Но лицо Клавдии Васильевны было абсолютно серьезным, и он не протестовал, отмечая, что при всей своей красоте Клавдия Васильевна отнюдь не высокого роста, они почти вровень, каблуки ведь нынче и мужчины носят. Уже на лестнице, шагая по оброненным на ступеньки тюльпанам, Юрий Алексеевич решил, что ему обязательно и как можно скорее надо выучиться юмору, он громко топал по ступенькам и даже насвистывал, вспоминая, как тепла и мягка была рука Клавдии Васильевны.
А следующим утром Черепанов проснулся от жуткого сна. Он даже вставать боялся, ежась под одеялом и глядя в потолок. Потолок был серым, мысль о ремонте неприятна, на стол надо ставить стул и карабкаться по-обезьяньи, не имея обезьяньих ухваток. Обмануть себя не удалось. Сон не уходил, прибавлялся, обрастая подробностями, предстающими в свете дня такой небывалой явственностью, что Юрий Алексеевич уже не сопротивлялся, лежал в скрюченном состоянии и не двигался, будто придавленный гранитной плитой.
Снилась ему квартира Клавдии Васильевны Мищенко во всем своем великолепном убранстве. Квартира была живая. Узоры цветов на коврах волновались, как при сильном ветре перед грозой. Поле ковров ощетинилось и багрово светилось. Хищно раскрыли дверцы шкафы, скаля хрустальные зубы. В неистовом ритме бился в плотно закрытые окна моцартовский Реквием. И не было потолка. Но гости в квартире наверху ходили по невидимому полу, плясали по кругу, видны были их решетчатые подошвы. Там копна разноцветных плащей на стене походила на свежий могильный холм. И вдруг все стихло. И раздались шаги, каменные по камню. Черепанов увидел себя в кресле. Он был будто один горб, руки и ноги висели плетьми. Вошел огромный, ростом в две квартиры, совершенно белый Аркадий Мищенко с черной челкой наискось надо лбом. Он встал у стола и смотрел на них сверху. На них, потому что Клавдия Васильевна, как и вчера, сидела напротив Юрия Алексеевича и сверкала коленками, да еще хихикала несообразно возрасту и ситуации.
— Выпей, Горбун! — прогремел погибший Мищенко голосом Владимира Высоцкого, тоже покойного, помнил, сжимаясь в кресле, Черепанов. — И ты, Дона Клава, выпей! Уподобимся делам нашим. Ибо что же мы есть, как не дела наши. Благословимся. — И опрокинул взятый со свадебного стола, стоящего в квартире сверху, граненый стакан. — Пей, Черепаха! Пей, горбатая твоя душа! — повторил он рык уже совсем злобно, не желая слушать возражений Юрия Алексеевича, что и сам он не пьет, и Аркадий Петрович при жизни вроде бы не употребляли.
Стыд унижения оказался сильнее страха. Липкий пот окатил Черепанова, когда он вспомнил, как юлил перед Мищенко, как пытался спрятаться от него, будто в панцирь, в свой горб. Он размял затекшие руки и ноги и пошел умываться.
Соседей в квартире уже не было, хотя Юрий Алексеевич и не слышал в это утро, как сигналил под окном автобус, увозящий строителей в половине восьмого на окраину разросшегося Молвинска. Это немного успокоило Черепанова. Для бездетных соседей он с первого дня, когда ему дали освободившуюся в их квартире комнату, хотя он ее не просил, был злейшим врагом. Наверно, они на нее претендовали, но на открытые конфликты не решались, веря, что за горбунов стоит не то святая, не то проклятая сила. А когда у них собиралась компания, разговор непременно сводился к критике государства, которое позволяет паразитировать на своем теле всем сирым и убогим. В такие вечера Черепанов, не желающий ничего слышать и знать, особенно рано запирался у себя, включал телевизор и неспешно ужинал. Он не был в обиде на свою судьбу, встречали его везде приветливо, хотя близко не подпускал никто. Перебравшись десять лет назад из своей Кнутовки в районный Молвинск, Юрий Алексеевич сначала очень тосковал, а потом привык и жить, и быть всегда один, ни у кого ничего не просить и не требовать, запросы его были скромны, да и люди всегда как-то сами понимали, что и когда ему нужно.
И с этим жутким сном ему пришлось справляться в одиночку. Главного он вспомнить никак не мог — выпил или нет с покойным Аркадием Мищенко, и за что тот в последний момент на него рассердился, не понимал. Сама картина постепенно блекла, забывались детали, но ощущение страха от вздыбленной и набрасывающейся на него квартиры не проходило, пространство при этом сужалось, цветы с ковров железным венком обвивали горло, и Юрия Алексеевича, как и при пробуждении, бросало в липкий горячий пот.
