Мама, которая никогда не изучала английский из-за антиамериканской политики нашего правительства, всячески поощряла мои занятия этим языком и советовала слушать по радио уроки разговорного английского для деловых людей. По сравнению с этим академическим методом изучение языка путем разговорной практики было в сто раз привлекательнее. Мама это знала, но, хотя занималась текущими делами в семье, наиболее важные вопросы предоставляла решать отцу.
Три дня подряд отец возвращался поздно. Когда мама, наконец, решилась поговорить с ним, ответ последовал немедленно — отрицательный. Метод изучения не вызывал у него особого доверия, и плата была слишком высокой. В самом деле, хотя американское правительство недавно отменило фиксированный обменный курс, снижавший реальную стоимость нашей национальной валюты, доллар по-прежнему стоил триста с лишним йен — почти в три раза больше, чем в 2000-е годы; поэтому наша покупательская способность за границей была весьма скромной. Авиабилеты также стоили очень дорого; что касается морского путешествия, то оно оставалось привилегией богатых. Однако отец зарабатывал если и не баснословные суммы, то, во всяком случае, вполне достаточно, чтобы обеспечить нам достойный уровень жизни. Кроме того, поскольку я была единственной дочерью, расходов на образование у нас было меньше, чем в большинстве семей. Итак, деньги были лишь предлогом — отец просто не хотел подвергать меня лишним соблазнам среди чужих, слишком уж свободных нравов.
В начале августа одна из моих подруг, Юнко, предложила мне провести несколько дней у нее в гостях, на вилле неподалеку от Фудзи. Семья у нее была не совсем обычной. Ее мать, которая говорила, что была в разводе, на самом деле никогда и не была замужем. Юнко — незаконная дочерь одного влиятельного политика. Отец троих сыновей, министр-депутат, был гораздо старше матери Юнко, он обожал свою младшую дочь и не скупился ни на ее образование, ни на развлечения. Помимо всего прочего, она могла наслаждаться жизнью на вилле в горах — наиболее тайном из всех домов, принадлежавших отцу.
На сей раз мои родители не возражали, успокоенные тем, что вместе со мной должны были поехать еще две девочки из хороших семей, а мальчиков, напротив, не ожидалось. Вилла была роскошной, располагалась вдали от каких-либо оживленных мест; министр построил ее специально для того, чтобы наслаждаться покоем рядом со своей любовницей.
В первые дни мы пользовались непривычной свободой по полной программе — совсем одни, без взрослых. Спали до полудня, ели когда хотели и что хотели, по целым дням оставляли телевизор включенным, хотя почти не смотрели его, валялись полуодетые на кожаных диванах. Понемногу нами овладевала лень. Из-за того, что мы болтали целыми днями, нам почти уже нечего было сказать друг другу. Прогулки на природе нас не слишком интересовали. По вечерам мы открывали буфет в гостиной, где стояли бутылки виски двадцатилетней выдержки, и начинали беспорядочные дегустации. Мы были совершенно неспособны оценить достоинства различных марок, но опьянение нас развлекало. На смену алкоголю пришли сигареты. Мы покупали их в автомате, находившемся в единственном местном магазинчике. Сначала мы не слишком затягивались, но вскоре превратились в заядлых курильщиц. Продажа сигарет, как и спиртного, несовершеннолетним в Японии была запрещена. Такое нарушение закона, хотя и не сопровождавшееся особым риском, было нашим единственным развлечением.
Какая тоска… Мне недавно исполнилось шестнадцать. Вся нерастраченная энергия вовсю бурлила в моем теле, непривычные ощущения то и дело пробегали по коже — и вот для меня не нашлось ничего лучшего, чем предаваться этой жалкой видимости порока, в которой не было ничего оригинального и которая была не столько декадансом, сколько деградацией.
Остаток каникул я провела в Токио. Просыпалась поздно, чтобы меньше страдать от жары и скуки. Время от времени я в одиночестве бродила по магазинам или шла в кино на зарубежный фильм.
В тот период настоящей сенсацией была «Эмманюэль». Разумеется, фильм шел с купюрами и к тому же был запрещен к просмотру «лицам, не достигшим восемнадцати лет». Однако в Японии не принято в таких ситуациях требовать документов, удостоверяющих личность, — здесь принято верить людям на слово. Так что я посмотрела фильм без всяких затруднений.
