Дома. А это был сон, все сон. Она дома проснулась.
Вон над застрехами мжит синева. Утро.
Но все не верится.
"Я дома, мама?"
"Дома. Все никак не проснешься. Пора, вставай".
"А Ваня где? Где Ваня?"
"Он тоже спит".
Мать сидит на постели у ее ног, и совсем не видно ее в сумраке.
"А война, мама?"
"Да очнись ты. Какая тебе война".
Катя раскрыла глаза.
Лежит Ванятка в траве.
Мир для нее был тих и скорбен. Он обдавал ее не палящим зноем, а холодным мраком, среди которого виделось светлое личико сына.
- Открой глазки свои ясные. Что ж закрыл их? Ванюша, ну открой, улыбнись, радостный мой...- молила она и целовала его.
Катя шла куда-то, какие-то люди встречались и чтото говорили ей.
Зачем идет она? Не лучше ли повалиться во тьму и уснуть - не просыпаться... Зачем жить, господи!
Она остановилась возле березы в лесу. Кто-то забыл здесь котелок. Висел он на ветке.
Сняла его. Стала рыть яму.
И когда вырыла, упала рядом, не в силах проститься.
ГЛАВА V
Это были часы последней надежды на мир - на чудо, которому не суждено было случиться. Мчались утренние поезда с дачниками, и веяло по вагонам сквознячком с запахом земляничного мыла. Сидели рыбаки у своих удочек - на любимых местах где-нибудь под ольхой или ветелкой. В Москве пробрызгал дождик, и еще сильнее затеплило сладящим запахом цветов на газонах. Любители пива и морса стояли у палаток. Воскресный полдень. Последние минуты неведения. И вот этот голос:
- Говорят все радиостанции Советского Союза...
Все остановилось.
Война!.. Началась война!
* * *
Возле сельсовета толпился народ. На окне стоял радиоприемник. Эхо разносило гигантски суровый голос встающего гнева.
- Сегодня, в четыре часа утра, без объявления ка
кпх-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну...
На душе Кирьяна сумрак до самой бездны. Все, что было, осталось вдруг где-то далеко-далеко - было грустным зовом напоминания... Стучала беда, ворвалась в дом черным ветром, а с дороги кричал кто-то:
- Война... Война...
Никанор стоял неподалеку. На голове - форменная фуражка со значком, прям, как в строю; слушал власть - грозные слова над врагом страшнее проклятия:
- Смерть!
Небо побелело - сушило землю, как и душу распаленной тоской.
Кирьян остановился у берега.
Под кручей бухнул голавль. Вода качнулась, пошла под тень кустов огнистой от солнца каймой.
Над тем берегом кружил ястреб. Крылья, как косы железные, неподвижны, и криво, и стремительно несет эту ненасытную птицу какая-то сила. И вдруг провалилась, метнулась вниз.
"Кого-то взял, погубил. А ничто не шелохнулось, не зашумело",- подумал Кирьян.
Быстрый шорох травы за спиной. Феня! Темный платок, в узоре его светилось ее скорбное лицо. Тихо приблизилась.
- Вот и пришла наша разлучница, Киря.
Он сгладил с ее головы платок. Открылись солнечно раззолоченные волосы. Развязал на шее узел. Что-то толкнулось в горле, и Кирьян увидел, как из-под сомкнутых ресниц просочились моросинками слезы.
- Заря ты моя.
Плыли в покое облака над ними. Шелестела листва лозинников и черемух, от которых все еще пахло соком недавно прошедшей весны
Никанор сидел в избе на лавке у стены. Завтра уходит сын. -
Вошла Гордеевна. Выплакалась, намолилась в чулане. ^ стало присела у печи на табуретку: чего-то и в ногах стонет, будто долгую дорогу прошла.
- Что же с Катюшкой-то будет?
- Баб с детьми не тронут. Не мужское это дело,- заверил Никанор и достал кисет с махоркой. Крепко свернул цигарку.- Может, и замирение выйдет, как стукнут наши силами-то. Сидела бы лучше дома.
- Дом ее там.
- И здесь не чужое... Он, Федор-то, еще летось настороже был. Или не чуяли там до последнего? Войско сразу не подгонишь. Дни и ночи гремело, поди. Должен бы смекнуть, военный человек. И нечего было сидеть там Катюшке.
- Она не очень-то и послушает. Да и молодые. Кому сохнуть-то охота.