- Боже мой... Сережа... Сережа... Товарищи, это мой сын!
"Голос мамы... Но где она?.. Где?"
Слезы выступили на глазах. Стекали по рыжей щетине щек.
- Сережа... Прощай... Пора.
Опять голос матери. Она сидит рядом в гимнастерке"
Пилотка со звездой. Глаза печальны, задумчивы, словно и не видят его.
Подошел кто-то и сказал:
- Прощайтесь. Трогаем.
Мать склонилась над ним и поцеловала, Он медленно приподнялся. Светит напротив что-то синее и дышит свежестью, это же окно вагона!
За окном, на откосе, стояла женщина в военном.
- Мама!
Мимо нее проносились вагоны с разбитыми окнами, с пробоинами. На подножках люди в белых йалатах.
- Мама...
ГЛАВА VII
Родион Петрович был по делам в лесхозе и возвращался домой.
Горела Вязьма. Доносился гул взрывов, зажигалась тьма в полях. Солдаты, покинув свои эшелоны на железнодорожном полотне, стояли во ржи.
Брели толпы беженцев. Скрипели и постукивали повозки. Гнали скот коров, овец. А навстречу долго, бесконечными колоннами шли солдаты. Невидимая в темноте пыль застилала мраком дорогу.
Родион Петрович шел долго и не чувствовал усталости. Привык ходить, когда надо было, и очень быстро, но сейчас он шел шагом умеренным, ссутулясь, с березовой палкой, как странник. Вечный странник, затерявшийся в ночи. Бредет давно-давно через ржаную теплынь полей, бредет в неведомое.
Горюнили сверчки во ржи, и похоже было, что из прошлого доносились звуки ночей.
Наперерез лугом ехала машина: перебиралась с большака на проселок, чтоб сократить путь. Родион Петрович остановился. Шофер открыл дверцу, спросил:
- Здешний, отец?
- А что надо-то?
- Под Ельню поскорей.
Родион Петрович стал рассказывать, как проехать:
называл деревни, подсказывал, как можно и еще ближе, если там-то и так-то свернуть.
- Да мне по пути, собственно,- сказал он, не напрашиваясь, а предлагая свои услуги.
- Посадите деда, ребята!
Солдаты, сидевшие в кузове, помогли Родиону Петровичу забраться в машину. Он сел у борта на какой-то ящик. Поставил между коленей палку.
В кузове спали солдаты, укрывшись шинелями, и сидели, сгорбясь.
Ехали лесом. Хлестали по бортам машины ветки, оставляя осиновые и березовые запахи потревоженных и порванных листьев.
В углу, у кабины, солдат в накинутой на плечи шинели с поднятым, как в ненастье, воротником смотрел с угрюмоватой задумчивостью на нового попутчика. Родион Петрович чувствовал этот взгляд. Кажется, знакомый... Солдат поднялся и, переступая через спящих, приблизился - сел напротив Родиона Петровича и в упор посмотрел. Глаза с холодноватой чужпнкой, и волчье что-то в них скрыто усмешкой.
"Митя!"
- И далеко от дома дороги знаешь. А будто всю жизнь в своем лесу просидел,-сказал он.-А я и одну забыл.
- А что не здороваешься? И это забыл?
- Своих помню.
Он протянул руку с газетной бумажкой.
- Насыпь нашей, с родного бережка.
Родион Петрович протянул кисет.
Митя затянулся, задыхаясь, откинув голову.
- Вот она наша-то! Горькая и сладкая! - и он с еще большей жадностью затянулся, повел плечами.-Жилы зажгла. Как зазноба! Донничком, березовым листом балуешь. Зато и хороша. После войны свою так буду баловать, полынькой еще, чтоб с горька слаще было.
Опустил голову. Трясет машина, мечется по лицу Мити отсвет разжигаемой ветром цигарки. А глаза закрыты.
будто спит.
Сейчас бы на солнечное крыльцо да в сени, где круто поставлена лесенка на сеновал. Там в пахуче-дурманном сумраке Феня, как во вспышках грозы виделась ее красота. Не его теперь.
И еще будет Митя в чужие окопы бросаться, как бросался уже, и переплывать реки. Но эта измена жены не затеряется: она с ним - в душе, из самого ее родника колотит. Не зарастет, видать, глубока и сильна жила колотит еще н досадой, что с какой-то вины покосилась его жизнь. А где самое-то зло вины? И не знает. Может, и нет дна - прорва, которую н всем миром не осветишь' до трещины. Оттуда тьмой на него надышало.
Одна пожалела... Катя. Письмо прислала ему с недалекой от лагеря границы, чтоб не убивался Митя. И слова-то грустные, и не уговором к надежде его приветила, а что вспомнила про него одна на всем свете. Знать, пожалела. И жалость-то простенькая, как льняной цветок, что из посоренного семени голубеет на обочине одиндалекий от угожего поля.
Берег это письмо и читал часто. Одно это письмо.
а будто все новое.
"Митя!.. Ты уж прости меня, что пишу тебе. Не ждал.
Тебе родимое словцо-то нужно. Да уж потерянное не найдешь. Может, и поклонится тебе Феня, а словно это так в потере и останется. Ты свою жизнь пожалеть должен, Митя. Не мучай ее. Она тоже радости хочет. В горький час уважь жизнь свою. Сам подари ей хоть колосок. Под сердцем его прихорони от стужи. Не пропадет. Поссется согретое, когда твоя весна придет.