- Иди, иди...
Тогда он изумленно пошел в степь, втягивая голову в плечи, ступая, как слепой. Анисья, идя - в десяти шагах - следом, подняла тяжелую винтовку, вжалась плечом в ложе.
- Обернись ко мне.
Немешаев живо обернулся, готовый к прыжку. Анисья выстрелила ему в лицо и, больше не глядя, не оборачиваясь, вернулась к товарищам, глядевшим неподвижно и сурово, как совершается справедливая казнь.
- Чья винтовочка, возьмите, - сказала Анисья и пошла к задней телеге, влезла в нее, легла и потянула на себя попону.
17
Катя поправляла диктант в школьных тетрадках. Эти тетради, нарезанные и сшитые из разных сортов обоев (писали на них только с обратной стороны), были крупным достижением в ее бедной жизни. За ними она самостоятельно ездила в Киев. До народного комиссара дойти было легко. Наркомпрос, узнав, кто она и зачем приехала, взял ее за локти и посадил в кресло; из закопченного чайника, стоявшего на великолепном столе, налил морковного чая и предложил ей с половиной леденца; расхаживая в накинутом на плечи меховом пальто и в валенках по ковру, он развивал головокружительную программу народного просвещения.
- За десять - пятнадцать лет мы будем просвещенной страной. Сокровища мировой культуры мы сделаем достоянием народных масс, - говорил он с фанатической улыбкой, теребя бородку. - Предстоит гигантская работа по ликвидации неграмотности. Этот позор должен быть смыт, - это дело чести каждого интеллигентного человека... Все молодое поколение должно быть охвачено воспитанием от яслей и детских садов до университета... Никто и ничто не помешает нам, большевикам, осуществить на деле то, о чем могли только мечтать лучшие представители нашей интеллигенции...
Наркомпрос обещал Кате десять тысяч тетрадей, учебники, литературу, карандаши и грифельные доски. Она уходила от него по мраморной лестнице, как во сне. Но затем начались затруднения и неувязки. Чем ближе Катя придвигалась к тетрадкам и учебникам, тем дальше - в нереальность отодвигались они и тем двусмысленнее, ироничнее или угрюмее становились люди, от которых зависело выдать ей по ордеру тетради и учебники. В гостинице, в нетопленном номере, где на кровати не было даже тюфяка и под потолком предсмертным накалом едва дышала электрическая лампочка, Катя предавалась отчаянию, сидя в шубе на егозливом диванчике.
Однажды к ней в номер - без стука - вошел рослый человек в косматой шапке, в перепоясанной куртке и - прямо к делу - спросил басовито:
- Вы все еще здесь? Я ваше дело знаю. Покажите, какие у вас там справочки...
Стоя под красноватой лампочкой, он просматривал документы. Катя доверчиво глядела на его насмешливое, сильное, красивое лицо.
- Сволочи, - сказал он, - саботажники, подлецы... Завтра пораньше приходите ко мне в городской комитет, устроим, чего-нибудь придумаем... Ну, будьте здоровы.
Через этого человека Катя получила со складов обои, карандаши и целиком - реквизированную у одного эстета сахарозаводчика - библиотеку, наполовину на французском языке. Самым утомительным, пожалуй, был обратный путь с этими сокровищами в товарном вагоне, куда на каждой остановке врывались бородатые, страшноглазые мужики с мешками и взбудораженные бабы, раздутые, как коровы, от всякого съестного добра, припрятанного у них под кацавейками и под юбками.
Оказалось, что у Кати есть кое-какая силешка. Не такой уж она беспомощный котенок, - с нежной спинкой и хорошенькими глазками, мурлыкающий на чужих постелях.
Силешка у нее нашлась в тот вечер неудачного оглашения ее Алексеевой невестой. Катя заглянула тогда в уготованное ей благополучие деревенской лавочницы и попятилась так же, как остановится и с отвращением содрогнется человек, увидев на пути своем вырытую могилу. Могилой представились ей налитые водкой, жадные Алексеевы глаза - хозяина, мужа! В Кате все возмутилось, взбунтовалось, и было это для нее самой неожиданно и радостно, как ощущение сил после долгой болезни. Так же неожиданно она решила бежать в Москву, - когда станет потеплее. У нее нашлась и хитрость, чтобы все это скрыть. Алексей и Матрена только замечали, что она повеселела, - работает и напевает.
Алексей постоянно теперь за обедом, за ужином (в другое время его дома и не видели) подмигивал: "Невестится наша..." Он тоже ходил веселый, добился решения сельского схода, ломал флигель на княжеской усадьбе и возил лес и кирпичи к себе на участок.
В начале января, когда Красной Армией был взят Киев, через село Владимирское прошла воинская часть, и Алексей на митинге первый кричал за Советы. Но вскоре дела обернулись по-иному.
