- И давно?
- Недели с две как заметила. Словно что-то есть под половицей. Захворала. Как дурная хожу. Проверить решила. Из интереса я. Ну, любопытно. Вот топор принесла. Спрятала в подъезде за батарейкой. А как открыть половичку-то? Заскрипит - слышно в квартирке-то, Боюсь. Ночью сами дома, и днем кто-то да есть. Всего-то минутка какая. Подсматривать стала из окошка напротив Мое уж местечко давнее. А тут и он на грех.
- Кто?
- Стройкой! Форточку открывала, гляжу, напротив у поливного крана умывается. Полотенце ему в окно показала.
- Зачем?
- Дорожку разведать. К дочке на Волгу хотела.
А чего-то к адвокату его принесло.- Серафима помолчала, дала время подумать.
- Значит, дело.
- Будто бы за Митю хлопотать. Сам мне сказал, Митя-то признался, мол, тебя топором.
- Ему сейчас не до Митьки. Дело у пего другое...
Что же с половицей? - спросил Желавин.
- Мешало все. Но минутку выбрала. Да как бешеная... к двери. Сперва позвонила. Никого. Ведь страх такой, что и не удержусь. Открыла дверь-то. Ключик у меня был. Ведь как своя у них: и убиралась, и на посылках у Николая Ильича по его делам. В квартиру вошла. Покликала. Все гудит. Половицу оторвала - глазам не поверила, ощупала. Слышу, шаги в подъезде. Я - в квартиру и дверь-то держу. Кто-то перед половицей и остановился. Затолкнуть-то ее не успела. Чую, на колени встал поглядеть. Я - дверь настежь и узлом с консервами... по лицу... Не то бежала после, не то шла, не то на карусели меня вертело.
- Кого же ты?
- Стройкова.
- А под половицей что?
- Пусто.
Желавин ниже плеч опустил голову, скреб грудь.
- Для смеха дерьма бы хоть положил. Куриные твои мозги. Николая Ильича провести хотела, этого бурлака.
Он же с ночлежки. Была такая под Даниловкой в барже.
С жульем и крысами спал, а теперь трость. Адвокат! Ишь ты, стук-стук. Чего-то глубоко проверял, по дну крючочком водил. Рыбке и показалось: на пустом цевье вроде как блеснуло. Что? С кровью хватила! Стук-стук. И отворяется. Прямо отсюда, напротив, на границе Антон Романович, барии при бардаке дворником стоит, а тут Пашенька, сынок, бандитом по ягодки жигает. А злато?
Злато? Адью!
Есть вода прозрачная, леденит в звоночке родника, а бывает - просочится из пластов неподвижная, и неведом исток ее: где-то в плывунах, от которых, случается, вдруг треск пройдет по избе - что-то силой в земле стронулось.
- Стук-стук,- повторил Желавин.- Тростью, говоришь? Не по доске, а в башке твоей проверял разные струны. Значит, знал твой тон.
Стронулся неподвижный взор Серафимы - отравилось в глазах болотное огнище. Закрыла лицо платком.
- Не стучал. Наврала. Выдавать не хотела. Сама видела у него камушки красивые - так и горят, и куда-то делись.
- Меня не касается,- как скосил голосом Желавин.- Я на охоту не выходил. У меня свидетель, и я этому человеку свидетель.
- Половица-то и померещилась. Будто там, во тьме, камушки-то.
- Дела не меняет. След, след за тобой. Ловягины с живой шкуру сдерут за камушки. Они любят камушки.
- Раба вечная, поломойка, паскуда. На такие короны глаза подняла!покаялась Серафима.
Желавин вывернул из кармана комок льняной и подал ей. Она расплела прядки. В гнездышке спутаны цепочкой крест и кольцо обручальное.
- Мое. Личное. В случае скажешь, что взяла. Пол порогом у честного человека от аспидов прятала. Поняла?
В кончик платка завязала кудель желавинскую: что-то спрядется. Стянула крепко.
- Жалеешь. То огнем, то холодом,- сказала она.
- Как через Стройкова перешагнула?
- Через живого. Ошалела я. В чужую грязь лезет, в гниль порушенную. Новым не живется. Затхлое старье ворошит, исподнее. Мы пострадали, сами и отсудим своим судом. Еще раз его во дворе залила.
- Уйти бы,- посмотрел Желавин в тонкую полоску:
далеким подсолнуховым полем сияла над израненным склоном.-Дочка, дочка наша. Холуй папенька-то.
По щекам Серафимы потекли слезы.
- Я виновата.
- В чем? Что из грязи хотела встать, что плевками трактирными тебя клеймили и душу, душу лоскутком растянули, да гвоздями и прибили, чтоб вдруг не свернулась, позорная, а стыдилась на глазах.
Серафима подползла к Желавину, стоя на коленях, обняла его голову.
- На той стороне жди меня,- сказал он.- Иди.
Серафима скрылась за зелеными стаями яверя: стелились и бились-хотели взлететь, да все рассыпались крылья над вечными прорвами.
Павел Ловягин взгребся на островок и, распластавшись, зарылся лицом в мох - в прохладу его погребную.
В нижней рубашке лежал, босой. Вся обмундировка в узелке с ременной уздой, чтоб на голове держалось - не замокло: и гимнастерка в завязке, и галифе, и сапоги с пистолетом в голенище, и документы до первой случайности - особо пристального взгляда. Порою могильный покой казался усладой, а жизнь убеждала в неподвластности времени, в котором менялись лишь цвета: нет дела заре, идет ли человек или червь ползет.
Он раскрыл глаза во мху. Как на ресницах, слезами свет зеленоватый мерцал.
Желавин скрутил цигарку, раскурил и тронул за плечо Ловягина. Тот посмотрел на жарок дымившийся, на руку, горбастую, настороженную.
- На, покури. Чего ты?
Ловягин опасливо вытянул цигарку из пальцев Желавина.