Но не только этим беспокоил Юрия Алексеевича его сон. Он сильно перекашивал, если не опрокидывал вообще образ Клавдии Васильевны, о которой Черепанов думал теперь поминутно, удивляясь, как раньше не замечал ее, какая она особенная, недостижимая и близкая одновременно. Он не думал, сколько лет Клавдии Васильевне, у нее не было возраста, это была сама красота, о которой больше ничего не скажешь. Он думал и думал о Клавдии Васильевне, загораясь все больше, но при этом даже не раздвоился, а как бы рассыпался на несколько Черепановых. Один сомневался, способен ли вызвать у нее интерес к своей непривлекательной персоне. Другой был рад погибнуть за нее. Третий боялся ее каменного мужа из сна, представляя себя этаким Дон Жуаном и в то же время черным прорицателем, представителем дьявольской конторы, соблазняющим людей переводить свои жизни в договорные бланки. Были еще и еще. Который-то из них решил, что надо обратиться к начальнице Зинаиде Андреевне. У той довольно регулярно собиралось по вечерам общество, преимущественно женское, именовавшее себя «Скрытые пружины». Вслух читались размноженные на машинке засаленные листы, трактовавшие происхождение и существование жизни на Земле то так, то этак, обсуждались заметки из газет о всяческих «чудесах», будто кроме этого в газетах ничего и не было, искались эти самые «скрытые пружины», и заодно толковались сны. Черепанов бывал в этом обществе несколько раз, сначала оно привлекало его своей таинственностью и ритуальностью: свечи, разговор вполголоса, пластинки с записями звона колоколов или церковных песнопений. Но в последнее время все нарушилось, общество превратилось черт-те во что, свечи и музыка исчезли, обсуждали каждый вечер одно и то же: где кого сняли, где что вскрылось, нервничали, будто все это касалось их лично, газетам по-прежнему не верили, выискивая в каждой строчке потайное дно. А Юрий Алексеевич верил, и раньше, и теперь. Теперь особенно, и он корил себя за скопидомство, что мало выписал периодики, просиживал многие вечера в районной библиотеке, а на работе все чаше конфликтовал с начальницей Госстраха, обзывая свою организацию застойным болотом.
Нет, к Зинаиде Андреевне ход ему был заказан. Вот если бы позвонила Клавдия Васильевна или еще раз заглянула в Госстрах! Сомнения Юрия Алексеевича тут же развеялись бы, он знал это определенно, как и то, что мог вызвать ее сам. Но притронуться к бланкам договоров на сгоревшего в своей машине главного инженера бумкомбината Мищенко Аркадия Петровича почему-то не мог. Он носил подготовленные документы в портфеле бережно и со страхом, даже отлучаясь в туалет, брал их с собой, как если бы это были те двадцать тысяч, которые предстояло по ним выплатить.
К Зинаиде Андреевне Черепанов не пошел. Она сама вызвала его в свой кабинет первого июня в конце дня.
Районный Госстрах располагался на первом этаже жилого дома в квартире с двумя смежными комнатами. Дальнюю, темную и узкую, которой по проекту предполагалось быть спальней, занимала начальница, в проходной теснились все остальные.
— Юрий Алексеевич, — спросила Зинаида Андреевна как-то мимоходом, словно основной разговор был впереди. — Как у нас с Мищенко? Она звонила. Вас где-то не было.
Кровь ударила в голову Черепанову: Клавдия Васильевна звонила, он мог переговорить с ней. «Козни строит», — он зло взглянул на Зинаиду Андреевну. Что это определенно так, он не сомневался. Одинокая Зинаида Андреевна была не прочь увидеть в нем мужчину, в чем однажды ему и призналась на одной из вечеринок, которые устраивались до недавнего времени в Госстрахе. «Если б не это, — отводя глаза, сказала она тогда. — Если б не ваша болезнь».
Сейчас начальница была особенно неприятна Черепанову. Он будто впервые увидел ее выпирающую из треугольных ключиц дряблую шею, перекошенное на одно плечо непременное декольте.
— Я никуда не отлучался. — Он посмотрел прямо в ее неряшливо подкрашенные глаза.
— Так в чем же дело? — Зинаида Андреевна растопыренными пальцами подправила копну взбитых на манер восточной чалмы волос. — Документы в порядке. Я распорядилась, что завтра…
— Нет, — не дослушав ее, сказал Черепанов.
