- Крюком, крюком замкни!
Полина Петровна поднялась, закрыла дверь на крюк и, встав перед Серафимой, сказала:
- Зачем звала?
- Сядь. Ты сядь. Ведь бабы с тобой. Нам близко нельзя. В глаза вопьемся. Фронтовая, да такая белая - прямо сласть. За четыре года ужто не познобило? О Демушке все плакала?
- Любовь разная - у каждого своя.
- Что я понимаю. Ты доктор. Про все жилочки знаешь, какими живем. Корми, пои и ублажай каждую. Все мы из жилочек? Или не так? Я у Николая Ильича книжку видела. При каждой жилочке номерок. Обидь какую - и захвораешь. А захворал - кому нужен? Вот как я.
- К чему же наговорила столько? - сказала Полина Петровна.
- А к тому. Где она, совесть-то, светлая, темная или какая? Всю книжку перелистала. Нет ее. Одни жилочки.
Серафима повернулась на бок. Мглило в глазах ее, будто глядела на летящих по ненастью птиц. Положила руку на спинку кровати, хотела встать, но лишь всползла на груду подушек и поникла. Ноги ее тонули в смятом покрывале, поразили Полину Петровну изморозной белизной.
- Не встану никак. И летом зябну. Погасла от темна подколодного. Вроде сырость какая. Не просыпалась бы. Напоминание какое-то, чего-то было и не было - потерялось. В августе с холодных ночей туман, бывало.
И дым печной, н дух конопляный вбирает, туман-то.
А по зною маревом восходит: мутно и душно. Дуреет человек. Находит с той поры. Словно хворь. Да так не кончусь. Слышала я будто краем, сделай Фенька шажок за письмо, и не пропал бы Демушка. И ты отказалась, тоже от такого-то шажка. Гордостью своей чуть человека не погубила.
- Это же подло, Серафима. Что ты говоришь? - с отчаяньем, что человек не понимал подлости, произнесла Полина Петровна.
- А какая такая жилочка захворает, если только чуть шагнуть? Демушка все тебе дал, да и сама в силах, ровно сноп, свою жизнь поставила. Не умерла бы при шажке-то. Я за него на край света поползла бы, а ты на шажок себя пожалела. Демушка милый, он и мне воли дал, и красную косынку, а любовное тебе. Я что же, любовного не хочу, а ты совестью попрекаешь. С совестью ты шажок презрела, а я без совести по грязи бы за него поползла.
- Ты что же, любила Дементия Федоровича? Про любовное ты говоришь.
- Какое любовное? Любовное разве в том, как ты думаешь. Он меня девчонкой до моста провожал. Но темной улице, с углом ледяным трактирным, он один, Демушка-то, словом светлым утешил. Не знать тебе его в темноте моей,- приложила Серафима руку к груди.- Ушло. Вздохнуть нечем. Лжи хочется, да такой, что легче кому-то сквозь землю провалиться, чем на суд взойти.
- Какой суд? О чем ты?
- А нам всем суд и всему свету.
-За что же всем?
Она закрыла глаза и снова раскрыла мраком.
- Бога убили. Убийцы мы.
- Ты видела?
- В тетрадке Астафия. Может, сгорела в огне.
Полина Петровна поднялась.
- Вот ты какая гадина!
- А хочется.
- Провались ты сама!
Серафима уползала и уползала под одеяло, скрылась совсем.
- Убей! Убей! - проговорила она.- Топор на кадке.
Слева дверь.
- Такую мразь лечить обязана.
- Полечи, полечи.
Заворочалась и стала выползать из-под одеяла, как из кожи старой, отлинявшей белая литая змея.
Полина Петровна опомнилась возле дома. Заслышала какой-то стук. Оглянулась. Николай Ильич, постукивая тростью, догонял ее.
- Что случилось, Поля? На тебе лица нет.
- Ради бога, не называй ее. Не хочу говорить и слышать.
Вечером Сергей отодвинул доску в заборе и пролез на улицу. Быстро подошла Лия, в пальто и в платке, затенявшем ее лицо.
- Неужели это ты, какое счастье, Сережа.
Они перешли улицу и сели на скамейку в садике старого дома. Рядом сарай раскрытый. Там на старом брошенном диване сидели двое - мужчина в пижаме и женщина в белой кофточке.
- Елагин, будь любезен, закрой хату,- попросил мужчина Сергея.
Сергей закрыл сарай.
- Я должен сказать тебе, Лия...
Она ближе подсела к нему, оглядела его лицо и улыбнулась.
- Ну, говори.
- Прости меня. Не для того, чтоб быть с тобой, а что нельзя уже. Там, за фронтом, жена у меня.
- Зачем ты мне это сказал? - удивилась она.- Ты не стал чище и выше. Ты всегда был чистым и высоким для меня. За то и люблю. Гордись: нравишься двоим.
- Как я люблю тебя! - пораженный, произнес он.
- А ее?
- И ее. Ну, как же. Женою назвал.