"В какой узде?"
"А в такой! За этот факт меня по тюрьмам истаскают. Чтоб и звягу не чуял".
Вот так было.
Стройков сидел задумавшись. Феня не мешала ему, Вдруг усмехнулся, вроде бы и некстати.
- Кто ж это был?
- А вы или забыли, кто так навещал с холстинкойто на лице?
- Ловягин Викентий?.. Так эта гадина давно в болоте сгнила,-с ненавистью произнес Стройков.-А у вашего окна подшутил кто-то. Мне не сказали. Я за такие шутки научил - век бы помнил... А дальше что?
- Три ночи Митя с ружьем у окна сидел. Ждал.
Больше не появлялся.
- Лопух Митька. Сказать испугался. Поди, и пил со страха? Дома пуще тюрьмы боялся. Безусловно, разговор был бы. Но с чего это он так переживал?
- Слова-то какие, Алексей Иваныч, человек тот навел. Будто бы знался с ним Федор Григорьевич. А Митя сын. Всякое могли подумать.
- Наговорят и не то, как вот твой Дмитрий... А это правда, что ты рассказала?-спросил Стройков и взглянул угрюмовато на Феню.
- Да.
- Мне одному?
- Вам только.
- И молчи пока.
И снова задумался Стройкой. Тяжело сгорбясь, неподвижно глядел в пол.
"Чье же это лицо за холстинкой? Неужели Ловягин Викентйй? Жив? И это все дело его рук-и убийство Желавина, и смерть Федора Григорьевича. Или кто-то игру ведет очень хитрую? Кто? И почему на этом доме все сошлось? Не в Федоре ли Григорьевиче вся загвоздка? Мало я знал его. Теперь нет. Можно только предположить. Сразу всего не передумаешь. Время нужно, да и глаз, глаз. Что-то я проглядел опять,- решил он, предчувствуя, что в истории с убийством Желавина он вступал на самую темную и скрытую, но, как казалось ему, верную сторону.- Неужели Ловягин?"
- А не говорил ли что-либо Федор Григорьевич, чем бы это ночное посещение объяснить?- спросил Стройков.
- Нет. Не слышала.
- Хоть слово какое-нибудь. Вспомни. Прошу.
- Нет. Ничего не было.
- А почему решила, что для тумана ты в этой истории?
- Чую я, Алексей Иваныч, что-то неладное.
- Что?
- Хоть Митя и наговорил на меня. Бог с ним. Но он не убивал. Не мог это сделать и Федор Григорьевич. Я ведь его хорошо знаю. Такие не убивают: тих и на свету был, не таился. Не мне вам советовать. А огляделись бы как следует. Или так мне из моей проклятой избы кажется?
- Изба действительно загадочная, я бы сказал. Федор Григорьевич на березе замерз. Митя в тюрьме. А теперь к тебе подбирается... С чего бы это все?
- Не знаю.
- Ведь вот сколько про ночное происшествие молчала! Боимся. А потом поздно бывает. Как гниль: завелась-не схватил-другое гибнет, а то и все... Жена Желавина на днях на могилу мужа приезжала. Поминание небольшое устроила. Про тебя говорила. "Троих, говорит, затворила: двое в могиле, третий в тюрьме и четвертому крест ставит". Глафира моя вознегодовала, сразу спровадила ее со скандалом, как и в прошлом году на поминках. И когда уезжала, жена-то Желавина, зашла на кладбище. Странное дело-человек один видел: плюнула на могилу мужа. Огляделась и еще раз плюнула... Что это она?
- Видимо, из-за ревности за прощлое?, Простить не может.
- Зачем приехала и поминание устроила? Мелочь, а загадка, и весьма интересная... А какого роста был тот человек? Как одет был?
- Не разглядела. Ночь была. Да и от страха тогда мне не до его одежки было. А вообще-то высокий. Кепка на нем была. Из-под кепки, на лице эта самая холстинка, ей-богу, Алексей Иваныч, как на мертвом!
- Мертвые не приходят.
- А если он тогда из болота выбрался? - и добавила тише:- Митя так предполагал.
- Молчи пока. И Кирьке не говори. Сам скажу. Надо смотреть очень осторожно. И ты гляди.
- Страшно, Алексей Иваныч.
- Не одна ведь, а с Кнрькой... До встречи. Надеюсь - приятной.
Стройков привязал своего гнедка к телеге, приткнувшейся к риге, разворошил уже обмякшую, волглую траву - подгреб поближе к морде копя; принялся ладонями смахивать пыль с плаща... Ннканор уже стоял на крыльце. Разморенный сном, щурясь, наблюдал за ним.
- С добрым утром, хозяин! - поднял запыленную руку Стройков.
- Кому утро, а для кого ночь не кончилась. С чего это вас в такую рань, Алексей Иванович? Случилось что?
- Никиту мне.
Никанор насторожился. Огляделся, словно бы искал что-то, запретное... У стены, возле крыльца, стояли торчмя забытые Кирьяном с вечера удочки. В трех шагах от них, поближе к плетню,- ведро... с речной кодой, должно быть, припасенной Кирьяыом па утро; любил парень ополаскиваться пахучей, настоянной па водяных лилиях, куге. и камышах речицен. А за воротами, за лесом, рассвет уже зарумянил край одинокого, над горизонтом, облачка. Справа, над затуманенными лугами, рубиновым кристаллом горела звезда... И Никанора словно бы подпалило что-то-глаза озорно блеснули:
- Алексей Иванович, да вы, наверно, позабыли уж, как и леща подсекать. Дрыхнет Никита. И такая зорька проклевывается. Банка с червями там...
-Стройков и сам не понял, как оказался у крыльцав руке держал удочку.
- Там,-показал Никанор в край избы.-У поленницы. Сам вчера накопал. Полная банка. Черни!.. А Никиту я пришлю. Прозеваться не успеет-будет рядом с вами.
Озираясь - не видит ли кто? - Строиков вытащил банку.
- И ведро - ведро прихватите,- догнал его Никанор уже в огороде.
И только теперь, взявшись за дужку ведра, остановившись, Строиков опомнился:
- И-ы-эх! Соблазнил, старый черт. И рад. Вот,- вынул он из нагрудного кармана гимнастерки белую, шелковую леску.- С весны ношу. Новенькая. А ты...