Знаменитая проповедь сексуальной свободы, иллюстрируемая изысканными эротическими сценами, не шокировала меня и не пробудила в моем воображении новых фантазий. Напротив, меня восхитили некоторые анекдотические сценки — например, когда Эмманюэль просыпается, полностью обнаженная, и надевает одни лишь вязаные носки, чтобы встать с постели и погрызть яблоко. Мне понравилась эта непринужденность. Я немедленно переняла эту манеру, но все же продолжала оставаться в ночной рубашке; спать полностью обнаженной при наших нравах было совершенно немыслимо. Что до эротических похождений героини, они словно происходили в каком-то другом измерении, никак не связанном с окружающей повседневностью. Экзотическая атмосфера богатых кварталов Таиланда еще усиливала это впечатление. В моем заурядном, сверхурбанизированном мире я никогда не смогла бы предаваться свободной любви в столь экзотических декорациях.
Порой в каком-нибудь оживленном квартале мне, однако, приходилось испытывать на себе заигрывания мужчин. Молодые или не очень, они всегда действовали одним и тем же способом: пристраивались рядом со мной, проходили несколько шагов, потом со слегка стыдливым выражением лица, притворносерьезно спрашивали:
— Могу я вас пригласить на чашечку кофе?
Эта банальная и лицемерная формула раздражала меня до крайности. Я делала вид, что их не замечаю, но от этих приставаний сохранялся неприятный привкус, ибо, несмотря ни на что, я все же надеялась на счастливую встречу Но где же скрываются прекрасные незнакомцы? Токио был переполнен вечно спешащими, безразличными людьми. Я с досадой констатировала: тщетно ожидать, что человек, посланный мне судьбой, окажется среди этой безликой толпы.
Каникулы вяло тянулись к концу. Однажды вечером мне позвонил Юи, один из старых приятелей по колледжу.
— Чем занимаешься? Столько времени прошло, а от тебя никаких известий!
Голос его был веселым и беззаботным. Он ничуть не переживал по поводу того, что мы в свое время потеряли друг друга из вида.
— Все спокойно, как в болоте, — ответила я.
— Шутишь! А у меня столько всего произошло! Мы часто ездим в Акасаку или в Роппонги. Отрываемся по полной!
Он говорил о двух шикарных токийских кварталах, где находилось множество ночных клубов, закрытых для несовершеннолетних, куда был доступ только избранной публике.
— Ты знаешь «Библос» в Акасаке? — продолжал Юи. — Когда Дэвид Боуи жил в Токио, он там появлялся каждый вечер. Проблема в том, что не очень-то туда попадешь. Но если не получается с «Библосом», можно пойти в «Рок-шоп», в Роппонги. Там нет дискотеки, зато шикарный бар.
Юи, очевидно, знал толк в развлечениях! Теперь в нем не осталось ничего от того молчаливого ученика, с которым я была прежде знакома.
Потом он совершенно естественным тоном спросил, не хочу ли я побывать с ним в одном из этих мест. У меня не было привычки куда-то отправляться по вечерам. Даже если я шла на поздний сеанс в кино, то всегда возвращалась не позже девяти. А в «Рок-шоп» настоящая жизнь начиналось не раньше десяти. Что до «Библоса», Юи с приятелями часто заявлялись туда и после полуночи.
В стране, где обычно ужинают в семь вечера, когда по телевизору идет выпуск новостей, вечернее оживление начинается гораздо раньше, чем во Франции. Некоторые заведения открываются уже в пять часов, потому что поездка на такси после закрытия метро обходится очень дорого по меркам большинства людей, живущих вдалеке от увеселительных кварталов. Десять вечера — это уже очень поздно. Я была уверена, что мама не позволит мне уйти из дома в такое время.
— А это действительно место для подростков — «Рок-шоп»?
— Конечно! Когда тебе будет восемнадцать, будешь уже стара для него!
Что же это за место, где подростки задерживаются позднее взрослых? Мне очень хотелось его увидеть, но как сделать это, не возбуждая у мамы подозрений?
Мне недоставало уверенности, чтобы откровенно солгать. Мешая правду с ложью, я сказала, что мои бывшие соученики приглашают меня на встречу. После долгого времени, что мы не виделись, такое объяснение выглядело правдоподобным. Мама согласилась меня отпустить, при условии, что я вернусь не позже десяти.
