Политрука отвели. В березняке остановили. Документы посмотрели. Мешок на голову и нож в спину.
Они, один за другим, спустились в овраг - трое.
Постелили в траве мешок посконный, фляжку положили и сало, лук головками.
- Нашумелись малость,- сказал старший - Гордей Малахов - и снял васильковую фуражку. Волосы вороненые на лоб начесаны, глаза как у ворона.- Назад зайдем. А то по слухам не ветрели бы. Да забинтуемся.
Помоложе, с лейтенантскими кубиками в петлицах, улыбчивый, спросил:
- С кем это разговаривал?
- Ас хутора лесник.
- Гляди, не признал бы?
- А откуда ему знать меня?
Они поглотали из фляжки, перекрестились и стали закусывать.
- С Митькой Жигаревым вражда у него из-за нилены. Муженек-то ублюдок барский. Наследник кос-какой. По роже в Викентия, губастый сладострастник.
Юнцом с желавинской бабой сгадился. С виду дурочка.
Поедали сало, ухмылились.
- Ну, еще... по радостной.
Попили, поклонились.
- Скоро теперь,-тихо сказал Гордей.-Смоленск сдали, там и делать нечего--Москва. Бояться нам нечего. А барина найдем.
По проселкам и большакам в пыльной мгле, по истоптанной ржи и черничникам в хмурых лесах, через умолкшие деревни, одетые в березняки, да в осинники и ельники, и в украшенные горючими вьюнками плетни с теплыми, как тулуп в зиму, избами, совсем недавно, в запахе хлеба и парного молока-тянулись санитарные обозы с уснувшими от страданий, шли изнуренные боями и зноем солдаты. Выносили им ведра с водицей да вареные картохи в лопухах смоленские бабы и с кздавпей жалью глядели вслед, терпящие все, родные, ыилые. Их не забудет солдат: вспомнит и картохи, и водицу в ковше, и прекрасные под скорбным платком глаза их запомнит, что-то болью тронувшие в душе, и говорок вспомнится, распевный и умоляющий в надежде, и пылкий, но тихий и нежный в прощании за бескрайней околицей на полынном бугре, на котором всему свету видать ее, с задумчиво опущенной головой, красота ожидающая - не далекое и близкое, а что-то вот тут неведомое свое.
На дворе Анфисы, в тени захлынувшего с озерка яверя, и по орешнику, цедившему листьями зеленый свет на землю, лежали раненые: ждали отправки. Двое помощников у хозяйки - Алеша и Машенька - носили воду из родника.
Платон Сергеевич в родник трубу вделал, и текла водица в выложенный кирпичом колодец, всегда полный студеной, темной со дна водой. На дне замшелые камни, как рыбины изумрудные, отливают, будто бьются на обмелевшем.
Анфиса поднесла ковш к губам раненого, посмотрела на ребят. Идут маленькие, а посреди ведро - следом полоска мокрая свежела травою среди выжженного зноем.
- Попей, попей, сокол ты ясный,- заговаривала лаской раненого.-Родница наша, как роса с листика, на камнях донных стуженная. Попей, попей да поспи.
Увидела у крыльца солдата в обгоревшей гимнастерке, в закопченной пилотке, в обмотках, с винтовкой за плечами. Пил из ковша воду. Отлило по глазам его светом. Заголубели, как ленок под опушкой.
Узнала Кирьяна.
- Миленок ты хороший, живой! Прибился же ты.
Ну, постой.
И повернула их минутка к плетню, будто в печальном секрете стояли двое-солдат окопный с хозяйкой встреченной.
Ее голос с жаленной лаской и подсиненные в слезах глаза доверялись ему. Вытирала платком слезы, корила беду и вздыхала: "О, господи, господи, что будет?"
На озерке волнами затемнялся яверь. По дороге шли и ехали. Стреляло пожаром займище: горело сухое.
Он опускал голову и снова смотрел в ее глаза: ловил отдаленное - будто видел Феню в зное ее бабьего лета, когда, налившись, зрея, горчат подсолнухи в последние деньки, натамливая сухим духом сладкое семя.
- Мамку твою и папаньку позавчера видела. Раненых везли из асеевского леса. А Катька с час назад туда - к Ельие проехала. Сестра милосердная. Федор при ней, в госпитале. Ноги ему дюже побило. А Феня твоя на окопах. Через Поляновку провозили, видели.., с лопатой. На глину каменную. На земле и спит - ладоньку под щеку. Слезки глотает, ластонька милая.
- А Митька где? - спросил Кирьян.
- И чуять про него не хочу. Да ладно. Не та беда.
Домойки-то что сказать?
- Поклон... А папане скажи: видел я, как высоким берегом совесть отходит за кровяную речку. Не преступишь: отходит чистая.
Анфиса, провожая, пошла за ним.
Ой, сокол, ой, да сокол вился,-
запела сильным, раздольным, заливчатым в высоте, а на низах горестно темнившимся голосом.
Он, да вился над родной сторонушкой,
Медленно отставала. Кирьян уходил с солдатами. Не забудут они и это провожание.
Ай, звал, ой-ах, свою милую.
Кирьян слезами посмотрел в недалекое за лесом, как йодом выжженное небо.
На этих берегах сходились - глухариные, черничные-вяземскне и спас-деменские леса. Под их листвяиым и хвойным покровом врылся, как бы вторым эшелоном, еще один наш фронт - Резервный. По тыловым дорогам прибывало сюда из московских краев пополнение-располагалось по угорьям, на разделах притоков, прикрываясь с флангов чащами и болотами, или уходили дальше, к передовым - в ельнинское огнище, где день и ночь окалывали, щербили немецкий каленый клин.
Полк, окошенный в боях на Днепре, обессилевший, остановился в деревеньке высоким, чащобным берегом в излуке Угры. Река здесь, под всходским угорищем, быстриной поворачивала на северо-восток, как молодая жена после ночек милых, хорошела луговыми плесами.
На том боку впадина. Мрачнело логовище вековыми осинами - котловина омута, оставленного в давнем течением: видать, в плывуны провалилась земля, и прорвой хлынула вода из омута.
На второй по излуке быстрине - перекате - танковый и грузовой брод. Побоищем разбитые, машины вокруг. А в реке чернеют ямы: порвано дно бомбами. Развержены бездны, и там, в глубине, иногда ударит взрыв, и, отдавшись по жилам, зашепчет тьма в колодцах, а в родниках захлынет и сойдет.
В привальной деревеньке пахло от кухонь гороховым супом. А вокруг баньки осада.
Кнрьян сбросил с себя рванье, посидел в тени и, дождавшись очереди, зашел в баньку.
В кромешных недрах охало, постанывало и хлестало, будто шли солдаты по ржи - быстрей... быстрей, и явилась речка красная... вон там внизу огненной щелью.
В сарае выдали Кирьяну гимнастерку, штаны, белье в буроватых пятнах, стираное, пахнущее карболкой.