ужасно", - думала Даша. Она не заметила, как приотворилась дверь и появилась рябенькая Лиза.
- Барышня, к вам пришли.
Даша глубоко вздохнула, легко, точно не касаясь пола, пошла в столовую. Катя увидела Дашу первая и улыбнулась ей. Иван Ильич вскочил, мигнул и выпрямился.
Одет он был в новую суконную рубаху, с новеньким, через одно плечо, снаряжением, чисто выбрит и подстрижен. Теперь особенно было заметно, как он высок ростом, подтянут и широк в плечах. Конечно, это был совсем новый человек. Взгляд светлых глаз его тверд, по сторонам прямого, чистого рта две морщины, две черточки... У Даши забилось сердце, она поняла, что это след смерти, ужаса и страдания. Его рука была сильна и холодна.
Даша взяла стул и села рядом с Телегиным. Он положил руки на скатерть, стиснул их и, поглядывая на Дашу, быстро, мельком, начал рассказывать о плене и о побеге из плена... Даша, сидя совсем близко, глядела ему в лицо, рот ее приоткрылся.
Рассказывая, Иван Ильич чувствовал, как голос его звучит, точно чужой, издалека, а сам он весь потрясен и взволнован. И рядом, касаясь его колена платьем, сидит не выразимое никакими словами существо - девушка, непонятная совершенно, и пахнет от нее чем-то теплым, кружащим голову.
Иван Ильич рассказывал весь вечер. Даша переспрашивала, перебивала его, всплескивала руками, оглядывалась на сестру:
- Катюша, понимаешь, - приговорили к расстрелу!
Когда Телегин описывал борьбу за автомобиль, секундочку, отделявшую от смерти, рванувшуюся машину и ветер, кинувшийся в лицо, - свобода, жизнь! Даша страшно побледнела, схватила его за руку:
- Мы вас никуда больше не отпустим!
Телегин засмеялся:
- Призовут опять, ничего не поделаешь. Я только надеюсь, что меня отчислят куда-нибудь на военный завод.
Он осторожно сжал ее руку. Даша стала смотреть ему в глаза, вглядывалась внимательно, на щеки ее взошел легкий румянец, она освободила руку...
- Почему вы не курите? Я вам принесу спички.
Она быстро вышла и сейчас же вернулась с коробочкой спичек, остановилась перед Иваном Ильичом и начала чиркать спички, держа их за самый кончик, они ломались - ну уж и спички наша Лиза покупает! - наконец спичка зажглась. Даша осторожно поднесла к папиросе Ивана Ильича огонек, осветивший ее подбородок. Телегин закурил, жмурясь. Он не знал, что можно испытать такое счастье, закуривая папиросу.
Катя все это время молча следила за Дашей и Телегиным. Она была рада, очень рада за Дашу, и все же ей было очень грустно. Из памяти не выходил не забытый, как она надеялась, совсем не забытый Вадим Петрович Рощин: он так же сидел с ними за столом, и так же однажды она принесла ему спичек и сама зажгла, не сломав ни одной.
В полночь Телегин ушел. Даша, обняв, крепко поцеловала сестру и заперлась у себя. Лежа в постели, закинув руки за голову, она думала, что вот вынырнула наконец из тоскливого безвременья, кругом еще дико, и пусто, и жутковато, но все - синее, но это счастье.