И тут Федор Григорьевич увидел, будто кто-то дорогу перебежал. Люди кинулись туда. Осмотрели кусты, а дальше была кругом топь. Первый раз я видел такое болото. Угрюмое, словно плыло в тумане. Черная вода, редкие кочки, камыши, по которым, казалось, кто-то крался с шорохом. Всем народом окружили болото. Караулили три дня. Что бандит пропал там, подтверждало прекращение налетов и убийств с той поры. После была обнаружена и бандитская землянка - мрачное логово. Нашли там ловягинскую фотокарточку, кусок зачерствелого хлеба и бутылки из-под сивухи.
Как бандит ночью в избе очутился? Объяснили так.
Федор Григорьевич вышел и не закрыл дверь. Через нее и прошел незнакомец. И когда Федор Григорьевич, заслышав выстрелы, бросился в избу, бандит, притаившись в сенях, пропустил его и через эту же дверь вышел на глухой задний двор. Это движение, хоть и рискованное, было хитрее бегства через окно. Там его ждала пуля.
Потом я уехал в Москву. Приезжал сюда лишь в гости.
Росло новое.
Федор Григорьевич жил спокойно, с зажитком. Помню его сад такой солнечный, ульи, мед в кадке, покрытой большим липовым кругом.
Не думал я, что такая трагедия ворвется в его дом.
Откуда пришла, где зародилась? Кто виноват или виноват он сам? На это не могу ответить. Одно твердо знаю:
он не проявил стойкости. Не выдержал. Что-то сломило его? Страх, совесть, смерть жены или загулы сына?
Во все надо бы проникнуть и как-то объяснить...
На этом и закончил свой рассказ Дсмснтий Федорович.
Шумела за окном сосна, диковинно рассыпала сверкучие звуки гармонь.
Родион Петрович тихонько налил в рюмки.
- А что ответили вы на желавинское письмо там?
Какие факты были. Если не секрет?- проговорил Стройков, сжимая в кулаке рюмку, которую не поднимал со стола. Глядел неподвижно в ее тонкий с поверхности блеск над темной глубинкой.
Дементий Федорович мельком вспомнил один разговор с Желавиньш и, решив, что это не столь важно в рассказе, задумался над дальнейшим, хотя минувший тот разговор был весьма любопытным и бурным, и исключить его - значило бы оставить некоторую пустоту в этой истории.
Как-то приехал Елагин в эти края погостить на недельку. Веселый, в новом обмундировании со скрипевшими ремнями, н накрест и в поясе обнимавшими его сильное ловкое тело.
Это были серебряные деньки в жизни Елагина.
Особо запомнился день с быстрым теплым дождем.
Среди ровного и нараставшего гула тягуче вдруг прозвенело: река подала свой голос. И долго еще булькало, всхлипывало, крапало и вздрагивало в кустах. И снова голубые полосы дождя туманились в небе, разжигались прозрачно огневые миражи радуг над лугами. Сырым духом пахуче сладких таволг запарило от земли.
Елагин и Федор Григорьевич сидели на берегу под ольховыми кустами. Варилась уха в чугунке.
Федор Григорьевич старался: и рыбу почистил-окуньков и ершей, и костер разжег, и ложкой славливал накипь и пепелинки, с дымом залетевшие в чугунок. Стоял на коленях перед костром, яростно отмахивался от дыма, широкоплечий, с черной бородой, в окладе которой лицо как иконописное.
Елагин лежал на свежем сене. Рядом поле ржи с присеянным светом, который сыпался золотыми, зелеными блестками в ряднине стеблей, в глубине вспыхивали васильки фиолетовыми грозами.
- Или не красота,- проговорил Елагин, чтоб и друг почувствовал его радость, встретились, сидят у костра, как когда-то мечтали, да из-за спешности дел все не доходили до всего - до этих вот горевших поленец под чугунком среди колосистой травы, рядом с тихой косою реки.
- Раз хорошо на душе, то и красота,- просто, с улыбкой ответил Федор Григорьевич. И невозможно было возразить, что это не так.
