"Добрых хозяев по избе видно",- давно заметил Федор Григорьевич такую связь, да чего-то с опущенной головой своя изба горевала.
Будто солнечным лугом осветило и хозяйку-по белым ногам ромашками, по сарафану гвоздиками, а по глазам колокольчиковым цветом. Просушило сосновым да земляничным зноем неленивое ее тело. Улыбнулась новому; в трактире разве жила - промаялась, как на чужом возу дорогой: сядь да слезь, не муж, а хозяин - ворон злой.
Еще и стружку не вымели, а Федор Григорьевич засобирался. Положил в мешок немудрой инструмент: топор, рубанок, бечевку мерную.
- Не спеши,- сказала Дарья.- Побудь. Успеешь.
Вздохнул Федор Григорьевич.
- Ребята у меня малые. Митька да Фенька. Душа болит.
- Все ты жалостью. А радостью когда?
Присел Федор Григорьевич на скамейку перед дорожкой.
- Не по летам мне гадать о ней.
- И я не гадала. А вот же и хорошо. Почему, Федор Григорьевич?
- Не знаю, милая. Не знаю.
- Так воля. С нею и радость мне, и жить не боюсь,-просто ответила Дарья.-Будет горько, приезжай.
Федор Григорьевич поднялся, поклонился хозяйке.
- Счастливо поживать тебе.
Зимой Гордей навестился. За порог шагнул в деревенское жилище. Чисто, светло, как и прежде бывало в квартирке трактирной. На окнах занавески цветные.
Самовар на столе красно угасал от заката. За шторами распахнутыми кровать высокая с подушками пуховыми и ковер на стене. На ковре берег лазурный. Заметил Гордей, что хозяйка посвежела и помолодела, суше стала,по жилам его огнем стрекануло.
Обнимать не бросилась. Не водилось это. Снял он шапку. Волосы вороненые, слежались, взгляд жестокий, резкий, с темнистой ненавистью. Усы ОТПУСТИЛ - совсем чужоватый в доме и жутковатый.
Раздевался не спеша, к чему-то прислушивался. Все прислушивался. Будто чего-то ждал. Поставил на лавку вещевой мешок, в окно долго за поле всматривалсяРазвязал мешок. Полушалок белый пуховый достал и опять в окно посмотрел. Лошадка далеко покачалась и опустилась за край.
- Вот, возьми себе на головку теплое,- подал жене полушалок.
Дарья приняла подарок, помяла пальцакч бахромки.
Гордеи достал из мешка фарфоровый чапкпк, на сто - поставил.
- К самовару,-поднял п обтер рукавом. Золотцем просиял фарфор, сшпш кобальтом,- Бог даст, и трактир откроем,- пошутил. Голос с мороза басист, кргпок - треспул смешком.- В столовках теперь трутся.
Людей в квартирку нашу вселили. Примуса на кухню.
А гк01ЕЬ! в сараи выбросили. Вот, выбрал.
Гордеи вытащил завернутое в мешковину. На подоконнике положил. Новый подоконник, сосновый, отчищен п лаком покрыт. Как под топким ледком древесный узор янтарный.
- Чья же работа?
- Федора Григорьевича,- ответила Дарья, ,
- Н окошки его? Одно-то, одно дороже золота.
Был раз в .этой избе и Мптя: обедал по дороге в Дорогобуж.
- Отец не хворает ли?- спросила Дарья.
- Нет,, ничего,- ответил Митя.
- Жалей его. Пусть заедет когда в гости-то,
- Не гуляет отец по гостям.
Приехала Дарья сама к Федору Григорьевичу-к зимней могилке его. Слезы вытерла, ветку еловую положила к кресту. Отъезжала в санях, все оглядывалась на рощицу, выше да выше, в холодное небо.
Подгоняло Гордея осепппя ветром к избе. Тяжело заваливало стоном над деревьями, и полем - в деревню - по огородам, по огням. Тускнели п мигали и снова зажигались в окошках.
Постоял он у края леса. Звезды над избой. Стены в ночи тенями гнутся, разламываются.
Лесом зашел за дорогу. Оттуда па избу посмотрел.
В окис не то месяц, не то огонек.
Еще зашел. Как ворон, не сразу слетал п садился. Чего-то чуял... устал, не выдерживал. И вдруг прямо пошел к избе. Постучал в дверь. Еще раз сильнее.
Заглянул в окно. В избе озарило, и по огороду сает.
Отпрянул. Бегут, спешат тени, а будто люди, люди - не разберешь, все к нему. В голове потемнело, и красные пятна перед глазами.
Далеко в лесу опомнился. Наган из-под рубахи выхватил и обвел вокруг.
Поездом брянским, киевским, трамваем одесским поздним, голодный, помученный, добрался Гордей до ворот дома отдыха. Подергал решетчатую калитку, постучал в железо.
Подошел сторож в брезентовом плаще, в нахлобученном капюшоне. Глянул через решетку, сдвинул засов и открыл калитку, впустил Гордея н снова закрыл, пригнувшись, быстро посматривая на улицу.
- Ишь, кавалер обаятельный. Тут всех девок переловил, теперь на Приморском бульваре от него визжат.
Я калитку даром открывать не стану. Или в другой раз через забор лезь, а я из берданкп солью. Каменной.
От нее на заборе до мертвого часа будешь чесаться,- выговорил сторож, он же, еще полный силы и бодрости от морских купаний - Викентий Романович Ловягин.
С украдкой добавил:- Лицо так терять.
- Да сдуру этак.