В селе появился товарищ Яков. Он реквизировал хороший дом у попа, выселив того с попадьей в баньку. Созвал митинг и поставил вопрос так: "Религия - опиум для народа. Кто против закрытия церкви, тот - против Советской власти..." - и тут же, никому не дав слова, проголосовал и церковь опечатал. После этого начал отслаивать батраков, безлошадных бобылей и бобылок - а их было человек сорок на селе - ото всех остальных крестьян. Из этих сорока организовал комитет бедноты. Собирая в поповском доме, говорил с напористой злобой:
- Русский мужик есть темный зверь. Прожил он тысячу лет в навозе, ничего у него, кроме тупой злобы и жадности, за душой нет и быть не может. Мужику мы не верим и никогда ему не поверим. Мы щадим его, покуда он наш попутчик, но скоро щадить перестанем. - Вы - деревенский пролетариат должны крепко взять власть, должны помочь нам подломать крылья мужика.
Яков напугал все село, даже и членов комитета. На деревне известно каждое сказанное слово, и пошел шепот по дворам:
"Зачем он так говорит? Какие же мы звери? Кажется, русские, у себя на родине живем, - и вдруг нам верить нельзя... Да как это так - огулом всем крылья ломать? Ломай Алешке Красильникову, - он бандит... Ломай Кондратенкову, Ничипорову, - известные кровопийцы, правильно... А мне за мою соленую рубашку ломать крылья? Э, нет, тут чего-то не так, ошибка..." А другие говорили: "Батюшки, вот она какая, Советская-то власть!.."
Когда Яков выходил со двора по какому-нибудь своему недоброму делу, неумытый, давно не бритый, в драной солдатской шинельке и в картузе с оторванным козырьком, - но, между прочим, в добрых сапогах да, говорят, и под шинелишкой одетый хорошо, - изо всех окошек следили за ним, - мужики качали головами в большом смущении, ждали: что будет дальше?
В марте, когда вот-вот только начали вывозить навоз в поле, Яков созвал общее собрание и, опять грозя обвинением в контрреволюции, потребовал поголовной переписи всех лошадей, реквизиции лошадиных излишков и немедленного создания в княжеской усадьбе коммунального хозяйства... Сорвал возку навоза и весеннюю пахоту, неумытый черт!
Вскоре за этим в село приехал продотряд. Сразу стало известно, что Яков представил им такие списки хлебных излишков, что продотрядчики, говорят, руками развели. Яков сам с понятыми пошел по дворам, отмечая мелом на воротах - сколько здесь брать зерна...
"Да сроду я этих пудов-то и в глаза не видал!" - кричал мужик, пытаясь стереть рукавом написанное. Яков говорил продотрядчикам: "Ройте у него в подполье..." Мужику страшно было перед Яковом креститься, - со слезами драл полушубок на себе: "Да нет же там, ей-богу..." Яков приказывал: "Ломай у него печь, под печью спрятано..."
Его стараниями начисто подмели село, вывезли даже семенную пшеницу. Алексея Красильникова он вызвал отдельно к себе в комитет, запер дверь, на которой был приколочен гвоздиками портрет председателя Высшего военного совета республики, на стол около себя положил револьвер и с насмешкой оглядывал хмурого Алексея.
- Ну, как же мы будем разговаривать? Хлеб есть?
- Откуда у меня хлеб? Осень - не пахал, не сеял.
- А куда лошадей угнал?
- По хуторам рассовал, по знакомцам.
- Деньги где спрятаны?
- Какие деньги?
- Награбленные.
Алексей сидел, опустив голову, - только пальцы у него на правой руке разжимались и сжимались, отпускали и брали.
- Некрасиво будто получается, - сказал он, - ну, налог, понятно, налог... А это что же: хватай за горло, скидавай рубашку...
- В Чека придется отправить...
- Да я не отказываюсь, надо так надо, деньги принесу.
Алексей дома прямо кинулся в подполье и начал выволакивать оттуда дорожные сумы, мешки и свертки с мануфактурой. В одной суме были у него николаевские и донские деньги, - эти он рассовал по карманам и за пазуху. Другую суму, набитую керенками, - дрянью, ничего не стоящей, - дал Матрене:
- Отнеси в комитет, скажешь - других у нас не было. Они не поверят, придут сюда половицы поднимать, так ты не противься. Часы и цепочки брось в колодезь. Мануфактуру положи в тачанку, припороши сеном, ночью возьми у деда Афанасия лошадь, отвезешь на Дементьев хутор, я там буду ждать.
- Алексей, ты куда собрался?
- Не знаю. Скоро не вернусь - тогда по-другому обо мне услышите.
Матрена опустила на брови вязаный платок, концами его прикрыла суму с керенками и пошла в комитет. Алексей накинул крюк на дверь и повернулся к Кате, стоявшей у печи. Глаза у него были весело-злые, ноздри раздуты.
- Одевайтесь теплее, Екатерина Дмитриевна... Шубку меховую да чулочки шерстяные. Да вниз - теплое... Да быстренько, времени у нас в обрез...
Он глядел на Катю, расширяя глаза, вокруг зрачков его точно вспыхивали искорки, жесткие русые усы вздрагивали над открытыми зубами. Катя ответила:
- Я с вами никуда не поеду...
- Это ваш ответ? Другого ответа нет?
- Я не поеду.
Алексей придвинулся, раздутые ноздри его побелели.