Митя поднялся, потер лицо. Что ж было? Куда он зашел? Луг зеленел. Ручей в осоке. Взгорком осинник.
Что-то знакомое, да и узнал. Он оглянулся. Дорога перед ним, левее деревня. Из-за берез изба голубыми глазами глядит.
Дарья втащила Митю в избу. Свалила на пол. Раскинулись руки - стукнули кистями, и разжались спекшиеся смолою ладони. На шее оборинка с крепко пришитой тряпицей осолеиной завязью лежала на раскрытой груди.
Дарья укрыла Митю овчинной дранью. Его лихорадило.
- Милый, сынок, милый, да очнись ты,- трясла его Дарья, подносила к губам ковш.
Не пробуждала солдата колодезёвка. Мозг словно замертвел: не хотел пробуждения.
"Феня я твоя!" - блазнилось ему.
Митя задрожал.
"Милый, Феня я твоя. К тебе я пришла. Ну, очнись!"
Митя вгляделся - расплылось женское лицо и вдруг резко приблизилось.
- Убьют... уходи!
Митя встал. Качнуло его. Подержался за стену и вдруг схватился за тряпицу на груди: здесь!
- С отцовой земли,- прошептал и со слезами посмотрел, убрал под гимнастерку.
Дарья приоткрыла занавеску на окне. Ночь ледяным месяцем блестела по траве.
- Уходи, Митя. Христом молю, уходи.
Она сунула ему кусок хлеба в карман. Проводила через двор к калитке на вырубку.
- Куда же? - сказал Митя.
- Вон к роднику прямо,- показала Дарья в лес и поцеловала.- Посчастит, Митя.
В лесу он остановился. Под вербой корчаг родниковый. Улыбнулась водица жалёной в ночи. Напоила.
Лицо обласкала.
- Прощай, родимая.
Перед глазами посветлело. В гумане деревья как начерченные карандашом.
Показался солдат в нахлобученной шинели, руки в карманах. Вгляделся Митя в заросшее лицо. Глаза с яснинкой, по дальнему раздолью знакомые.
- Новосельцев!
- Тихо. Откуда и куда, землячок?
- Рад видеть тебя, Ваня.
- Ладно. Не в хате встретились.
- Так я же с самого начала, считан. И дома был.
Феньку видел. А потом полем, дорогой, как раз сахарку получил и в наступление. Под Починком хряпнулись с немцем. Сперва туда, а потом назад. Туда шли - камни белые, а оттуда - черные и красные, кровью политые.
Не видел бы, не поверил. В гимнастерках, с винтовками на танки бросались. Командующего Качалова убили.
Возле танка лежал. Теперь куда? Скажи. А то говорят, в немецкие хлева нам одна только дверка открытая.
И при других хатах - все хлева. Сколько было, а как с воза свалилось. Чем брать потом каждую версточку?
Отдавая-то, сколько положили?
- Что жалеть-то, понял теперь?
- Я и сам знаю, Ваня. В чем виноват, перед кем и в чем вины моей никогда не было.
- Куда же ты?
- А вон лесом, к дворам, воевать.
Митя сидел на пеньке. Еще хотелось спать. Полную ночку на каком-нибудь сеновале в тишине. Далекое теперь. Новосельцев все стоял, прислоняясь к березе. По засадам належался во мхах да в явере, назябся росою, и из души знобило.
- К Дарье заходил? - спросил Новосельцев.
- Да, завалился.
- Печка у нее теплая.
- Не щупал я печку.
- Топила. Вот тут хворост брала.
- Не угори. Мужик у нее гад ледяной. Топором не огрел бы. Не тут ли? Чего-то боится Дарья. Пошли,- предложил Митя.
- Ты иди.
Митя взял винтовку. Потяжелела, что ли, она?
- Значит, не товарищи.
Митя постоял, подумал.
- Когда шел я, Иван, ко мне один политрук цеплялся. Память-то у меня в овраге отшибло. А сейчас вспомнил. Он здесь почту возил.