Двенадцать человек вверили Ивану Ильичу свою жизнь. Военсовет поручил ему батарею в такой ответственный момент... Правда, он кое-что смыслил в математике, но все же следовало твердо заявить, что батареей он командовать не должен...
- Послушай, Гагин, кто-нибудь из вас умеет вычислять эти самые углы прицела? Дальномера-то у нас нет...
Гагин, стоявший на приступке, откуда через бруствер глядел в степь, обернулся.
- Дальномер? - мрачно переспросил он и уставился на Телегина черным взором. - А зачем тебе дальномер? Угол, прицел нам по телефону скажут с командного пункта.
- Ага, правильно...
- Углы, прицелы, дистанционные трубки - это мы все умеем, не в этом дело, товарищ Телегин... Бой будет страшный, без дальномеров, на злость... Кишки на руку наматывай, а бей до последнего снаряда, вот о чем думай... Иди-ка сюда, я тебе покажу.
Телегин взобрался к нему на приступку. Артиллерийская канонада усилилась, как будто приблизилась, горизонт на западе и на юге заволокло дымной мглой. Следя за пальцем Гагина, он различал на равнине ползущие с севера кучки людей и вереницы телег.
- Наши бегут, - сказал Гагин и кивнул на огромный дым, поднимающийся грибом на юге, в стороне Сарепты. - Я давно гляжу: по этому курсу тысячи, тысячи пробежали... Разрывы видишь? А давеча их не было. Из тяжелых бьет. Наутро жди сюда генерала.
Иван Ильич еще раз осмотрел хозяйство батареи. Пересчитал снаряды, патроны, - их приходилось всего по две обоймы на винтовку. Его особенно тревожило, что батарея была оголена. Саженях в двухстах отсюда виднелись свежевырытые окопчики, но в них не замечалось никакого движения, - части красных войск проходили гораздо дальше. Он присел около Сапожкова, - лицо Сергея Сергеевича было сморщенное, будто сон для него тоже не был легок.
- Сергей Сергеевич, извини, я тебя потревожу... Свяжи меня с командиром дивизиона...
Сапожков открыл мутные глаза:
- Зачем? Указания даны - не стрелять. Когда надо, скажут... Чего ты волнуешься? - Он подтянулся к колесу, зевнул, но явно притворно. - Лег бы, выспался - самое знаменитое.
Иван Ильич вернулся на приступку и долго стоял неподвижно, положив руки на бруствер. Огромное темно-оранжевое солнце садилось во мглу, поднятую где-то за горизонтом копытами бесчисленных казачьих полков. Ночная тень надвигалась на равнину, - больше уже нельзя было различить на ней движения войск. Ниже ясной вечерней звезды небо в закате стало прикидываться фантастической страной у зеленого моря, там строились китайские башни, одна отделилась и поплыла, превратилась в коня с двумя головами, стала женщиной и заломила руки...
Казалось: только вылезти из котлована - и, перебирая ногами, как бывает во сне, долетишь до этой дивной страны. Для чего же нибудь она показывается, что-нибудь она значит для тебя в час смертного боя?..
- Эх, черная галка, сизая полянка, - сказал Сергей Сергеевич, положив ему руку на спину, - это же чистый идеализм, Ванька, пялить глаза на картинки... Махорочки свернем? В госпитале украл пачку, берегу - покурить перед смертью...
Он, как всегда, говорил насмешливо, хотя в горьких морщинах у рта, в несвежих глазах затаилась тоска. Свернули, закурили: Телегин - не затягиваясь, Сапожков - вдыхая дым со всхлипом.
- Ты что похоронную-то запел? - тихо спросил Телегин.
- Смерти стал бояться... Пули в голову боюсь; в другое место - не убьет, а в голову боюсь. Голова - не мишень, для другого сделана. Мыслей своих жалко...
- Все мы боимся, Сергей Сергеевич, - думать об этом только не следует...
- А ты когда-нибудь интересовался моими мыслями? Сапожков - анархист, Сапожков спирт хлещет, - вот что ты знаешь... Тебя я, как стеклянного, вижу до последней извилинки, от тебя живым людям я передам записочку, а ты от меня записочки не передашь... И это очень жаль... Эх, завидую я тебе, Ванька.
- Чего же, собственно, мне завидовать?
- Ты - на ладошке: долг, преданная любовь и самокритика. Честнейший служака и добрейший парень. И жена тебя будет обожать, когда перебесится. И потому еще тебе жизнь легка, что ты старомодный тип...
- Вот спасибо за аттестацию.
- А я, Ванька, жалею, что тогда летом Гымза меня не расстрелял... Революции ждали, дрожа от нетерпения... Вышвырнули в мир кучу идей: вот он - золотой век философии, высшей свободы! И - катастрофа, катастрофа самая ужасная, распротак твою разэдак...
Он шлепнул себя ладонью по глазам так, что фуражка съехала на затылок.
- Хотел по этому поводу сделать сообщение человечеству - никак не меньшей-аудитории, - сообщение исключительно злое, и не для пользы, - к черту ее, - а для зла... Но рукописи нет, не написал еще... Извиняюсь...
