Она стояла на самой середине разлива.
Поток прижимал ее к перекладине так сильно, что Катя спешила добраться до связи с опорами, на которых все и держалось. Но и опоры тряслись и качались, бились с потоком, который передавал эту дрожь и основе. И когда там, в глубине, слабла слитность с землей, опоры сметало и уносило с распадавшимся настилом.
Катя протянула руку и почувствовала, что перекладины впереди нет. Ей хотелось закричать, чтоб услышали отец с Кирей, и подплыли бы сюда к ней на лодке, и взяли бы ее.
Но она не закричала. Так устроен человек. Стыд бывает страшнее смерти.
Она тронулась дальше. Перекладины нет, и лишь под ногами половинка кладеи среди этого несущегося безумия. Катя успела схватиться за опору. Но кол, наклоняясь под ее тяжестью, потянул Катю в поток. Она бросила ботинки и загребла воду, отстала от тянущей в прорву опоры.
Стыд бывает страшнее смерти, но бывает сильнее и стыда и смерти жизнь, когда вся она встает по тревоге ужаса.
Катя рванулась вперед, и как раз всей этой силы ее хватило дотянуться до другой опоры.
Эта опора крепче, но и она качалась и билась, рвалась из рук.
Катя еще чуть прошла. Вот и перекладина, и уже не так страшно.
"Только бы добраться, только бы добраться",- думала Катя, зарекаясь на всю жизнь вот так знакомиться с Угрой. Беспощадная она в разбуженных из глубин трагедиях, среди которых, цепляясь за жизнь, билась еще одна былинка человеческая.
Впереди вздымались какие-то темные волны. Вот-вот они захлестнут Катю, и вот, уже наклоняясь к ней, зашумели... Это шумели кусты. Она пробежала сквозь них и, бессильная и несчастная в предчувствии, что еще ждало ее, упала на землю с пронзительным запахом холодной тоски в траве.
Как она хотела встретить утро со свободой и радостью, когда все кончится. Неужели это будет?
Надо переждать эту ночь. Такая вокруг мгла, что кажется, свет никогда не размоет ее.
Катя поглядела в ту сторону, где хутор: милое, родное там. А эта сторона, где стояла она сейчас, казалась недобрым миром, в который она перебралась к своим первым мукам.
"Мама... мама",-зашептала она. "Мама... мама..."- почудился ей другой шепот в ней самой. Чудилось, кто-то звал ее: "Мама... мама..."
"Кто ты?"
"Сынок твой".
"Ты сынок мой?"- удивилась она.
"Ваня... Ваня я твой".
"Ваня?"- еще больше удивилась она и улыбнулась.
"Мама... мама".
"Что ты, милый? Мама... А я стыжусь тебя, милый ты мой, милый... Ваня, сынок,- думала она со слезами, что идет голосок этот погубить.- Сынок ты мой. Спи, милый.
Никому не отдам тебя. Спи, милый. Ты со мной. Спи,- говорила она чудившемуся ей голоску.- Спи... А весной солнышко увидишь. Ты еще ничего не видел. Так все тебе будет интересно... Спи, милый".
Катя услышала какой-то стон. Кто-то шел прямо на нес, но медленно, останавливаясь. Все ближе и ближе.
Видение какое-то. Вот остановилось, приглядываясь к Кате.
Так это же Феня!.. Что с ней? Почему она тут?
Шла она оттуда, куда минуту еще назад спешила Катя.
- Гибну, Катюша.
Феня села на землю и, не в силах сидеть, повалилась на бок.
Катя тронула ее лоб, холодный и скользкий.
- Что... что с тобой?
- Дура я, дура! Погубила себя. Теперь погубила.
Катя подбежала к берегу и закричала.
Река, сама тревожная, далеко разносит голос тревоги людской. Но закрыты двери и окна в избах. Кто услышит?
Катя вернулась к Фене.
Побудь тут, Я сейчас.
- Не ходи. Не надо,- хотела Феня удержать ее, слабо сжав руку Кати.Киря не знал. Сама я.
Катя бросилась к кладям, чуть прошла по ним и почувствовала впереди пустоту.
Смыло клади. Из воды, совсем близко, торчал лишь кол с зацепившейся за него тиной, дрожал и бился, и казалось, плыла навстречу потоку женщина с распущенными длинными волосами.
Катя закричала.
Крик услыщали: потому ли, что кричала Катя с кладей, или таким сильным был зов отчаянья, что пробился па хутор.
Услышала Гордеевна.
Она не спала. Разгадывала в сумраке невеселых раздумий, как все уладить, чтобы все на хорошем сошлось.
Не так сына жалела, как Феню бабьей своей жалостью:
понимала, что не ветром шальным бросило, замело ее на эту любовь, а сердцем пристала. Разве теперь оторвешь?
А что делать? От мужа уйдешь, да не скроешься. Велика земля, а и у нее край есть, и там достанет, нс смирится.
Не потому, что другой бабы не будет, а что плюнула. Не каждый такое простит.
"Девок сколько. А вот где нашлось,- подумала Гордеевна о сыне.- Из непутевого непутевое и выходит".
Крик ей почудился. Слабый, даже детский какой-то крик.