- Дело свое знаем.
- Гляди. Барин тоже знал, да ознался... Любил я на станцию за почтой ездить,- снова в прошлое повел бреденьком Желавин.- Газеты, журналы везу. Тихо еду, все страницы смотрю, листаю царства на картинках, острова с пальмами, дворцы, отдаленные от наших изб и дороженек на землице унылой. Но речь особая про уныние землицы нашей и про странички разные... В саду флигелек был. Дядюшка там уединялся. Всякие ведомости наши и заграничные читал. На новые капиталы мыслями раскидывал. Привезу почту. Положу все по местам на письменный стол. А на столе записки, письма, карты всех стран. Всем владеть хотел! А свое провалилось.
- А как же ты? - спросил вдруг Ловягин.
- Не торопись. Сейчас бы в баньке попариться с веничком. А потом за стол к чугунку с картошкой. С килечкой хорошо. Покурил - и спать. От окошка малинкой пахнет. Туман. Эх, куда бы в тайгу да в избу над широкой речкой. Есть места. Паши, коси. Нет же, милый, документы показывай. Досье-мосье. Все по клеточкам распределено: вот стервец, а этот лучезарный. Вот с тобой в болоте сидим, а другой, прямо в эту самую минутку, из хрустального бокальчика отпил и осетринкой закусил, лучезарный, лучезарный-то. Он улыбнулся, и ты улыбайся в его лучезарности. В дерьмо он тебя окунул - всплыл ты и улыбайся. А нет, не нравится, сиди в дерьме. Может, и не гнил бы я в этом болоте. А вот... Приехал както в отпуск со своей милёной бывший по здешним краям комиссар. Милёна его по ягоды пошла. Несла меня нелегкая: мимо я проходил. Берег ягодки она. Остановился незаметно. Гляжу. В лесу тихо. Любуюсь. Солнышко по сарафану ее резвит. Багульником дурманит. Кто я? Человек. А кто человека сотворил? Ведь не я же себе, не существуя, сказал: сотворись! Значит, и не я всякие вспыльчивые вещества для возгорания в себя напустил.
И возгорание-то от нее, от естества красивого. Да и лес как в древность завел. Он же, багульник, и в каком-то веке, примерно, такие же испарения натомлял. А чем человек изменился? Мыслями, а чувством возгорания не стронулся, чувствами он стронется вместе с землей. Тогда другое.
- Короче, и ягоды прокисли,- сказал Ловягин.
- Оглянулся я и вижу муженька ее, за кустом стоит, боевой, в военном. В стыде-то я и бросился к ней: "Ягодки, ягодки помогу вам, пособираю". А как отошел, слышу, он и говорит ей: "Ловягинский холуй, холуем и остался".
Вот в какую клеточку предначертал. А за что? Она, милка, в черники пошла и губки подкрасила. Для чего? Не глухарей же завлекать? К яркому цветку и мошка липнет. Виноват: на губки ее поглядел и нектар представил.
Его нектар, он хозяин се, властелин, фараон египетский, а я холуй смущенный, да еще прежних, сверженных времен холуй. Почему холуй? Как ответить? На запятках свистал у твоего дядюшки. Почему я свистал, а другой - нет? Не было другого, а я, пристегай, готов был к рвению при вашем дворе на побегушках. Явится мысль или хотение какое барину: круть - верть, и уже не мысль и не чувство, а самое как есть дело в моих руках - конверт с ответом или приветом. За исполнение и допускали.
В людской стол с остатками некоторыми на блюде после вкушения барского от даров земных. Почему я подъедал, а другой - нет? Проклятый вопрос. От него и петляю.
Как ответить? Барина не спросят за ананас, а меня за кожуру с ананаса. Не потому, что сожрал, а потому, что жаждал. Вон какая петелька - болотами да прорвами.
Но пока широка - выскочить можно. Нет холуя без хозяина и хозяина без холуя. Без такой сварки и пропали.
Павел еще раз повернулся на мху, будто разморился совсем, но вопрос задал:
- Кто же виноват?
Желавин повременил с ответом, пальцем в небо показал.
- По истории небывалой, на красное и белое свет порвало. Тогда бы и ушли. А Викентий Романович в последней надежде и сдал.
Ловягин фуражкой прикрылся от солнышка.
- Ну, расскажи.
Желавин вроде бы поклонился.
- Для упреждения твоего.