Первого октября в Париж неожиданно пришла настоящая осень. Выйдя утром из дома, я была поражена переменой, произошедшей за одну ночь. Набережная была окутана густым туманом. Фасады домов на противоположном берегу выглядели сумрачными, и все тепло, казалось, исчезло. Я вспомнила, что говорили соотечественники вскоре после моего прибытия: «Если ты не поживешь здесь зимой — считай, что ты не знаешь этого города». Я поняла, что открыла настоящее лицо Парижа.
Университет Жюссье, в котором мне предстояло учиться ближайший год, сильно отличался от Сорбонны, где я слушала лекции в течение месяца. Здесь май 1968-го по-прежнему казался недавним прошлым. Безликая башня, уходившая в серое небо, и окружавшие ее более низкие строения наводили на мысль о крепости. Когда я оказалась во внутреннем дворике, в нос мне ударил запах жареных сосисок, продаваемых у входа. Стены холла покрывали граффити на всех языках. Пол был таким замызганным, что никто, очевидно, не испытывал угрызений совести, бросая на него свой окурок.
В моем токийском университете все студенты были японцами в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет. Здесь же учились люди всех национальностей и возрастов. Азиатов тоже было немало, так что я не привлекала к себе особого внимания.
Лекции по лингвистике действовали на меня так же угнетающе, как и общая обстановка. Преподаватели говорили обычным языком, однако их слова казались мне какими-то эзотерическими. Неспособная по достоинству оценить, насколько интересен излагаемый ими материал, я машинально делала записи, которые потом никогда не перечитывала.
Другие студенты тоже не проявляли особого рвения к учебе. На всех лицах читалось безразличие. Никогда не возникало оживленных дискуссий, и то ли от застенчивости, то ли от высокомерия, студенты почти не смотрели друг на друга, словно пассажиры поезда, случайно собравшиеся в одном купе. Однако было принято обращаться ко всем на «ты», не исключая и преподавателей. Но, вместо того чтобы усилить мое расположение к окружающим или, по крайней мере, породить во мне некое чувство сопричастности, подобная развязность лишь усугубляла отсутствие интереса к учебе. Я познавала универсальную манеру жителей больших городов. В Париже, как и в Токио, люди стремятся к анонимности и живут в маленькой, закрытой для посторонних среде. Когда приезжаешь из-за границы, нелегко найти друзей.
Я наивно ожидала обрести широкий круг общения, но реальность не имела с моими надеждами почти ничего общего. Я смирилась и замкнулась в себе, избегая контактов с остальными, — поскольку вне учебы мне в любом случае нечего было им сказать.
Когда я не ходила в университет, то прогуливалась по кварталам, расположенным на левом берегу Сены. Модные бутики и арт-галереи немного помогали мне развеяться, хотя я и не могла позволить себе ничего купить. В дни вернисажей на улицах собирались толпы народу. Я не осмеливалась переступать пороги галерей и довольствовалась лишь тем, что смотрела внутрь сквозь витрины. Посетители увлеченно что-то обсуждали, держа в руках бокалы с шампанским. Никто никогда не приглашал меня войти.
Устав от своих прогулок, я возвращалась домой и готовила себе простой ужин из продуктов, купленных в магазинчике на углу. Через какое-то время я заметила, что покупаю почти всегда одно и то же, как большинство иностранцев: тертую морковь, постную ветчину, сыр. Прежде приготовление еды было одним из моих любимых занятий, но сейчас не было смысла подолгу колдовать над изысканными блюдами для себя одной. Обедать в одиночестве в ресторане было мучением, а в университетском кафе тем более. Забегаловки для студентов пользовались неважной репутацией. Я побывала во всех — не из любопытства или экономии, а потому, что терпеть не могла есть в одиночестве. Но, по сути, одиночество здесь было еще более угнетающим, чем где-либо в другом месте. В бледном свете неоновых ламп хмурые студенты молча поглощали еду из стоявших на подносах тарелок. Не припомню, чтобы я хоть раз услышала оживленный разговор или взрыв смеха.
Вечером какое-то время смотрела передачи по черно-белому телевизору — как правило, программу «Апостроф», которую мне советовали не пропускать. Порой пыталась открыть учебники, рекомендованные преподавателями, но они были еще скучнее, чем лекции. Чтение усыпляло меня. Ночь проходила как-то уж слишком спокойно.
