Ловягин окинул взглядом островок. У края охапкой тина подсыхала, а от нее следы затекли.
- Кто причаливал?
- Жалёнка приходила. Срок нам, барин, отгребать отсюда.
- Куда?
- А у лесничего что? Старичка-то не видел?
- Солдаты там. Близко не подходил,- насторожила Павла какая-то перемена.
- Не клюнуло? Лучше бы к какой-нибудь в погребок.
Сколько ты бегал, а не приглядел.
- А твоя где?
- Жалёнка-то? Спровадил. Сама без двора.
- Как оказалась здесь?
- С окопов сбегла. Местечко это давно знает. Сини.
лия ее. Купалась тут и на солнышке грелась. А больше плакала. На тот свет просилась. Да живьем туда не пускают, все равно как без пропуска на заводской двор.
- Не выдаст?
- Кому она нужна. У батюшки Антона Романовича в работницах нужды нет? Постирать что, полы помыть?
Вот зябнет, беда. Да и чудная. Воображение какое-то у нее. Не сказать чтоб дура, а есть.
- А в работницы предлагаешь.
- Собаку хоть бей, хоть гони, она все к хозяину жмется.
Желавин отрезал по ломтику колбасы и хлеба.
- Пожуем перед дорожкой.
- Куда?-допытывался Ловягин.
- Хоть куда. А уходить надо.
Ловягин понаблюдал, как крепко завязывал узелок Желавин, заметил:
- Жалёнка что-то нагадала? Заторопился.
Желавин снял с куста высохшие портянки. Потер их, сложил и убрал в голенища.
- Вести не очень хорошие.
- Да вижу, и болото стронулось.
- И черту бы душу заложил, только бы выбраться отсюда. Но, видать тяжко будет.
- Угорел, смотрю.
- Угорел от проклятого вопроса. Дядюшка твой поставил, а отвечать мне и тебе.
- Не вопрос проклятый, а земля проклятая. Нет на свете страшнее ее,проговорил Ловягин.
- А когда-то по ее травке весело бегал, радовался.
- Лобное место!
- Березнячки детства. Батюшка Антон Романович на гнилушках старого ума светлячками смутил. Новые березняки, барин. Походил я по ним. А вот родниковым их воздухом не дышал, а словно бы духотою груди своей.
Может, и заставишь кого замшелые камни на место поставить. Только сомневаюсь. Ты вон родные места проклял. Так что остается? Чужой мундир да какая-нибудь шлюха пьяная в награду. Вот он, угар-то! Не поберегли тогда, ошиблись с мужичком-то. А теперь на этих холмах вся Европа кренится. Ходун пошел.
Пожарища смолою горели и чадили тьмой, будто уж и устал огонь, изгорелся, как больной бредил в духоте.
Водицы бы из сруба, что пахнет черемухой, испить, мятой бы росистой вздохнуть и поспать в прохладе избяной.
- Если разные твои шутки отбросить, что же предлагаешь?- спросил Ловягин.
- Когда роют могилу, червя не видать. Он в человеке заложен. Почуяв гниль в теле, оживает. Давай на свежее, пока не ожил.
Желавин спустился в болото, а за ним и Ловягин в теплую и смрадную жижу зашел.
- Не силом рождаемся, барин, а по любви милой.
Так что греби и улыбайся ее чудесам.
Желавин медленно подгребал под живот водоросли - бурлило воздухом: держало на плаву, и полз дальше, осторожно, чтоб не запутаться, вился по поверхности, а провалившись, снимал тину с одного плеча, выносил руку кулаком вверх и другое плечо обнажал и снова подгребал под себя вороха.
На кочках отдыхали, распластавшись: руки крестом и ноги враскидку.
- Мать ты, барин, помянул и родителя, вроде как туды его вдогон послал,-на одной из кочек, отдышавшись, сказал Желавин.- А про господа помалкиваешь. Не обижаешь разными словами. С почтением к нему.
- Поздно,- ответил Ловягин.
- Почему? Все впереди.
Желавин постоял перед берегом на корчине - упавшем в веках мореном дубе. Ткало ряднину осинника темнотою с отсветами.
Смял ком тины и бросил в сторону. Тина шлепнулась.