— Что вы на меня так смотрите? — спросила начальница, кося взгляд в стоящую между бумаг пудреницу. — И что «нет»?
— Могу не смотреть, — ответил Юрий Алексеевич, и ему стало как-то весело. — Очень даже могу.
— Что вы имеете в виду? — Зинаида Андреевна растерялась.
— Я должен кое-что уточнить. — Черепанов оглянулся на сидящих тут же двух сослуживиц.
— Что уточнять, Юрий Алексеевич? — Начальница начала перебирать бумаги на столе. — Нас могут посчитать бюрократами. Дело-то ясное.
— Он, возможно, был пьян, — бухнул Черепанов, до этого и сам не подозревавший, что именно таким образом материализуется его сон.
— Кто? — Зинаида Андреевна буквально опешила. — Вы в своем уме? Так клеветать на порядочного человека. Покойного тем более.
— Я не клевещу! — Голос Черепанова противно повысился, у него все сильнее болела голова. — Не клевещу. Я должен уточнить.
— Да что уточнять? — Начальница стукнула по столу стопкой бумаги. — Справка о смерти. Справка из ГАИ. Все есть. Что вы нам работу все стопорите? То вам не нравятся безналичные перечисления, немного вперед, — уточнила она. — То вас не устраивают прогрессивные формы работы, э…
— Бригадный подряд, — подсказала одна из женщин.
— Бригадный подряд, — повторила за ней начальница. — Бюрократ вы, вот и все.
— Я не бюрократ! — Черепанов вскочил. — Безналичное перечисление по леспромхозам идет уже на полгода вперед. Это приписки. Бригадный подряд. Работать надо, а не по телефону щебетать, не совещания до посинения устраивать. Как вы не боитесь? — Он удивился не ее, а скорее своей смелости. — Приписки теперь уголовное дело.
— Что-о? — Зинаида Андреевна выпрямилась за столом, женщины на стульях переглянулись. — Вы? Мне судом грозите? Я долго терпела. — Начальница посмотрела на женщин. — Выйдите из кабинета, Юрий Алексеевич.
— Не выйду. — Черепанов мотнул гудящей головой. — Никакой это, между прочим, не кабинет, а спальня.
— Что-о? — Начальница встала. — Что вы имеете в виду? На что намекаете? Да я вам… Да я тебя… — По ее открытой шее пошли бордовые пятна.
Обе женщины на стульях одновременно встали. В душе они были на стороне Юрия Алексеевича, совещания им тоже надоели, и он какой-никакой, а единственный в Госстрахе мужчина, очень внимательный к тому же, на Восьмое марта по открыточке подарит, чайник, когда надо, поставит, его и по-матерински пожалеть можно, и подтрунить над ним, необидчивый. Но теперь они обе не узнавали Черепанова. Та, что постарше, испуганно переводила взгляд с него на начальницу, готовая в любую минуту броситься разнимать ссорящихся. Другая, помоложе, откровенно веселилась, наблюдая сцену, особенно потешным в которой был инспектор. Он, выпятив грудь, чуть не наскакивал на стол Зинаиды Андреевны, лицо его раскраснелось, глаза блестели, пушистые белокурые волосы встали торчком, словно на встречном ветру.
— А вот не выйду! Не выйду! — повторял Юрий Алексеевич, гордо подняв голову, в глазах его все стояла Клавдия Васильевна. — Вы не женщина! Вы ретроградка! У вас шея гусиная!
— У меня? Шея? — взвизгнула Зинаида Андреевна. — А у тебя горб! Ты на нем всю жизнь едешь! Черепаха! Я на тебя в суд! За оскорбление личности!
Тут Черепанов уже молчал. Он услышал в крике Зинаиды Андреевны уже будто и не ее крик. Тут что-то было не то, что-то совсем неправильное. Черепахой его никто никогда не называл, только Черепашкой, но это было так давно, а теперь он устал.
— Выйдите, Юрий Алексеевич. — Женщина, что постарше, осмелилась тронуть Черепанова за рукав.
— Прочь, курица! — крикнул Юрий Алексеевич, не позволявший себе такого тона никогда, тем более, с женщинами, и не удивился себе. — Диктовать мне! Хватит! — Он выскочил из кабинета, не закрыв дверь.
Черепанов заболел. Приступы головной боли у него случались и раньше, но на больничном он был впервые. Не только работать, даже встать не было никакой возможности, Он лежал в своей маленькой комнате и мерз, боясь подняться, зная, что стоит ему оторвать голову от подушки, как боль, приторная до тошноты, потянет его куда-то назад, белый свет, перевертываясь, закружится, обрушится на него и бросит в постель с такой силой, что поневоле почувствуешь через матрац ребра панцирной сетки.
