Вся на солнышке греется... Я сейчас в корчи нырну.
Кирьян набрал воздуха и снова скрылся. Быстро поплыл к черневшей полосе, и вдруг почувствовал, как какая-то сила потянула его... Выбросило далеко от кладеи.
- Вылезай! - крикнул Никанор.- На чердаке, кажись, вспомнил, есть еще один. Плотницкий. Только обушок сделать.
- Ржавый какой-нибудь.
- Без дела и человек ржавеет. Поработаешь - заблестит.
- Сейчас. Дух вот только наберу.
Кирьян нырнул в третий раз. На быстрине схватился за корч - свая вроде бы, и прижался к дну, пополз. Студено дышали родники. Увидел топорище. Стояло торчмя в песке. Но не успел схватить.
- Вылезай, тебе говорят,- донесся голос отца.
- Не торопись... А вон там, у омута, клади были когда-то? -спросил Кирьян.- Стояки вндать.
- Это давно. При барине. Дно в омут поползло.
Кирьян чуть подплыл, примериваясь, как бы поточнее нырнуть-схватиться за корч.
- Да ляд с ним. И не топор, а так. Им только воду рубить,- махнул рукой Никанор.
Вода пробурлила и притихла на том месте, где только что был Кирьян; была какое-то мгновение гладкой, как стекло. Но вот опять всколыхнулась, и на поверхности показалась рука с топором, а потом голова сына в темной тине. И этот топор над водой, и лицо в тине чем-то страшным отразились в сердце Никанора.
Кирьян снизу подал отцу топор. Выбрался на клади.
Стал одеваться.
К кладям подошла Гордеевна в темном платочке. На седеющих ее волосах был он тенью вечных материнских печалей. Позвала завтракать.
- Потом приду,-сказал Кирьян.
Никанор стал срывать с топора тину, сказал строго:
- А вострументом не грози. Вострумент для доброго дела откован,-и вдруг в тине что-то, оплело,руку. Потянул. Цепочка, вроде бы с креста сорванная. Испугался, бросал в воду: как бы чужая напасть не пристала.
Долго мыл руки н а берегу.
- Не вся правда на солнышке кроется, а чья-то и на дне лежит,- сказал Никанор.- Это мы насквозь видные.
Он вытер руки мешком, убрал топор и пошел к дому.
Кирьян, опершись о перекладину, стоял на кладях.
Поджидал Феню. Она ушла в село, к тетке, еще вчера с вечера. Должна вернуться. Тут пройдет - через клади.
Неподвижная гладь у берега. Сладко парят кувшинки.
Над ними дрожат бирюзовыми крыльями стрекозы. А на откосе луговые васильки красно сплелись с травой.
Такая красота, а нет покоя и счастья из-за этой неразмывной истории. Вот и опять загуляла на воле - по хутору страшным слухом... Что же будет?
Глянул Кирьян на тропку в полях. Там мелькнула косынка Фени, как будто ветром несло огонь среди ржи.
Вот и подошла.
Остановилась перед кладями в какой-то нерешительности, словно боялась ступить на них.
- Обнови,- сказал ей Кирьян.
- Не сорвусь? Омут рядом... Слышал, как... меня Дмитрий-то спутал веревкой своей чернее змеи.
- Наговор и вранье. Кто поверит? И не думай,- хотел Кирьян успокоить ее.
- Грозой не разбил. Так губить решил.
- В обиду не дам!
- Тебе житья со мной нет. Поди, и опостылело?..
А клади хорошие,- и чуть улыбнулась, решив вызвать радость, хоть на минутку забыться от всего, ступила на заскрипевшую дощину. Тронула перильце. Береста в испарине.
Он смотрел вслед, как она шла, чуть повернув голову к реке - навстречу течению. От воды отражалось солнце, и видно было, как сквозь пестренькую ткань юбки золотились ноги.
Он остановил ее в сумраке ольховых кустов, где мята грустила и цветок луговой герани тлел лилово-красным венцом.
- Клади обновила, а жизнь никак. Вот хочется, как бывает весной вымоешь окна - ясно, чисто в избе.
В душе бы так! Не побоялся Митя: на какую свадьбу позвал. Умом он почернел. Выгорел. Я дожгла.
- Не бери на душу. Чужое..
Он прикосил ее голову к своей груди. От косынки медово пахло ржаной пыльцой.
- Спрятал бы тебя под рубаху. В сердце! А чуть стукнул, позвал - как из капли расцвела бы передо мной... вот такая.
Зелено-синим светом блеснули глаза Фени.
- Всполох ты мой. Приду. Возьмешь в сердце.
Разошлись до вечера по своим тропкам: все не сходились их пути к одному двору. Жили как на меже возле поля, где таилась, подстерегала их тень Мити с его неугасимой бедой.
Фепя увидела, как напротив ее двора поднялся с пенька Стройков и, не спеша, сложил газету.
"Приехал. Началось",- подумала Феня, чувствуя, как в страхе потяжелело на сердце.