Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
"Убьешь, отвечать будешь,- хочу это я ее припугнуть.- Статья такая есть".
"Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет".
"Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил".
"Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении".
Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился...
Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:
- Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
- Дальше слушай... Постриг волка - это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет - только жить дай.
- Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя,- сказал Кирьян.
Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.
Тень отпрянула.
- Не торопись,- сказал Никита.
- Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.
Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.
Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.
- Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? - заметил с шуткой Никита.
- Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.
- Тоже верно,- согласился Никита.- А не торопись.
Слова - серебряны, посулы - золотые, а на все божья воля,секретно говоря.
- Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!
- А ежели намордник, как тому волку?
~ Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.
А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.
Сидят рядом Катюша и Феня.
Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.
В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.
- Кто ж провожает тебя? - спросила Феня.
- А меня бесполезно провожать.
- Почему?
- Проводил - и прощай от плетня.
- Так никто и не нравится? Не поверю.
- Нравится. Только не знает он.
Феня засмеялась.
- Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?
- Догадается, думаешь?
- Безусловно.
- А вот молчит. Значит, не пара ему.
- Кто же?
- Его тут нет. Далеко он. В Москве.
- Интересно,- сказала с лукавинкой Феня.- Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?
- Нет, что ты,- с серьезностью отвела эту шутку Катя.- А тебе нравится Лемешев?
- Очень.
- И мне. Голос у него такой радостный.
Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:
- А Федя Невидов что, или разонравился?
Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.
- Не разонравился, но и не набиваюсь,- сказала Катя про давнего дружка своего.- На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.