- Потрясенная я, Алексей Иванович. Под вилами занесенными, как на плахе, птенцом лежала. И зачем убегла? Из-под вил - сюда, да к трактиру. Вино люди пьют, едят, музыка играет, а я возле лошадок греюсь. "Лошадка, милая, скажешь, унеси меня за моря, за гора..."
Вздохнет, слижет с лица слезки мои: сама-то до могилы впряженная. В эту комнатку милая женщина привела.
Эти окошки с теми-вон за дорогой, и стрепулись. Там елочка в огоньках. Опять вино и музыка, яблочки заморские. Все одинаково вдыхаем, и жилочки одинаковые, да сосут разно. И что толку во всем, Алексей Иванович?
Век не переживешь-деньком снесут, и остальные на очереди. Не заметим, как и наша подойдет.
- Дела остаются. Хорошие надо дела оставлять.
Жить честно. Бесчестное грабит жизнь. Пограбили и твою.
- И среди хрустальных стен вина налакаются, с бабой поспят. А что еще? И сами не знают. Островком жизнь-одинока: кругом пучины безбрежные. Нет берегов и дна нет. Ничего не наносишь, не нароешь.
- Голову себе заморочила.
- А не так ли?
- Так - не так, а печку топи.
Стройков допил чай. Серафима еще налила.
- Ко мне-то не заходил?
- В твою каморку, что ль? - Стройков положил на ладонь кусок сахара-рубанул ножом.-А почему, собственно, я к тебе заходить должен? Родня мне какая или любовно мы соседями жили? Я твоего Астафия и схоронил, и по-людски поминки у себя дома устроил, а ты, разлюбезная, как вела себя?
- Все серчаешь.
- Паскудная баба. Вот так!
- Да забудь, Алексей Иванович.
- Умоляешь?
- Глафира как поживает?
- Ничего. Как все. А из подвала ты напрасно ушла.
От бомб хорош. Безопаснее.
- Забота какая о паскудной. Спасибо.
- Не ной,- строгим взглядом остановил Стройков.
- Я же безобидно.
Стройков подул в наполненное чаем блюдечко.
- Любовник-то на фронте или навещает еще?
- Какой любовник?
- Твой.
Серафима усмехнулась.
- Вот же привязался. Хоть разорвись, а доложи.
Вон богу не докладывают - творят. А я, стерва, я должна, вроде как мне позор поласкаться. Уж в самый уголок заползла, хворая, никому не мешаю. Это хорошо, тогда рубашку на себе порвала, а то ножом бы себя полоснула: остервенела. Люди удержали. Так в чужое-то лезть, выволакивать. Когда скотину волокут, страшно смотреть, а человек если сорвется, с него законы не спрашивай. Он же, после той занавески, спокойно по улице шел. А ты по кустам шастал. Видела. И в подворотни заглядывал. Кого-то ловил. Я тогда сама бы тебе сказала. Да чего-то испугалась. Придет, бутылочку принесет. Что же, мне караул кричать?
- Я его не трогал. Сам метпулся.
- Любовь-то, она простенькая, как девочка. Ее, милую, жалеть и беречь. А нам что досталось? На ураганах все соломки разнесло.
- Оно так,- сказал Стройкой.
- Каждому своя пустошка отмерена. Что посеешь, то и пожнешь. А мою, Алексей Иванович, злые люди засеяли. Слезами-то глаза выжгла. Ничего-то уж и не вижу. Как слепая. Слепой-то и подсеяли. Горькое-то никто не хочет жрать. На -тебе! Вот ждала: на сгорелом травка взойдет, вот зацветет. А колосок какой? Головня.
Не ты ешь, а она ядом ест. Ко мне тут женушка Елагина заходила. Ей всякая услада доступна, только помани.
А я поманю - и ничего нет. Пуще хвораю. Кровь моя холодная. Солнышка над моей жизнью не было. Вон Астафий-то, как тетерев с зимы, и затоковал возле Феньки. Бывало, она поздно от тетки идет, а он в олешнику караулит. Раз подкралась я, сзади, за космы схватила - да об ольху лбом. Сама-то верть - и на тропку.
Домой прихожу, а он сладко так спит. А кого же это я лбом об ольху? На другой день, слышу, мужики у амбара разговаривают: "Никита встать не может. Вчерась, говорит, вечером метеором в лоб его звездануло". Вот кого.
Стройков засмеялся.
- Так Никиту?
- Тоже, тетерев... А Жигариха на фронте, подлая? - спросила Серафима про Феню.
- Ты полегче выражайся,- сразу охмурился Стройков.
- Запутала, замутила троих и тебя - четвертого.
Конь-то, поди, с копыт сбился. Куда занесло!
- Полотенцем ты, как светлой душой, позвала.
Ночным льдом отлили ее глаза - на миг просинились.
- Гляжу, мужик у колодца купается. Обычаем позвала. Или все серчаешь?
- Вот так. Идет к тебе. Чем грозить-то.
- Мое это, личное, как чулок на ножке: хочу сниму, хочу нет.
- Плачешь, а свое жнешь.