Вынужден и предупредить после вашего громогласия У дверей дома, чтоб вы не пытались изыскивать пути для моего поражения. Мои догадки по поводу внезапной кончины женщины в избытке сил и здоровья подтвердились поспешным подписанием бумаг в страхе и полной растерянности.
Внезапная смерть последовала от выпитой рюмочки.
В сокрытии нс соучастник вашего злодеяния, а по милосердию, для смягчения вины, оставляю вам чистосердечное признание и раскаяние..."
Николай Ильич бросил письмо в печурку и тотчас схватил лист бумаги с тумбочки и карандаш и написал
"Сударь!
Да вас в прорубь, мерзавца, как можно скорее, пока не пролились слезы несчастных..."
Письмо вложил в ловягинский конверт и отдал Серафиме.
- Лично негодяю!
Демушка проводил девчушку на крыльцо. Поскрипывали приступки.
- На мосту боюсь,-сказала Серафима.
Демушка быстро оделся.
Серафимка ждала его под морозными, кристальными от луны черемухами.
Шел он впереди, нахлобучась в полушубке, крепко похрустывал снег под валенками.
Серафимка нагоняла его, отставала, поглядывая в отдаленное горище кладбищенское. Паром все залилось и застыло. Там матушка одна плачет. Дочку милую ее злодей выгнал.
Серафимка забежала вперед, на стежку между колеями, и Демушка укоротил шаг.
- Не вертись. Как юла.
- А барин Викентии Романович будто колдун. Рюмочку матушкину в пакетик опустил, бечевкой завязал.
Сургуч жег. А потом узелок на бечевке залил и пятаком сплюснул... Ой страшно! А в доме теперь трактирные номера будут, перегородки, перегородки, и за каждой номер с койкой. Куда я денусь? - подняла руки Серафима и опустила,зашаталась.
Демушка подпихнул ее в спину, чтоб шла быстрее.
- Если что, сразу ко мне беги.
- И ночью?
- Только ты ночью в окно стучи. А то я сплю крепко.
- Демушка, барина я боюсь.
- Да я его... и шапка через дорогу отлетит,- пригрозил Демушка.
Серафимка засмеялась глазками.
- А тронет,-уж не на шутку пригрозил,-усадьбу спалю.
Серафимка оглянулась в испуге, обняла у пояса Демушку.
- Убьют тебя в лесу, Демушка.
Глядел он на дорогу. В мрачном углу улицы фонарь трактирный, качаясь, стрелял огнем.
- Я всем волю дам и землю, и косынки самые красивые на свете,- помечтал паренек.
Крепче прижималась щекой к полушубку его Серафимка. Слезы капали и замерзали на груди.
- Убьют тебя в лесу, Демушка.
Ушел он. А Серафимка все стояла на мосту да будто и видела себя в алой косынке среди снегов, а кругом волями все обнимаются, целуют друг друга от радости.
Чудно, чудно. Что это с ней? Ноги не идут. И тоска все ниже и ниже давит. В теплое бы лечь и укрыться, чтоб никто не звал и не тревожил. Где такой уголок?.. В копне зимней... Тоска давит, и ноги не идут1
Вернулся в свою усадьбу Викентии Романович с поземкой в поле, и на душе взвихривало и осыпало инеем: метелились слухи мятежом российским, а на пустырях заводами и фабриками ставил остроги капитал иностранный. Мимо михельсоновских ворот вчера проезжал, сам видел у конторы парней и девок-от голода и холода просились в каторгу, с ненавистью окинули взглядом его. Отвернулся Викентии Романович, зубами скрипнул. Хоть сам мятеж затевай, бей в набат и в лес волком. Видел на улице витрины зеркальные заморские:
брильянты, золото, камни драгоценные.
Понимал, предвидел, что усадьба его лишь гравюра, которую можно купить у обнищавшего или взять за долги. В изморози усадьба и на самом деле была похожа па гравюру из старинного серебра. По углам башенки и над крышей, в середине, башенка луковкой. На все четыре стороны леса и поля ловягинские, да будто обламывались с краев, сползали.
Рано утром по деревянной лестнице, устланной: ковровой дорожкой, в комнату к приехавшему ночью брату поднялся Антон Романович - в легких белых чесанках, в вязаной фуфайке. Надень платок - баба мордастая с острыми хитрыми глазками.
Он старше Викентия, характером мягче, рассудительный, любил прощать, почтительно слушать и простачком поддаваться в делах. Хватку волчью со спины оставлял брату. Тот, хоть землю грызи, не простит, пылкий, в ярость входил и в коварство. Силой в деда: вожжи руками рвал и зубами поднимал ушат с водой.
Викентии Романович давно встал: с солнцем всегда вставал, колол дрова, купался. По наследственной традиции и зимой, в проруби. Растирался полотенцем, а потом суконной вязанкой до жара и шел чай пить.
Он сидел у окна, покуривал из янтарного мундштука душистую папироску,
Антон Романович сел в кресло у стены духовой печи в лазурных изразцах.
- Какие, братец, новости? - сказал Викентий Романович.-Дом опалимовский приобрел.
- За сколько же?
- Так. Я всегда говорил, что дураки существуют для того, чтоб делать умных богатыми. В этом их польза и назначение.
- Дурак так наломает, что после свое и на коленях не соберешь,- не вникая в подробности, сказал Антон Романович.
Рассуждения и замечания брата предупреждали о возможных неприятностях, и его умом Викептий Романович в делах не пренебрегал.
- Не стоило бы трогать. Да дом рядом с трактиром, готовый. Не утерпел. Райские номера будут, с травкой дурманной.
- Брат,замолчи!