- Разве не соблазн, Алексей Иванович?
- Этот соблазн знаешь как называется?
- Так ведь я же предполагаю, мечта вроде бы, и то не моя, а от слухов разных играет. А насчет соблазна - это уж всякий дрогнет перед деньгами-то. Всякий! А другого осудит - совесть свою показать. А попадись чужая рублевка под каблук-на следу не оставит. Тем более тысяча - с землей ее выскребет, с грязью.
- Помолчи!- остановил Никиту Стройков.
- Молчу, но дух замирает, ей-богу, Алексей Иванович.
Никанор с осторожностью стал вскапывать землю от ствола. А Никита разламывал пласты и растирал их в руках до корешков и мелких комочков.
- Вот жадность!- удивился Стройков.
- А как он все деньги в драгоценный камень - в бриллиантик обратил? Бумага-то преет. А камень сто лет пролежит, и все цена ему. Стараюсь, как бы между пальцев не капнул.
Лопата со скрежетом ткнулась во что-то.
Кирьян ближе к земле поднес фонарь. Стройков оттолкнул Никиту, который руками полез под лопату.
Никанор осторожно подрезал дернину и слегка отвернул ее.
Стройков ощупал в глубине теплую парную землю - стронул что-то тяжелое... Выдрал заплетенный корнями топор... Колун!.. Быстро пучком травы смел землю и ржавчину.
На лопасти топора клеймо, три буквы: "Ж. Ф. Г."- Жигарев Федор Григорьевич.
Так вот какая тут тайна хранилась!
Стройков тяжело поднялся, даже как-то качнулся, держа на ладонях перед собой колун.
- Значит, тут, сволочь, зарыл и сам сдох,- выругался Стройков.- Вырыто при свидетелях. Все видели? Все видели? Подпишетесь потом. Вот и все... Вот и все,- повторил он уже для себя, что дело окончено: убийца Федор Григорьевич Жигарев. В ожидании кары не выдержал и покончил с собой - так теперь можно было объяснить гибель его, смертную его обнимку с березой, которой и избавился от всех мук своих и от позора суда, оставил тут и улику на себя в предвидении этой спасительной для сына ночи.
Вот и пришел конец всем толкам, догадкам и слухам.
"Фене спасибо надо сказать",- подумал Стройков. Он еще раз оглядел страшный топор, клеймо на котором долго, с пристальностью словно бы озирал фонарь,- приблизился к лезвию, увидел зарубку и отшатнулся.
ГЛАВА III
В сентябре полили дожди. Хлестало и моросило с беспросветно хмурого неба. Залило огороды, где на грядах набухшие влагой кренились сахарно-белые кочаны капусты. Из леса, как из бочки, пахло квасным духом преющей листвы.
Неистова была глухая горечь осин в дождливую эту пору.
Угра замутилась, поднялась - вышла из берегов, затопила кусты и клади, которые тряслись в мятущейся воде.
Лодки оттащили на косогор, ближе к дворам, чтоб не унесло.
В один из этих дней Гордеевна зашла в баньку на своем задворье.
В сенях баньки с раскрытой дверью и маленьким оконцем Никанор подплетал старый норот: хотел сразу же, как сойдет разлив, поставить норот на сеже; может, и напрет рыба по мутной воде.
Гордеевна прикрыла дверь, и в баньке сразу потемнело, лишь смутно слезилось в дожде оконце, перед которым махал дочерна выспевший репейник.
- Слышал, отец, что бабы-то говорят?
Никанор ножом срезал сучок с лозового прута.
- По такой погоде бабам только и говорить. Делать нечего, да и сырость языки смазывает для п\ щего вращения.
Гордеевна терпеливо выждала, пока отшутится муж, и сказала со строгостью и тревогой:
- Говорят вот что: будто Кирька наш с Фенькой стреваются.
- Языки длинные, да болтовня короткая. Было бы что, не так сказали бы. А то - стреваются...
- Видели. В дальней пуне и ночуют,- с покорностью перед такой правдой сказала Гордеевна.
"Так вот оно что!"-вспомнил Никанор про забытую в дальней пуне косынку и отложил нож и прутья.
- А еще говорят: Митя скоро придет,- продолжала Гордеевна.- Будто бы за хорошую работу раньше отпустят его, вроде как он безвредный совсем. Что ж будет-то, как придет?
Никанор поднялся с поленьев, па которых сидел.
- Дома наш?
- Нет, нет его. Да погоди ты кипеть. Тихо все надо уладить.
- Митя живо уладит где-нибудь темной ночью. Век будет помнить наш, как чужих жен сбивать. Так и надо!
И ей, чтоб хвостом не вертела. Одна беда - другую завела. Непутевая! И наш непутевый. Где себе радость нашел! Не смола, что и отлепить можно, счешется. Позор и стыд!
- Поговори ты с ней, отец,- это было самое важное, что хотела сказать Гордеевна в надежде, что через Феню все как-то можно остановить и уладить.
Дома Никанор набил кисет покрепче. Не забыл усы перед зеркалом подкрутить. Надел с аккуратностью фуражку.
- Как к невесте собираешься,- заметила Гордеевна.
- Невеста или кто, а дело серьезное. Что и сказать ей, не знаю. Может, наш голову ей замутил. А у нее и от прежнего еще не отмутилось. Вот и выходит ей сейчас такой туман, что хоть провалиться.
- Жалеешь, так сватай.
- Митя между нами и перед совестью стоит.
- Ступай, отец. Замети беду эту.
Никанор, чтоб никто не видел, пошел задворьями, оскальзываясь на тропке, и, как ни старался пройти ровно, рухнул в мокрые малинники, что и фуражка отлетела.
Поднялся, плюнул.