- Ну, так, может, рюкзачок-то и отдашь? А то у меня времени нет. Да посидите как на перине. Тут и пуховая подушка. Да ладно, отнесу. А то еще на свидание с мешком придешь. А так как ты прихрамываешь, то и будут кастрюли на всю улицу греметь.
Лазухин поднял рюкзак, закинул с лязгом за плечи и, согнувшись, пошел к воротам. Оглянулся.
- Сама, что ли, таскала такую тяжесть? Гляди, второй Иван Поддубный старался?
В этот же день Полипа Петровна после хлопот по своим делам зашла к Николаю Ильичу: он просил зайти.
Встретил ее у двери. Взял из ее рук новенькую шинель.
Полина Петровна сняла пилотку и перед зеркалом поправила волосы.
- Ты похорошела, Поля,- сказал Николай Ильич, помнил ее в невзгоде, и тогда держалась достойно.
- А где Ира? - спросила Полипа Петровна.
- Ира роет окопы в Черемушках. Чуть свет-на трамвае туда. Что поделаешь? Надо. Дочь моя с уборки приехала. Под Можайском была: жала и молотила. Побежала в баню. Ты надолго?
- Завтра еще задержусь.
- Могла бы и здесь.
Прошли в кабинет Николая Ильича.
Олень на столе все так же сверкал в стремительном миге.
Полина Петровна села, с задумчивостью посмотрела в окно.
"Она оттуда и спокойна. Значит, не так уж все плохо",- подумал Николай Ильич и сказал:
- Не представляю себе этой кровомойки во рвах.
Да еще на тысячи верст - поперек всей державы. Ужасно! И почему? Во всех книгах нет вразумительного ответа, казалось бы, на простой вопрос. Как можно, убивая людей, сжигая их жилища, построить благо? Разве нельзя иначе? Могилы зарастут и забудутся. Кому какое дело, из чего зацвели тюльпаны. Так, видимо? Будут стоять немецкие фольверки с черепичными крышами. Елки на рождество и ангельское пение перед свечами: "Тихая ночь, святая ночь..." Земли много. Им и не снилось.
- Как тихо,- проговорила Полина Петровна.
Он поглядел на ее гладкие, черные с блеском волосы.
Губы слегка подкрашены - цвета рябины.
"Война не убила желание нравиться. Вот женская нежная сила",- заметил Николай Ильич.
- Видела сына? Вынес знамя. У моей дочери совсем закружится голова. Божественная любовь находит единственное для себя, узнавая душой прекрасное - тот свет жизни, который воскреснет в ребенке, сохраняя и продолжая прекрасное, сильное. Случайное-подчас разное, а следовательно, и разлад порой, безумства от песоединимого. Случайное гасит любовь, и поиски ее бесполезны. Моя дочь считает мои убеждения отсталыми.
Что ж. Когда-нибудь, после дотошного свидетельства реализма, поклонятся смиренным глазам, оставляющим душе загадку. Но дотошный реализм в своих правах.
Как эта гимнастерка на тебе, которую обязана носить...
Я слышал, Демептий Федорович опять в тех краях под Ельней. На фронте. Видеться не довелось?
- Нет.
- Четыре года без свидания. Вырвано из жизни.
А дело не просыхает. Топор не стронулся. Боюсь.
- Что еще? - удивилась Полина Петровна и испугалась.
Показались холодноватые глаза Николая Ильича, тотчас и скрылись от ее взгляда.
- Серафима хочет выразить тебе какие-то свои чувства. Зайди. Поговори с ней.
- Никогда!
- Возможно, признать какое-то ее страдание?
- На колени перед ней?
- Представь, падают. И все кончается. Совет мой, поговори. Надо же знать, в чем дело. Истина сама не приходит. И на блюдечке готовая не лежит. Лезут и в дыру, сдирая кожу, дотягиваясь до нее. Конечно, хочется свидания с тишиной, с озером на заре. Сказочные картины природы. Но не до них. Готовые картины, готовые чувства - по билету за рубль. Свои же чахнут. Живое и первозданное пугает. Я уважаю смирение: это сила - суметь выдержать тревоги не каждому дано. Можешь ты выдержать, не будешь раскаиваться, если что-то случится, потому что гордость проявилась сильнее добра?
История не завершена. Сын не должен касаться. Через Лазухина я предупредил его, чтобы он не ходил к Серафиме. Не нарушая закона, можно погубить.
- Брат предупреждает в письме о каком-то госте,- на этой тревоге хотела задержать внимание Николая Ильича.
- Течет над ямой, над провалом дна, проникая через время, законы и войны. Человека можно убить, но пока он жив, страсти его не остановишь никакими танками. Гость к вам не придет. Да и к кому? Подвергаюсь большей опасности я. В неизвестном мне, в необозримом деле с иероглифом в виде топора. Сын не должен знать о нашем разговоре. Очень пылкий. Итак, она просила, и ты пришла к ней. Все естественно, Поля. Нельзя доходить До ожесточения или пренебрегать, руководствуясь лишь собственным мнением, ограничивая возможности ума в поисках справедливого.
Полина Петровна зашла к Серафиме.
Открыла дверь ее комнатки, подвальной, холодноватой, с окном в нише под потолком, как бы преломленном в голубой высоте.
Серафима лежала па застланной ситцевым покрывалом койке. Вздохнув, завела под голову руки, босые уставшие ноги скрестила. Уставилась немигучими глазами.
- Садись.
Полина Петровна села на стул у стены. Небесный свет так ярко пронзал омытые дождем листья березы за окном, что лучи на полу словно проливали зеленую влагу.
- Вот дочку эвакуировала с хорошими людьми.
Поплакали. И нет. А ты все же пришла. Или забоялась шибко? Прежде не заходила. Брезговала.
- Не подруги с тобой.
- Конечно. Вы со светом, а я темнота подколодная.
- Свет тебе не загораживали.
- А за дверью кто?