- Никак, Никита со своего съекономленного дивана упал. Легок на помине. Ишь ты, .под чужой дверью чего-то забыл.
Никанор тихо поднялся.
В сени вышел. Толкнул дверь, да во что-то уперлось. Через щель глаз подмигнул.
- Матвеич, не убей.
- Алексей Иванович.
- Тише.
Никанор быстро собрался. Не забыл пополнить кисет самосадом.
- Куда это ты? - спросила Гордеевна.
- Командир тут. Дорогу спрашивает.
За избой скрылись в темноте.
- Так, говоришь, Никита из одного дивана два едедал?
- Летось еще. Половинку - к своему бригадирскому столу в правление на общие деньги сам у себя купил, а на другой половинке - дома спит.
- Вот фокусник!.. Так где бы присесть, Матвеич?
Через кусты пролезли к берегу и сели в траву.
- Никто нас здесь не увидит?
- Хворост - веточка хрустнет, услышим.
- Вон у Феньки под полом кто-то сидел, я не чуяла. И еще раз, заруби, Матвеич, что Желавина видел.
Ни слова. Ночи темнеют.
- Свет-то страшнее.
Стройков, припрятывая огонек в рукав, откурил.
- Ты, Матвеич, мне такого самосада где-нибудь в печурке спрячь. На одну закрутку. Вот сейчас придешь, в тряпочку заверни и спрячь. Мой. Никому. Не забудешь?
Никанор растер окурок в земле. Вздохнул.
"Свое тяжело",- подумал Стройков и сказал:
- Пошутил.
- Чего ты. Кисет спрячу. Пока есть. Приходи. Твой...
Вон как под речкой светит, все одно что на краю воли сидим. А дальше? задумался Никанор.
- Вздыхать не легче. Так дело? Про следы эти помолчать бы. Да Анфиса разгласила. Митька у нее на уме.
Л вспугнули-то... кого?
- Когда за картохами полезла, там никого не было.
- Ясно. А то бы и ноги протянула. Не Желавин ли?
чего.то сорвался. Лежанку бы так не оставил, да и следы. Место другое нашел или ищет? Так что, Матвеич, еще и гвоздь приготовь. Почуешь под полом -половицу заколачивай.
- Он и жаленку найдет со всеми удобствами. Днем отлежится. А ночью в постель. Мужик статный.
- А были знакомые?
- Не замечали за ним. Только на Феньку косило.
- И Кирька твой, и Митька, и Желавин - прямо крестники по бабе.
- Своему-то говорил: брось! Крестники до добра не доведут.
- Позавчера зашел я в их избу ночью. На лавку сел. Чего-то представить, понять хотел. И представил, будто все они за столом собрались: и Григорий Жигарев, и Федор, и Митя, и мать его, и Фенька. Живых и мертвых - всех собрал. И вообразил себе, что и правда невидимо с ними сидит. Знают они об этом, что правда-то здесь. Не словом, а каким-то светом что-то покажет. Григорий мрачен. Федор в предчувствии смерти на сына глядит - прощается. А он - руку протянул: Феня длеб ему подает, да уж чем-то и потрясена, какой-то будто бы тайной, изменой. Мать Мити голову опустила, знает добра от правды не будет. Хочет перекреститься, чего-то остановить, да бессильна рука - все в прошлом...
Долго я сидел... Темно,- с задумчивостью произнес Стройков.- А сцена перед глазами. Вот-вот чем-то свет поразит.
Сидели они у края обрывистого берега впадиной. На каменистой отмели внизу река пряла в темноте струи и красила по смоляному заряницей, тянула под листвяной подол ольхи, склоненной перед непроходимым бродом.
- Незнамо все, Алексей Иванович.
- Как это незнамо?
- А так, любая судьба показывает со стороны, какой могла быть и твоя судьба, милый.
- В одном - крестники, а тут, сказать, и родня во всех судьбах-то. Кто-то убил, а я должен понимать, что и я мог бы убить, да бог миловал? Так?
- И плохое учит, как жить, чтоб не сбиваться.
А скроешь плохое или побоишься - на этом кто другой и провалится.
- С этим согласен.
- За столом жигаревским рядом с каждым правда сидела. А одной нет1 Да и сиротку ты забыл. Забыл сиротку-то.
- Какую сиротку?
- Серафимку. Босенькая по дворам бегала. У ^Кигаревых в няньках жила. И жала, и полола, и за скотиной ходила. С края, на лавке, ее место. Чтоб сразу соскочить и подать.