- Не трону,- сказал он и переступил порог.
Она неподвижно стояла в глубине сеней. Лицо побледнело, уже не от страха, а от ненависти к нему. Вот она, тень на ее жизни! Думала, придет рваный и грязный, обезумевший человек. А он в пилотке со звездочкой, в ладной гимнастерке. На начищенных сапогах пылит голубой луч из-под двери. Рюкзак с плеча снял. В свой родной дом пришел Митя. Хозяин.
- На какую половину мне заходить? - сказал он.
- На любую.
- Так ведь и избе развод? - Она не ответила.- Я на час. Что стоишь? Покажи мне дорогу. А то забыл.
- Не заблудишься.
Он хотел, чтоб она вошла в избу первая: уйдет за спиной. А он из-за нее шел сюда.
- Еще красивше стала,- сказал он, вдруг раздул ноздри от близости и недоступности ее красоты...
А когда-то была его. Вон по той лесенке летними вечерами поднимались спать на сеновал, и видел он снизу, как колыхалось белое марево ее ног. Клала она голову на его плечо, обнимала: "Озябла, Митя..."
- И ты изменился, да подлость твоя все в той же одежке.
- Или избы у нас нет, тут разговариваем, как через порог? К ссоре такой разговор. Так все равно не уйдешь.
Может, коленки от страха трясутся? Давай уйму.
- Зачем пришел?
- Поговорить,- сказал он глухо.
Она прошла в избу, стала спиной к печи, распрямившись. Грудь с силой поднялась в теснинке кофты.
- Бей! Дави до последней жилочки, а не люблю тебя. Кирю люблю. Слышал?! Вот и весь разговор.
- Я на час,-повторил он.-Прими, как незваного.
Тарелочки поставь, вилочки положи,- и он достал из вещевого мешка бутылку.-А то и вместе отметим разводную. Вместе жили. Все жилочки свои потаенные знаем. Не жена теперь. Так, знакомая. Разные, а крыша одна.
Она ушла в горницу, быстро связала узелок. Митя загородил ей дорогу к двери.
- Постой. А то убьют, правду-то не узнаешь про мою подлость.
Потянул за узелок. Л она будто и не держала. Швырнул в горницу.
- Твоя половина. Дверь эту заколотим. Тебе своя будет, а мне - своя. Будем через стенку веселые песни петь. Ты с Кирькой, а я найду... А тебя жаль... Я на час,- громче повторил он- Времени нет па карауле перед тобой стоять. Сядь!
Как близко она, протяни только руки и целуй в жаркой обнимке! Вон губы-то, словно в вишневом соку.
"Кирькина",- мутно шевельнуло гневом в душе.
- Сядь,- попросил он и подставил табуретку к столу.
Не думала она, что так он и разговаривать будет.
- Я и стоя послушаю.
- Перед Кирькой навытяжку! А тут без него разговор. Он свое сказал. Утешил. Чужое. Свое не нашел. Да силенок маловато тебя оторвать.
- Сама оторвалась.
- Теперь далеко не видать. Война застит... А домой прийти хорошо. Если бы к жепе. Да не на эту минутку...
Катюшку Стремнову потом позовешь. В дом их нельзя же.
Он нарезал колбасы на газете. Открыл бутылку, поставил стакан и кружку.
- Зачем она тебе? - спросила про Катю.
- Спасибо сказать за письмо. Мимо бы тебя, да на нее тогда глянуть. Угадать. Счастье Федору... Не сядешь? - почти крикнул он.
- Нет!
Он вдруг все смахнул со стола в угол. Зазвенело стекло с железом. Сел.
- Не пожалел бутылочку.
- Я ее жалел, когда с тобой жил.
- Видишь, как порознь-то хорошо. И не жалеешь.
- Я тогда в лагере сказал себе: "За разок взглянуть на тебя не побоюсь смерти". И наговорил: привели бы нас на свидание. На одну скамеечку. Да вот когда взглянул...
Он посмотрел, как она стояла у печи, держа за спиной руки. Все простенькое на ней, и в простеньком дышала ее красота. Затихла вдруг. Но вот чуть повела глазами на Митю, и едва уловимая усмешка презрела его.
- Тебе взглянуть. А меня в историю впутать,- голос был спокойным: отошло, перегорело, по не забывалось.
Она следила еще, как Митя глядел, мучительно вызывая в ней другой ответ, не признавая безнадежности своего желания.
- Так ведь и ты когда-то разок взглянула, да и пошла, не побоялась.
- Разговор этот давно кончен. Там, у колючки. Помнишь, как погрозил убить. Ты и убил все.
- Нет, не кончен разговор наш. Приговор судьбы, и война не помилует. Знать, тяжелое дело. А по нему и срок долгий, если не к стенке кому-то из нас.
- Митя, молю тебя, отстань. Твоей не буду. Не пересилишь. Зря только биться. И я не пересилю. Кирю люблю.
- Что делать? Переступи, или пропаду,- не смиряя свое, с отчаянием, как в последней мольбе, сказал он.
- Что ж выйдет-то? Много у всех желаний. А жертвовать кто?