Я по-прежнему вспоминала Жюльена. С нашей последней встречи, столь непримечательной, я много раз звонила ему, и каждый раз он с воодушевлением восклицал:
— Юка! Постоянно о тебе думаю! Такая досада — я завален работой! Но обещаю — как только найдется свободная минутка, я тебе обязательно позвоню!
Такое свойственно всем французам — обещать больше, чем они могут сделать. Ничего удивительного: для француза не существует слова «невозможно».
В ту осень бордовый цвет вытеснил прежде бывший в моде фиолетовый. Все магазины одежды выставляли в витринах модели бордовых оттенков. Мне не нравился этот цвет — словно выморенный красный; он нагонял на меня тоску и к тому же мне не шел. В столице мировой моды я сбилась с ног, пытаясь найти пальто по своему вкусу, чтобы проходить в нем мою первую парижскую зиму.
Порой в переходах метро или на улочках Латинского квартала мужчины заговаривали со мной. Юная иностранка в большом городе всегда представляется легкой жертвой. Априори известно, что она одинока и не живет с родителями. Кроме того, поскольку через год или два она вернется к себе домой, нет никакого риска впутаться в обременительную долгую историю. Наконец, экзотика, которая для некоторых является скорее сдерживающим фактором, весьма притягательна для многих других.
— Могу я пригласить вас на чашечку кофе?
Близилось Рождество. Улицы украшены сверкающими гирляндами, и множество народу толпятся в огромных магазинах. В витринах бутиков появились вечерние платья — короткие и длинные, черные или усыпанные блестками. В магазинах на самом видном месте выставлены гусиный паштет и бутылки шампанского, увитые золоченой мишурой. Все вокруг нагружены подарками и постоянно спрашивают друг друга, кто, где и с кем встречает Рождество и Сен-Сильвестр.[6] Вселенная парижан закрыта для посторонних — иностранцам в ней нет места.
В один из декабрьских дней я получила приглашение на праздник в университетском городке, где собралось человек шестьдесят студентов всех национальностей. Из угощения там было вино в ярких пакетах, чипсы, овощи, фрукты и деревенский паштет. Ни устриц, ни шампанского. Музыкантов тоже не было — только проигрыватель с пластинками «Supertramp» и Фрэнсис Кабрель. Европейцам нравилось танцевать под рок-н-рол, и мне приходилось импровизировать: в Японии обычно танцевали под диско, не разбиваясь на пары, так что танец получался индивидуальным и одновременно общим. Только «тихоходы» были те же — неизбежные Прокл Харум и «Я тебя люблю… — А я уже нет».
На этой вечеринке я встретила своих итальянских и немецких приятельниц со времен Сорбонны — они, как и прежде, любили шумные сборища; однако на Рождество все разъезжались по домам.
В Японии Рождество не считается официальным праздником и его не отмечают в семейном кругу, но это ничуть не мешает торговцам извлекать максимум выгоды из европейского обычая делать в этот день подарки. В западных ресторанах устраиваются праздничные ужины, обстановка которых странным образом напоминает французские балы.
Многие отправляются в клубы целыми компаниями или устраивают дома романтические ужины при свечах.
Двадцать четвертого декабря я отправилась в кино. «Апокалипсис сегодня» побивал все рекорды по количеству зрителей, но в этот вечер зал был почти пуст. Выйдя из кинотеатра, я пошла к Нотр-Дам, на паперти которого толпились замерзшие прихожане. До начала полуночной мессы было еще долго. Тогда я отправилась к себе — мой дом был всего метрах в двухстах отсюда. Вернувшись домой, я открыла вместо шампанского бутылку сидра. У меня был и рождественский торт-«полено», но от масляного крема меня слегка затошнило. В конце концов я так никуда и не пошла.
После того как рождественские елки, освобожденные от гирлянд, были выброшены на тротуары и затем увезены, в Париже началась настоящая зима. Когда я просыпалась по утрам, было еще темно. В Токио светает в семь утра, даже зимой. Он расположен на более низкой широте, и середина дня здесь приходится не на двенадцать часов, как во Франции. А здесь, в Париже, даже солнца почти не было; небо целый день оставалось свинцово-серым.
Фруктовые лотки на рынке утратили большую часть своих ярких красок теперь там были только яблоки, груши и апельсины. Что же касается последних, вначале я буквально объедалась ими — ради содержащегося в них витамина С; однако бодрящего и антидепрессивного эффекта не наблюдалось. Вскоре один их запах, пропитавший мою комнату, вызывал у меня отвращение.