- Для спасения надо было из той войны выкручиваться и богатыми сибирскими землями мужика наделить. Пусть бы капитал наживал. Не пошел бы свое разорять, За землю II кровь пролил, и новую власть представил. Перед вашим свержением навестил я Викентия Романовича на его московской квартирке,- о давнем начал Ж^лавин свой рассказ.- В отлет печальный он со' бирался,светлость его.
"Спохватится мужик, Астафий,- сказал он мне.- Да поздно будет. По неимению дурак с умным, а мастер с бездельником поравняются. Высшее в низшем погрязнет... Где коней нам достать?"
"В трактире кони кормлены",- говорю.
"Мы на своих. Ты со мной или у тебя иная дорога?"
"С вами, барин, говорю, дороги иной нет".
Договорились в Нескучном саду встретиться. В Черемушках коней купить. А оттуда без задержки в свои края, тайно вас вызвать и скрыться... Париж! А то и дальше - к пальмам, к теплу заморскому от наших болот и метелей. Бывало, заметет ночью, и царь ты и государь в своей избе... Пришел я к пруду. Невеселая вода. Глянешь и вроде как лежишь на холодном дне, а над тобой ивы плакучие. Куда-то галки летят. И где тут красное и белое на хмурой воде. Не пришел барин. И на другой день ждал, в тот же час, как условились. Нет!.. Опоздал я к гибели вашей Помпеи. Уже на развалины пришел. И сад вишневый сгорел, так с края деревцо уцелело. И дедушки твоего портрет в землицу влекся, черный весь - глаз из-под брови глядит, а другой - вроде как вилами порван. Про вас-то слышу: сбегли вы с батюшкой. А Викептий Романович чего-то отстал, за свое хочет посудить. Знал я дядюшкины местечки-и охотничьи, и рыбацкие. За хуторов, па старой гари, гляжу, бредет. Взор невеселый.
да будто и испуганный. Барин, дворянин, богач, а словно от сна проснулся, II нет ничего. У кого-то крыша дырявая, а у него и этого не было. Все в одну ночь исчезло
"И лес, говорит, незнакомый. Куда я зашел? Выведи мепя скорее. Дом, где дом?"
- Страшно слушать,- проговорил Ловягин.
- Страшно слушать. А жить?.. Проводил его в землянку,- продолжал Желавнн,- обиталище Григория Жига рева. Уголь тут в ямах выжигал ц деготь гнал. Черепок горлачнын в землянке да лежанка из досок. Сноп в головах, мышямн потертый. Заснул он на лежанке.
Дождь - завеса непроглядная. Только на упокой по такой погоде: ничего не жаль, ничего нс вспомянется. Вдруг вскочил барин-то. Огляделся и за голову схватился.
Долго сн сидел неподвижно.
"Снилось мне, говорит, или правда, будто я в какомто доме. Богатый дом. И все готово там, чтоб мое желание исполнить. Любое, какое захочу! А в каком-то флигельке, в душной комнатке к рыжей девке ползу. Обезумел, к телу ее здоровому страсть. Она свечой повела - в угол показала. "Только, барин, после-то". Гляжу, а там туес меченый. Припал я к йей".
Чую, захворал барин. Пошел я в деревню за хлебом.
Все коров доят. Тихо. Будто ничего и не случилось.
Хлеб я взял - и назад. Захожу в землянку, а там никого, пусто.
- А дядюшка?
- По слухам, вот в этом болоте сгинул. А говорит; будто и живой. По слухам, по слухам. Толком не знаю. Не буду зря говорить. И рассуждать,-прошептал Желавин,- боюсь. Не провалиться бы на нашей прорве.
Павел будто потерял интерес к разговору, пошутил:
- Из воды с пустыми животами, как поплавки, вынырнем.
- А как вверх ногами: живот-то посередке.
- Бояться нечего. Бог делом занят на большом суде.
- Ты потише. Птички спят. Пугаешь.
Отражая пылавшее с края небо, горном горел бочаг под мрачным туманом.
Желавин бросил на мох тряпицу.
- Пострашнее бога.
Ловягин взял тряпицу, развернул, грязную, засаленную-с большими дырами, похожими на глазницы. Тьмою водило в них, как будто оживало что-то, приближалось взором. Отбросил. Тряпица пошевелилась во мху.
- Ты лучше погляди. Вон какая! По молве все знает.
вес тайны; и от пожаров покоптилась, и кровь на пей, и слезы младенцовы, и золота жар-то какой. На лице смертью являлась.