Было уже темно. По горизонту разгорались пожары, дымно-багровые зарева вскидывались все выше и шире, в особенности на юге, в стороне Сарепты. Горели хутора, освещая путь быстро наступающему врагу. Телегин слушал теперь одним ухом, - далеко, прямо на западе, как будто змеи высовывали светящиеся головы из-за горизонта, поднимались зеленые ракеты по три враз.
Сергей Сергеевич, упрямо не желая замечать всей этой иллюминации, говорил вздрагивающим голосом, от которого Ивана Ильича нет-нет да продирали мурашки.
- Или мы живем только для того, чтобы есть? Тогда пускай пуля размозжит мне башку, и мой мозг, который я совершенно ошибочно считал равновеликим всей вселенной, разлетится, как пузырь из мыльной пены... Жизнь, видишь ли, это цикл углерода, плюс цикл азота, плюс еще какой-то дряни... Из молекул простых создаются сложные, очень сложные, затем - ужасно сложные... Затем - крак! Углерод, азот и прочая дрянь начинают распадаться до простейшего состояния. И все. И все, Ванька... При чем же тут революция?
- Что ты несешь, Сергей Сергеевич? Революция именно и поднимает человека над обыденщиной...
- Оставь меня в покое! Да я и не с тобой разговариваю, много ты понимаешь в революции. Она кончена... Она раздавлена, - гляди вперед носа... Советская Россия уже сейчас - в пределах до Ивана Грозного... Скоро все дороги будут белы от костей... И будут торжествовать циклы углерода и азота - вот те самые, что придут сюда утром на конях...
Телегин молчал, стоя прямо, руки за спиной, - в темноте трудно было разобрать его лицо, красноватое от зарева.
- Иван... Жить стоит только ради фантастического будущего, великой и окончательной свободы, когда каждому человеку никто и ничто не мешает сознавать себя равновеликим всей вселенной... Сколько вечеров мы разговаривали об этом с моими ребятами! Звезды были над нами те же, что при великом Гомере. Костры горели те же, что освещали путь сквозь тысячелетия. Ребята слушали о будущем и верили мне, в глазах их отсвечивали звезды, и на боевых штыках отсвечивал огонь костров. Они все лежат в степях... Мой полк я не привел к победе... Значит, обманул!
Справа, шагах в полутораста, послышался сторожевой окрик и затем негромкий разговор. Телегин обернулся, всматриваясь, - должно быть, к Гагину, стоящему с той стороны в охранении, кто-то подошел из своих.
- Иван, а если это будущее - только волшебная сказка, рассказанная в российских глухих степях? Если оно не состоится? Если так, тогда в мир входит ужас. - Сапожков вплотную подвинулся и заговорил шепотом: - Ужас пришел, никто по-настоящему еще не верит этому. Ужас только примеряется к силе сопротивления. Четыре года истребления человечества - пустяки в сравнении с тем, что готовится. Истребление революции у нас и во всем мире - вот основное... И тогда - всеобщая, поголовная мобилизация личностей, обритые лбы и жестянки на руке... И над серым пепелищем мира - раздутый, торжествующий ужас... Так лучше уж я сразу погибну от горячего удара казацкой шашки...
- Да, Сергей Сергеевич, тебе надо отдохнуть, полечиться, - сказал Телегин.
- Другого ответа от тебя и не ждал!..
В котлован спустился Гагин вместе с каким-то высоким сутуловатым военным. Телегин несказанно обрадовался - кончить невыносимо тяжелый разговор. Подошедший человек, весь облепленный грязью, с оторванной полой шинели и почему-то в казацком картузе, сказал так густо, точно он неделю просидел по шею в болоте:
- Здорово, товарищ командир, ну, как у вас дела, снаряды имеются?
- Здорово, - ответил Телегин, - а вы кто такие?
- Качалинского полка - рота, приказано перед вами занять позицию. Я командир.
- Очень приятно. А я тревожился, - окопчики-то вырыты, а охраны-то у нас нет...
- Вот мы их и заняли. Мы тут раненых привезли, грузим в эшелон. У коменданта хлеба хотел попросить, говорит - весь, утром будет... Легко сказать - утром, - рота третий день не ела... У вас-то нет? Хоть по кусочку, запах-то его услыхать... Завтра бы отдали... А то можем коровенку вам подарить.
- Иван Ильич... - Телегин обернулся, Анисья, как тень, подошла и слушала. - Хлебушка я на три дня запасла, - можно им дать... Завтра опять достану...
Телегин усмехнулся:
- Хорошо, выдайте товарищу ротному четыре каравая...
Ротный не ждал, что так легко дадут ему хлеб.
"Ну? - спросил. - Вот спасибо". И, взяв принесенные Анисьей хлебы плотно под обе руки, засовестился сразу уйти с ними. Подошли моряки, поеживаясь со сна и разглядывая такого запачканного и ободранного человека. Он стал им говорить про подвиги полка, десять дней выходившего из окружения, не потерявшего ни одного орудия, ни одной телеги с ранеными, но рассказывал до того отрывочно и неясно, что кое-кто из моряков, махнув рукой, отошел.
Латугин сказал, холодно глядя на него: