Вот и вспомнился Желавин: "Два ума, а голова одна - и гордится, и винится. Путаешь по здравому уму, а какие озарения?"
У дверки показалась Феня.
Стройков спрыгнул с хлевка и подошел к ней. Платок убран. Стояла прямо в строгости неприступимой, и в то же время легкая, тонкая.
- Зайдем,- сказал Стройков.
Зашли в избу. На потолке что-то зашуршало, будто кто веником помел. Орудийные всполохи мигали в щелях заколоченных окон - зажигались в разбитых на полу стеклах.
Феня, задумавшись, оглядела избу, как глядят вслед пролетевшему. В углу опустевший стол, за который уже не сядет семья, и гость не зайдет: почует недоброе, да и словно бы голоса давние шептались в стенах.
Изба заскрипела, и треск от крыши до земли раздался.
Стройкой поднял половицу - дощину погребную.
Феня спустилась в подпол. Непроницаема тьма, как конец судьбы. Сверху засветил фонарик.
Кондовые стояки подпирали избу, облитые аспидночерной смолой. В углу лежка - истертая солома на покосившейся земле. На самом дне ямы стояла вода, без света, прозрачная, неглубокая, тонкая над паутиной какого-то мха, а будто бы серое вещество пророоло на смерти. По глине расползались впалые следы рук.
Странное померещилось, будто мрак этот был в ней, как в пещере, где вот с этих следов кто-то голый, гадкий полз. Схватил сердце под красным сводом.
Стройкой и Феня вышли из избы, остановились во дворе перед воротами с калиткой.
- Вот бы ночью вылез. Скрутил, и не пикнула бы,- сказала Феня.
- Неужели не чувствовала чужого в доме?
- Я последнее время и дома-то не была. Когда коров согнала, вернулась, с Новосельцевым и ушла.
- Вот и дело. Разговоры слышал. А поклонник этот, как его - не то усопший, не то воскресший?
- Да ведь из подпола, если что, не уйдешь: етрашно в такой тупик лезть. Да он и посуше местечко облюбует. Гляди, кто с испугу или сдуру свалился?
- А может, Анфиса наследила? Ползала - картошку искала. От страха между половицами застряла. Не рассказывала, как она метнулась? - Стройков засмеялся.-А узелок не забыла.
- Свое не оставит.
- А икону она распотрошила? На избе. Под рогожей.
- Это давно. Когда Митину мамку схоронили. Плашку на могилке поставили.
- За стеною, в малиннике, кто-то ковырялся. Ты не замечала: Федор Григорьевич или Митька внимание какое-то, может, проявляли к этому месту?
- Иногда там Федор Григорьевич любил посидеть.
В малиннике, на скамеечке, на которой я корову доила, на ней и сидел. Луга, даль какая!
- Святой, что ль, был? - удивлялся Стройков всем рассказам про Федора Григорьевича.-А как за страшные грехи пропал.
- Поначалу в этой избе нравилось даже,- улыбка посветилась на ее лице.Бывало, Митя глядел, тихо так, как я картошку чистила, будто сроду не видел.
- Выходит, сначала-то хорошо было. Я и не слышал.
- Да все разве расскажешь. Когда к разговору.
Люди бывали. Что себе в печи, то и всем. Как полагается. Митя красть не пойдет,- проныл тоской голос Фени.
- А деньги?
- Да и деньги непонятные.
- А озарения с ним не бывали?
- Какие озарения?
- Не знаю. А бывают, говорят. Будто и жалеешь его?
- Ведь любила. Будь он как прежде, и жила бы.
Как случилось, и сама не знаю. Совестно после всего.
- Поедешь на место,- сказал Стройков.
Пролезли в малинники через заборный ход. За Угрою всхолмленные тьмою луга под сургучно застывшим небом.
- Будет когда-нибудь хорошо, Алексей Иванович?
- Будет... Иди вперед, а я сзади. Провожу.
В поле было теплее. Над рекой пророс месяц зеленой лозинкой.
В избу Стремновых постучали.
Гордеевна открыла дверь. На крыльце никого не было.
Вернулась на свою лежанку за печью.
- Кто там? - спросил ее Никанор.
- Да, знать, в твоем диване грюкнуло.
Никанор осторожно повернулся.
- Таких диванов сейчас нет. Вон у Никиты давно отгрюкал. А вместе купляли.
- Никита из своего два сделал.