- С тех огненных лет никак не разгадают. Гопорилн про дядюшку твоего, будто он убийцей ее надевал. А оказалось, он по этому самому времени далеко где-то в Сибири руды расковывал, и охрана строгая тому свидетель.
Взор Ловягина поледенил по лицу Желавина.
- Кто же тогда?
Как из тумана поднялся Желавнн, обагровленный колыхнулся в тумане. Припал к бочагу. Пососал воду через платок. Тяжело отдышался. Снова сел в развилку куста, где посуше, да и согреться хотел в покрове провяленных дымом черноталовых листьев.
- У местного сыщика спроси.
- Что за сыщик?
- Тут один.
- Спросить все хочу. За какое счастье гниешь?
- Каждый за свое гниет,- ответил Желавин.
- А все-таки? Про свое скажи.
- Ты не поп, чтоб я тебе про свое рассказывал.
Желавин привалился к кусту, не то дремал, не то задумался.
Лежал и Ловягин. Шинель укрывала его, ютился в безвестном. Шумел яверь под чашею неба в ненастных следах. Как корью, бредила память-мелькали световидения: кусты красной смородины, голубые окна усадьбы и клевера, клевера лугами.
Ловягин приоткрыл глаза. Желавин у куста покосившейся колодой темнел. "Не спит,- заметил Ловягин.- Философ, а топор на темени".
Небо над Смоленском тянулось сумрачным потоком куда-то.
- Столпотворение российской истории,- проговорил Ловягин,- и конец ее на этих холмах. Жутко сказать.
- А здесь, по нашим краям, дорога такая испокон побоишная. За Москвой-то, Владимирка потише, кандалами метенная.- Позадумался Желавин, вздохнул.- Как Европа поживает?- спросил хмуровато.- Поди, и Париж видел?
- Видел.
- И бабенки веселые?
- Свобода.
- Наша все с иконы глядит, как на коленях, сердешная, о малой радости молит. А Париж и мужики видели, когда Наполеона проводили по этой дороге. А царство высокое скоро народ забыло - спасителя своего.
- Всю историю в недолю свели и оплевали.
- Кто оплевал-то?.. Забыл сказать. Искали вас тут в тот переворотный год. Топору на поклон.
- За что?- с гневом спросил Ловягин.
- Так ведь и во Франции королю Людовику и прочим головы поотсекали. За что? Вот и спросил бы, в Парижето. Или плачут над Людовиком-то? И ты слезки лил?..
Подобрал я на развалинах вашей Помпеи, в бурьяне, картину небольшенькую. Дуэль Пушкина с Дантесом.
В своей хилой избенке повесил картинку-то. Задумывался. Вроде бы какое-то безмолвие сумерков зимних из прошлого являлось-вечной задумчивостью в лесочке как бы осиновом. Что-то и проглянуло. Не просто дуэль.
"Пал, оклеветанный молвой", как выразился другой поэт.
Стреляли в русское! Чтоб не возвышалось наше, а осталось в низменном упадке духа, нищего и немого. Убитого в санях скорее и отвезли, а молву ревностью прикрыли.
Русский царь над русским предательство совершил. Поди, когда последнего царя к стенке поставили, мелькнула мысль у него под взором комиссара. Он, комиссар, царственный круг романовский пулей замкнул - приговор истории привел в исполнение, ненавидя за погубленное и униженное.
- Сам тоже комиссарил в гражданскую?- помолчав, спросил Ловягин.
- Не понял, барин?
- Песенка известная.
- Не я ее сложил. Да нет и той, какую Викентий Романович высоко воспел.
- Куда же делось?
- Я не барин и не хозяин. Не ко мне вопрос.
Сгорбясь сидел Ловягин. Вдруг подался вперед. Исподволь, от колена пистолет выставил.
- Короче и побыстрее! Без прибауток?
- Спешишь, барин,-проговорил с сожалением Желавин.- Дело не зная.
- Выкладывай все, что разнюхал, умник. Все!
Желавин снял картуз, сапоги - разделся. В борозде груди поблескивал крестик на цепочке.
- Стой!
Желавин спустился по горло в болото и, держа над головой узелок, осторожно заплыл в протоку среди яверя.
- Вернись,- негромко позвал Ловягин.- Возглашенному послужим.
Желавин заполз иа островок. Стал одеваться. Натянул нижнюю из грубого холста рубаху.
- На ресторан получишь. Не здесь, так под паль* мами.
- Не унижай и не позорь.
- Отец сказал: ночью унесли. Армяк с бриллиантами. На возу лежал.
- Не слышал,- глуховато ответил Желавин.