- Под свет правды тоже не лишняя,- подсказал Никанор.
- Крикливая!.. А ты не про следок?
- Вот что, Алексей Иванович, сказать хочу. Желавин воду фуражкой зачерпнет. Мордой не полезет. Да и кануть можно. Подток там, плывун. Когда яму-то вырыли и сруб поставили, чуть это на дне просочилось, грунтовая. Уж и крышу покрыли, надавило, что ль, когда только заметили: земля в яме шевелится, вроде как топь. Бросили камень. Так и канул, словно в дыру. Стали гадать: что и как? Один старичок и сказал, будто на этом месте, когда-то давно, лесной колодец был.
А потом зарос. Кго полезет на руках в такое воду глотать? Пришлый какой, со стороны. Желавин или Митька - фуражкой: оно и привычно, как на покосах. Никто ее, воду из родника, глотмя не пьет.
- Пришлый, со стороны, выходит?
- А суди сам.
- Скажи, Матвеич, если до недр земных докопаться, до самого яйца, и спросить это яйцо: "Откуда ты взялось?" Что ответит?
Никанор посмеялся.
- Так ежели бы знало. А то и само не знает откуда.
- Копаем, а дна не видать. Было яичко в этой истории, да вылупилось, змеиное. Где-то прячется? А вот найди.
- Митьку-то он жалил давно, еще пареньком,- вспомнил Желавина Никанор.
- За перепелочек?
- И ягоды, бывало, кто из леса несет, косился, словно с его гряд брали. В блокнотик записывал.
- Зачем же?
- А каждая, говорит, былинка копеечкой рубль собирает. Дороже золота. Золото тратится, а былинка все собирает. Не рви ее, не толчи и люби, ущерб не наноси, не вреди, не ослабляй державу. Кто ее ослабляет? Контра ее ослабляет, и куда надо живо соберут. Все у него к одному - цепляет и цепляет... Поехал я как-то за сигцекг: себе, ребятам на рубахи. И он за мною ввязался.
Приехали в Москву, Желавин и говорит: "К Дементию Федоровичу надо бы. А то обида: были рядом и не зашли". Что ж, человек уважаемый...
Цепляло и время свои звенышки в цепочку следом, а как к делу, то и вспоминается, порой и выдают, когда и не думалось наперед, что выдадут, да не сотрешь уже, не стронешь прошлое: твердыни стронутся, а время со следиками - в память людскую уходит и живо, пока час возмездный не закончит свое.
Свернули тогда Желавин и Никанор в старый московский двор.
Зеленый двор, огорожен забором. Теплилась мурава под утренним солнцем.
За сенями дома прихожая. Кухонька с окном. Женщина на керосинке что-то готовила. Спросила вошедших, к кому они?
- Комиссара,- ответил Желавин.
- Самого нет. А она дома. Прямо дверь.
Тихо открыл Желавин, и зашли.
Стены, осеребренные обоями, наполняли комнату светом чистой воды. Под окном стол, круглый, покрытый расшитой васильками скатертью. В футляре часов из вишнево-красного дерева, за овальным стеклом, посверкивал маятник. На подоконнике аквариум с лепным из ракушек гротом. Плавали в водорослях какие-то капельные жемчужные рыбки. У стены буфет с резными башенками и гранатового цвета оконцами.
Желавин осторожно приоткрыл занавеску. Там другая, темная половина комнаты.
Полина Петровна спала после дежурства. Чернели волосы на подушке, как в рассвете мутнело лицо...
Пахло от вошедших пылью дорожной и ржаным хлебом... Пробудило сном девичью ночь, огорожу в фосфорическом мерцании, и прозябшую рожь, и забытую зарей крашеную полоску вдали. Рука тронула, молодые глаза комиссара глядят: "Так это же любовь, Поля..."
Будто голос Желавина. Колыхнулась занавеска.
- Спит,- услышала шепот.
Она быстро надела халатик и вышла.
Желавин стоял у окна.
- Астафий! - удивилась. Взглянула мельком на Никанора. Поднялся он с табуретки у двери.
- Да вот с почтением изволили,- сказал Желавин.
Не садился. Картуз не снимал.
- А где же Дементий Федорович?
- В лагерях.
- На учениях, значит. А сынок?
- В пионерском лагере... Сейчас чай поставлю.
- Чаи да конфеты. Мы воды из ведра. Поживей. Так, Матвеич? Жаль, самого-то нет. Но и без него. Что я хотел бы сказать. Дементий Федорович в неведениях, или еще от войны не прочихался и прочего, а пора бы.
Все угрожает. Дошли до меня угрозы его. Будто я - да чуть не распоясался. Распоясываюсь, когда кошу, чтоб поту задержки не было. Я умных и степенных людей уважаю, с поклоном всегда.- Желавин снял картуз, поклонился Никанору.- Вот так. От них хлеб и всем чаи всякие. Но Митька барин завелся. С такими на кипяток и на корку вскорости перейдете, как на хребет дармоедами усядутся. Ему не скажи. У него покровитель. Командовать с этой улицы тоже нельзя. На то есть власть. Выше ее зачем себя выставлять. На ее гербе и серп имеется. Острый. Не мешайте жать, не мутите с Жигаревыми. А капризы свои в платочек. Ну, а если вражда, сам и его...
- Что он такое сделал? - спросила Полина Петровна.
- Долго объяснять. А Митьке и кочку топтать не позволю!
- Ты ненавидишь и боишься! - сказала, гнева не выдав, лишь слегка зарумянилась, а отбила Желавина.
Заулыбался, завертелся, картуз стал искать. Поправил на голове, в себя пришел, сказал:
- Так у Демки наган еще не остудился. Только и остудить его можем. Адью!
Желавин шел через прихожую, но казалось, качался в проеме двери, как-то виляя бедрами, и все оглядывался, оглядывался. Прозрачные холодные глаза улыбались отдаленно.
Никанор уже был на улице. Желавии нагнал его, заглянул в лицо.
- Ты чего? Или чем обидел?
- А так. Как ты, так и к тебе в гости зайдут. Мимо не проедут. Погоди. И поговоришь, и горького вина напьешься.