- А если горько, значит, и нет красоты? Пропала на всем свете? Мне кажется, она дороже, как друг в беде.
- Какой человек. Иной без всякой красоты обходится вполне,- знал, что сказать Федор Григорьевич: примечал таких людей.
- Или что случилось, так заговорил? Начал-договаривай, на пустом гадать не умею.
- К разговору присказал,- уклонился от ответа Федор Григорьевич.- Я о другом думал, другое хотел сказать - одну свою малую историю. Мучает, бывает очч дружок.
Федор Григорьевич поворошил суком поленья, из-под которых, вырвавшись, всплеснуло огненными крыльями пламя, заметалось.
- Вот о красоте говорим. Вдаль глядим. Туда рвемся.
Жажда ее там настичь. А рядом не видим. Как слепые перед пей,-начал Федор Григорьевич.-Помнишь мою пастю?.. Прожили мы жизнь, как-то и не глядели друга Друга. Привык. Шла, как впряженная, по кругу дне ЕШЬ па ночь затихала. А утром опять-встанет, печь затопит, скотину накормит, напоит. Она - в своих делах, я-в своих. Жизнь летит. Время-ездовой нахлесть жлет.
Видел меня кто, чтоб я с ней на речку вышел? Цветок ей принес, ягоду какую редкостную или гриб громадный, чтоб она уважению моему обрадовалась, чудесам подивилась бы? Душа ль черствей стала до самой середки или на будущее все откладывали, как она сама откладывала цветные нитки для шитья красивого? Сколько было этих ниток! Спутанные и сейчас лежат. Не вышли цветами на полотенцах, на рубашках мопх с сыном. Умирала в больнице, в Архангельском. Не поверил. Неужто жизнь вся? Приехал. В коридоре лежит, у двери. Одна. Сел рядом. Глядит. Прощается. Последнее свидание. Первогото у нас не было: отец меня силой женил, за приданое.
Загнал в конюшню, ворота закрыл. Я - в углу, он - против с кнутом. Смирился. После свадьбы жила без моей любви, будто она в чем-то виновата была. Плакала... Вот и конец ее маете. Вижу, у глаз ее морщинки, слезы текут.
"Что Митя делает?"- про сына спрашивает.
"На речке, говорю, коней купает".
"Ты не серчай на меня, Федя. С другой теперь, может, лучше будет. На меня не серчай, старалась, как умела, да не удалая я... Митю... Митю позови".
Схватился я жалеть-то ее. Успел, одну минуточку успел захватить жалостью. И будто ей ясное-ясное что представилось: свет по лицу прошел. Лаской руку чуть мою тронула.
"Спасибо, Феденька".
Это мне-то спасибо, что в последнюю ее минуту пожалел! И ужасом горьким потрясен был. Что я прежде не пришел вот так к ней. Ведь человек! Жена!..
Федор Григорьевич трясущейся рукой стал сдавливать накипь в чугунке и уронил ложку в костер. Неподвижно Глядел он, как чернела она в огне.
Дементий Федорович суком выбросил ложку. Горячая и темная лежала она в былье.
- Это, Федор, горе. Простись с ним... Что с нашей ухой?- спросил Елагин.
- Отвлеклись, - признался как бы в своей вине Федор Григорьевич,- Да это еще и не уха, а мнение пока что,- веселее добавил он, к удовольствию Елагина, который очень хотел, чтоб повеселел друг.
- Нам бы сперва дома щец поесть перед такой осадой. С зари гремим.
- С зари рыба не клевала. Зато ты, Федорыч, носом клевал. Правда, крепко держался за удочку. И подсекал, когда просыпался. Снились, видимо, тебе щуки. Одна наяву разбудила. Но ты и рванул - на крючке от нее одна голова осталась. Да п та куда-то в кусты отлетела,- пошутил Федор Григорьевич, будто и сам был рад, что можно и повеселее о чем поговорить.
Он выложил в чашку разваренных ершей и окуньков, затопил в чугунке пару лещей, и варево сразу безнадежно утихло.
- Понятно. К ночи этот чугунок жар-птицей покажется?
- Награда терпению.