Через час Викентий укатил из усадьбы в охотничью избу. Гнала тревога из одной метели в другую - надувало снежком под застрешину захолодавшей души. Но виду не дал. Весело попрощался с мужиками трактирными, рослыми, статными, как на подбор -один в одного, и с их бабами шалеными, в дорогих платках: подкармливал, наряжал чаевыми трактир.
Прихватил Викентий и свою канцелярию в чемоданчике: бумаги, чернила, брусочек сургуча и личную печать. Не до охоты, не до забав ему было, конечно. Время, может, из усадьбы крюк дать. Все сообразить, взвесить, признания оставить, объяснения и распоряжения.
Мчался Викентий на знакомых санях. Недавней метелью начищены бляшки на сбруе - блестели червонцами. Сидел в углу, закутавшись в шубу. Рядом два ружья, торба с хлебом, луком, пшеном и просоленной ветчиной.
Желании - в седлеце. Сани селезнем будто плыли в снегах.
- Слышали, барин, Додонова убили,- сказал Желапин.
- Слышал,- ответил Викентий.
- И будто миллион украли-то.
Викентий увидел вдруг топор, торчащий из-за ременной застежины на облучке. Отвернул подстилку под ногами. Того топора не было.
"Гость взял",-догадка оглушила его: на станции, когда отлучился от саней - ходил за билетом, гость и не вставал: скрываясь, сидел. Видать, и взял топор. Что за человек? Кто и для чего явился? Помрачилось все в мрачном свете. Докрасовался, догрозился, доигрался барин! Перстень его, топор его и в убийстве кровавым завязалось. Многое отдашь, чтоб не предстать.
Оттепельный ветерок ледком остеклил снег на деревьях, и в отдаленном лесу будто стены горели.
Желавин напевал негромко:
Ах, голова ты моя удалая.
Песенка давняя, в одной избе вечерней подслушал:
мужик лапти плел и подпевал:
Ах, судьба ты моя роковая...
- Вот, барин, был один случай со мной. Очень смешной,- заговорил Желавин.- Ехал я в поезде. Летом по делу вы меня посылали. Народу в вагоне не так полно.
Барышня со мной на лавке. А напротив дед. Ночь, темно. "Ах, какая луна красивая",- барышня-то говорит.
Подсел я поближе к ней и тоже на луну любуюсь. Любовался да и заснул. Чую вдруг, барышня вроде бы меня тронула н тихонько так под ремень скребется. Да как ущипнет. Обомлел я. "Гимназисточка, думаю, а такая балованная". Я будто сплю. Не шевелюсь, не дышу.
Смотрю что дальше будет. Чую, по животу пальцами как бы нежно ласкает и опять - как ущипнет. Глаза я раскрыл, а она, будто знать не знает, в окошко луною . любуется. А я от ее щипков слезы вытираю. Удивилась.
"Плачете? - спрашивает.- Что-нибудь случилось?" - "Ничего, говорю, чувства вы мне разбуждаете". Засмеялась она, виду не дает. "И вы, говорит, своим храпом тоже .меня разбуждаете". Глаза я закрыл, жду чувства ее. Как вцепилась в живот, как ущипнет. Я тихонько рукой под рубаху-хвать. "Ах, говорю, какая у вас рука холодная". Поднялась барышня и на другую лавку пересела. "Так что же тогда я ухватил?" - соображаю.
Гляжу, а на пальце у меня... во такой...-Желавин пошире развел руки,-во такой рак клешнями вцепился.
Тут дед от шума проснулся. Очухался и говорит: "Окаянный ты человек, куда ж твои бельма глядели, на мою кошелку сел. Всех раков передавил, перетер..."
- Зачем ты мне эту глупую историю рассказал? - проговорил Викентий.Что взбрело тебе в голову?
Желавин смеяться перестал.
- Простите, барин. Не знал. А если бы знал, что таким рассказом ваше неудовольствие вызову, я этих б;л раков, чтоб от них в дальнейшем рассказ не происходил, еще в норах пальцами бы передавил.
Викентий поворочался в шубе.
- Ответил со смыслом. Только не знаем, какой и от чего рассказ произойдет.
Охотничья изба на высоком берегу Угры - на твердыне лесной, заповедной, как курган, была заметена снегом.
Желавин лопатой докопался до двери. Растворил ее.
В избе темно и сыро. В окнах снег белой стеною.
- Коня и сани во двор,- распорядился Викентий.- На ночевку останемся.
- На двор не пролезешь. Копать долго. Коня бы в сени, а санки укрою, и так постоят.
- Ну, смотри.
Желавин принес из сеней охапку поленьев. Бересты надрал. Растопил печь.
Барин в шубе сидел на лавке.
- Иди. Я посмотрю,- отослал Желавина укрыть сани и поставить коня.
Желавин через дверь провел коня в сени. Поставил его у стены, привязал поводом к лестнице на чердак, надел на морду торбу с овсом.
- Поешь да поспи, а то еще куда двинемся,-дал совет коню.
С низкого белесого неба валило лохматым и оттепельным снегом, вдали темневшим от теней деревьев, казалось, мгла перемешивалась со светом.
Желавин нарубил веток еловых, сани укрыл. Глянул вдаль. По угорьям тянулись леса подзорами - один над другим. Там деревеньки и выселки. Не верилось: и людей нет, и усадьбы, и барина. Рыжел обрыв глиной и гречишным песком. Внизу омут-колено. И подо льдом текло и заворачивало. Тьма кромешная на дне.
"Чего-то барин сорвался? Не перемена ли какая?
А я куда? В работники или на фабрику? Утром из одного ушата все моются, рукавом утрутся да на работу бегут",- поразмышлял Желавин: без барина плохо ему будет.
Из-за избы взметнулась костром лиса. В зубах глухарь. Желавин выхватил наган, прикрикнул. Лиса глухаря скинула и скрылась под елками.
В избе Желавин бросил глухаря на лавку. Викентий очнулся, долго смотрел на черного, как уголь, лесного петуха, помятого, с поломанными перьями.
- У лисы отнял,- похвалился Желавин.
- Каким образом?-думая о своем, хворо подал голос Викентий.
- А очень просто. Крикнул: "Брось! Барин велел".
Она и бросила.
Желавин хотел зажечь лампу.