«Вот и все, — думал он, прислушиваясь к шагам на лестнице. — Возомнил, воспарил, рожденный ползать. Что за чертовщина-то навязалась?» Он готов был поверить теперь, что в жизни действительно есть скрытые пружины. Ничего вроде не произошло, и все будто летит кувырком. Никогда он так не болел и так не сомневался. И никогда, как теперь, ему не хотелось быть сильным, здоровым, красивым и что-то делать, чего-то добиваться, куда-то идти. Он ненавидел свое бессильное уродливое тело; как девица, разглядывал в маленькое зеркало свое горящее лицо и тут же забывал, что он материален, и горело у него не лицо, а что-то внутри, он боялся прикоснуться к своей груди и обжечься. Но думал он уже не о себе: о том, как холодно Клавдии Васильевне в ее богатой квартире, да и не так уж богата квартира по современным меркам, это он от этих мерок отстал. Она просто не понимает, не знает, что он готов ради нее на все. Нет, не на подвиг, он согласен тихо и незаметно умереть вот тут. Но ей нужно другое — чтоб он подписал документы. Неужели только это? Не может этого быть. Почему-то ему казалось, что Клавдия Васильевна придет к нему. Сомнения и ожидание были невыносимы, и на исходе третьего дня Юрий Алексеевич решил, что когда придут из Госстраха навещать его (сам он ходил ко всем, кто болел), он отдаст документы на Мищенко, вопреки всему отдаст, реальность всегда была ему ближе. Пусть же будет реальность, он слабый человек, но пусть Клавдия Васильевна получит деньги, и тогда все сразу станет ясно.
Но из Госстраха все не приходили. По телевизору неделя выдалась неудачной. Был ранний вечер. Солнце из окна уже ушло. Юрий Алексеевич шуршал в тишине газетами, строчки рябили в глазах, звуки из-за двери доносились особенно явственно. На кухне о чем-то своем говорили соседи, потом кто-то пришел, Черепанов вздрогнул, разговор пошел громче. И Юрий Алексеевич абсолютно ясно услышал, что на бумкомбинате наконец-то раскрыли большие беспорядки, идет следствие, все начальство в трясучке и валит, сколько возможно, на погибшего главного инженера.
— Что вы сказали? — спросил Черепанов, он выскочил из комнаты в пижаме, стоял покачиваясь. — Что случилось на бумкомбинате?
Соседи смотрели на него как на явление с того света, никогда сосед с ними не заговаривал. Первой опомнилась женщина:
— Мы ничего не говорили. Мы на стройке работаем.
Смутившись своего вида, Черепанов вернулся в комнату. Чертовщина какая-то, он же слышал, слышал. Он поставил портфель с документами на стул у двери, ночью несколько раз просыпался и смотрел на него. Но это были пустяки по сравнению с тем, что ожидало его утром.
Утром надо было идти в поликлинику. Черепанов сидел на застеленной пикейным покрывалом кровати и не мог собраться с духом, чтоб встать, боль заполнила все тело, спины было не разогнуть. Голубые ромбики покрывала пестрили в глазах. Это покрывало — единственная вещь, которую он забрал из дома матери. В счастливые для нее минуты, когда он приезжал, мать открывала комод и вынимала из него вещи, длинно объясняя происхождение и назначение каждой. Он запомнил лишь то, что особенно часто повторялось:
— Тута вот у меня смертное. — Мать разворачивала кузовок. — Два платка на меня наденете, голова простуженная, болит. Материал на платье, кого из баб сошить попросишь. Хорош ситец, скромный. Шелку не сдумай брать, сроду в нем не хаживала, туда выряжаться вовсе не стану. А это… — Ее лицо светлело. — Покрывало тебе. Возьмешь после. Брала — загадывала: женится моя белоголоушка, а у меня пикейное покрывало справлено. Ну, че ты, че, — ласково уговаривала, — пока жив, надеешься, найдешь по себе.
Дом ее в деревне Юрий Алексеевич не продал, хотя в колхозе сменился председатель и деньги дают немалые.
Как постучали в дверь, он не слышал. Она распахнулась широко, и взору Черепанова предстала Клавдия Васильевна Мищенко во всей своей возможной красоте. Щеки ее разукрасил свежий утренний ветерок, они пунцовели, придавая всему лицу розовое здоровое свечение, белки глаз голубели новизной и невинностью младенца. Пышные непокорные прядки вылезли из-под черной косынки и прикрывали мелкие морщинки у висков.