- Злобство, Митя. Завелось счастье. Зачем топтать?
- Как бы ты запел, Родион Петрович, если бы с твоей Юленькой такое счастье бы завелось?.. Ты пожалей, не топчи. А как твое топчут на сердце, прими, не жалея.
Чего меня-то не пожалели? Да в час глухой ты и пожалей. Нет же! Я для себя за это самое счастье тебя подавлю. Или не забунтуешь? Без промашки в дверь я тогда на Кирьку вошел. Да Стройков... И уж не за бабу я, а за подлое. И отец-то, подлости он не вынес чужой.
Перетянуло. Да и Дементий Федорович от подлости пострадал. Слышал, обошлось. А пострадал. И виноват я перед всеми, что не срубил Желавнна. Пропал бы я, так за совесть. А то, как дрянь, повезли меня в тележке, и Стройков надо мной ликовал... А на свою минутку домой приду. Мы по соседству. Хоть и не жена Фенька, а пусть ждет. Я ей сказать кое-что должен. Не трону.
Так и передай.
- До этого ли, Митя?
- Самое время. А то правду не узнает.
Машина остановилась на большой поселковой площади. Была она и высотою с перекрестком, от которого шли дороги на Спас-Деменск и Ельню.
Сходить здесь Родиону Петровичу. Митя помог ему Слезть.
Поднялся в машине лейтенант и поглядел в бинокль в сторону Смоленска. Совсем близко увидел трепетный розовый край неба.
- Стоит Смоленск!
Родион Петрович постучал в дверь избы Стройкова.
Тут решил заночевать. А чуть свет тронется в путь. Дом теперь рядом, каких-то двадцать пять верст.
Глафира глянула через окно. В темноте не .разобрала, кто стоит на крыльце. Старик, вроде бы седой, с палкой.
"Беженец".
В последние дни люди шли из горящего Смоленска.
Стучали в избы, просили хлеба, воды. "Спасибо, родная".
И брели дальше с опаленными солнцем, почерневшими лицами. Гнали людей пожары, бомбежки, страх перед насилием и бои, которые гремели в деревнях и городках.
Некуда было деться, ничего не оставалось, как уйти, хоть где-то найти тишину и кров.
Предупреждали, что среди беженцев мог быть и враг.
- Глашенька, - заслышав за дверью осторожный скрип, сказал Родион Петрович.
Она открыла дверь. Стояла перед ним в легкой рубашке, босая, с голыми плечами, и тело ее, натомленное сном, уже разбуженное, дышало дурманом цветущей конопли.
- Входите. Одной страшно,- сказала Глафира, обрадовавшись, что зашел человек знакомый.
Родион Петрович снял свой рюкзак. Фуражку положил на угол лавки.
- Или уходите? - так поняла его появление ночью, что и он тронулся с беженцами, и удивилась.- А Юлия?
- А она сказала, никуда не пойду, хоть убейте меня.
С места не стронусь...
- А то испугалась. Неужели и нам трогаться. Садитесь. Есть будете?
- Попить бы. А больше ничего.
Он сел за стол. Напротив, на комоде, темно отливало зеркало. А над ним знакомая фуражка хозяина. Издали узнавали на здешних дорогах. Казалось, одно имя его отпугивало недоброе. Хоть и леса темные, дремучие, но и ночьюпоезжай" сT, похрапывай, никто не тронет.
Глафира принесла квасу в кружке, поставила перед Родионом Петровичем,
- Муженек-то пишет?
- Ему некогда. Мост караулит,-так отвечала всем Глафира.- Два слова: "Жив, здоров". И все. А я на одно слово перешла: "Здорова". Раз здорова, значит, и жива.
Что зря бумагу переводить. Ответа пока нет. Видимо, расследует, чем это я так занята, что за столько дней одно только слово ему выкроила.
- Не знаю, ревнивый он у тебя? Смотри!
- Вас, мужиков, надо на ревность-то наводить чтоб не дремали.
Родион Петрович снял сапоги. Свалил их у порога.
- Разреши переночевать, Глашенька.
- Какой еще разговор. Диван есть. Свободный.
Правда, музыкальный. Мужа на него спроваживала, когда выпивши приходил.
Родион Петрович лег па диван, который сразу загремел, зазвенел, заскрипел пружинами, и еще долго что-то в глубине басило, вроде бы гитарные струны гудели.
- На самом деле музыкальный... А я Митю Жигарева встретил. В машине с ним ехал. Служит. Вид боевой.
- Вот как! А за человека не считали.
Родион Петрович долго не мог уснуть. Ломило от усталости ноги и спину, ныло в сердце. Сколько прошел, и всюду горе. А теперь и свое гудело, близилось.
Мутны пропотелые окна, за которыми что-то косо мигало и шумело... Дождь.
Смерть матери, отца или мужа - одно горе, а это было не сравнимое ни с чем мучительное чувство маленькой погубленной жизни с ее чистотою, и беззащитностью, и обреченностью, как будто он был один, кто должен покорно закрыть глазенки. Кате казалось, все кончилось для нее, навсегда прошли радости и никогда не будет солнца. Все затмило унынье.
Она зашла на сеновал, холодом обдало ноги. Шуршала дождем тоска. Упала в сено и долго лежала. Боль закричала, не было сил терпеть это творимое жизнью наказанье над ней. Зачем жить! Пусть хватаются за жизнь другие, а она сейчас бы глаза закрыла.
Никанор посмотрел на приоткрытую дверь сарая.
Легла и заутихла: намаялась или от травы настоянной задремала?