ла перед Стррйковым - ее глаза, и даже косынка рябиновая, показалось ему, метнулась пламенем.
- Себя потащил и меня туда же! А если я, Алексей Иваныч, на его ложь без пощады пойду, раз правду нельзя доказать?
- Правду пока не трогай. До нее далеко. Бывает, и рядом не увидишь. Сама знаешь, как ее с Кирькой-то скрывала. И милуйтесь, раз хорошо. Не мешают.
- Это особое, Алексей Иванович. Я при всех скажу:
"Люблю..." И знают давно все. Кому ложь и измена, а по мне - моя воля.
- А он, Митя, по твоей воле жить не хочет. Не покоряется. Вот и огонь и помрачение.
- И это особое, Алексей Иванович. Я про другое.
Если и я без пощады пойду, сказала же?
- С чем? С вилами?
- Я и без вил вонжу-тошно станет. Для тумана я во всей этой истории. А в тумане человек один тенью стоит.
- Какой человек?
- Л вот будет суд - и скажу.
- Какой тебе еще суд!
- Это верно. На суд не пойду. Лучше в омут. Пряуо с новых кладей.
Стройков по столу стукнул.
- Дура! Красивая и рассуждаешь умеючи, а дуря!
- Зато правду докажу. Не убивала! Не видела! И гс от позора бегу, а мутно мне: всякая тварь грязнит, как ей хочется.
- Я к тебе с добром приехал. Помочь хочу. И не один.
А ты - в омут. Вот и приезжай в другой раз. Мне или не веришь? Ведь знать-то надо, с чего это он так на себя наговорил? Мелочь какую упустишь-дырочку-весь мешок раструсится.
- С чего наговорил? Погубить меня хочет. Вот и все.
Зря голову ломаете.
- Погубить ценою своей жизни? Не слишком ли?
- Ему все равно. Жалел он себя, когда казенные прогуливал,- тюрьмой пахло? А когда на Кирю с ружьем шел? А сейчас и вовсе. Жизнь для него-копейка.
- Кстати; моя Глафира переживает за тебя. Запутала, говорит, бабу. Кончать надо; Мутит он-дна не видно. Л может, запутывает что - скрыть хочет?.. А теперь как на дуду мне скажи, что за человек, о котором ты упомянула?
- Так ведь как бы хуже наговора не вышло?
- Зачем тогда грозить, если боишься?.. Что ж, пожалуй, и все. А квас отличный,-сказал Стройкой и поднялся.
Фепя остановила его.
- Может, на дорожку?..
Стройков подумал, согласился.
- Если что ради выходного,- и опять сел на лавку в углу стола.-Да пробку я там крепко забил.
- Ничего. Вывернем.
Феня сильно прижала бутылку к груди и, как в гневе, раздувая ноздри, чуть пригнув голову, потянула пробку, поглядывая с синей горячкой в глазах на Стройкова.
Сама налила в стакан до краев, и видел Стройков ее открытую выше локтя руку с жарком загорелой кожи.
"Такую не больно-то бросишь,- подумал он.- Понимаю Митю. Да Кирькино это царство до последней жилочки".
- Зря не уехала тогда с хутора вместе с Митей. Говорил он мне: "Как на яме изба наша стоит". В спокое и жили бы где-нибудь.
Стройков осторожно отодвинул стакан.
- После. Потом,- сказал он шепотом, когда Фенп уже начала свой рассказ.
- Это после смерти Федора Григорьевича, весной случилось. Надо же было так на себя руки наложить.
Что-то сошлось в нем... Ненастная какая-то ночь была.
Ке спала. Лес шумит. Вдруг стук в окно. Поднялась. Сами знаете, к нам и ночью за вином-то приходили. Проезжие, а то и свои, и из села-у кого какая необходимость. Митя завмаг. Всегда у нас целый ящик с вином в сенях стоял. И еще ящик с папиросами и махоркой, мужчины себя не забывают. За беспокойство ночное, конечно, лишнее давали. Сдача там какая, не в счет. Не из-за денег, а просто Митя сочувствие имел к таким.
Ночью зря человек не пойдет. Крайняя, значит, необходимость заставляет. Это он понимал. Тут свое последнее отдаст... Вот я и поднялась. К окну подхожу. Открываю.
А за окном, вон там,- Феня показала на крайнее от крыльца окно,-человек стоит, на лице вроде бы холстинка какая-то, как на мертвом. Онемела я. И слышу голос грубый:
"Федор Григорьевич вернулся?"
"Нет",- будто во сне отвечаю.
"Так ведь он сказал, ждать меня будет..."
Крикнула я. Все качнулось передо мной. Митя выбежал. А за окном-то уж никого нет. Сказала ему. ОЕ! ружье снял и выскочил.
Вернулся весь мокрый, в грязи. Ружье бросил. Рукой за стенку держится и тяжко так на лавку сел. Долго сидел. Кулаками виски тер, словно что ныло в нем, мучило.
"Может, померещилось?" - спрашивает.
"Нет".