С наступлением вечера главная улица квартала Роппонги загорается тысячами огней. Каждая неоновая вывеска — это бар, ресторан или дискотека. Но «Рок-шоп» не был одним из этих заведений. Над входом не было светящейся вывески, и сам клуб скрывался в темном переулке, метрах в тридцати от оживленной улицы. Я никогда не нашла бы его самостоятельно. Лишь на двери, едва заметной на черном фасаде, серебристые буквы извещали о его существовании.
Внутри царил таинственный полумрак. За стойкой два бармена в сценическом гриме — точные копии гитаристов группы «Кисс» — мельком взглянули на нас и небрежно поприветствовали. Один готовил «Кровавую Мэри», другой перебирал стопку пластинок.
В глубине узкого зала была витая лестница, уходящая вниз, в подвальчик, устроенный необычным образом и чем-то напоминающий ярмарочный балаган. Двухъярусные металлические конструкции образовывали ряды маленьких отдельных лож — в верхних стояли банкетки, а в нижних были разбросаны подушки. В середине возвышался огромный автоматический проигрыватель и электрический бильярд, сверкавшие, словно рождественская елка на опушке волшебного леса. Из проигрывателя звучала последняя песня Элтона Джона. Сигаретный дым висел в воздухе, словно психоделический туман, расцвеченный фиолетовыми отблесками.
Собравшиеся подростки были в куртках из кроличьего меха, узких вытертых джинсах или брюках из искусственной кожи, а также в ботинках на высоких массивных каблуках. У всех длинные волосы, завитые либо выкрашенные разноцветные пряди. Девочки носили рискованные мини-юбки, а некоторые, наоборот, макси длиной до пола. Их ресницы покрывал густой слой туши, на губах блестела темная помада, на длинных ногтях сверкал яркий лак.
По словам Юи, все они были нашими ровесниками — шестнадцать-семнадцать лет, — но всячески пытались скрыть свой юный возраст. Неписаные правила требовали казаться старше, чем ты есть на самом деле. Они торопились повзрослеть, изо всех сил подгоняя время.
Мы выпили по коктейлю «Водка-Коллинз». Из проигрывателя звучала мелодия «Энджи» Роллинг Стоунз, потом «Убей меня нежно» Роберты Флак — два тихохода, побуждавшие тела сплетаться в объятиях. Рядом с нами какая-то парочка, растянувшаяся на канапе, слилась в долгом поцелуе. Такое поведение по японским меркам выглядит шокирующе — у нас не принято целоваться на публике. Очевидно, завсегдатаи «Рок-шопа» смеялись над всеми запретами и вели себя, как влюбленные во французских фильмах.
Когда ритм музыки сменился, целовавшаяся до этого девушка поднялась и небрежно закурила «Кэмел» без фильтра. В приглушенном свете я различила ее овальное лицо с тонкими чертами и сильно подведенными глазами.
Оказалось, что Юи с ней знаком.
— Ее зовут Мийа. Она недавно прошла конкурс на стюардессу «Японских авиалиний». Но поскольку ей нет еще семнадцати, она пока не имеет права работать.
Отбор на работу в авиакомпанию был невероятно строгим. Почти все девушки мечтали в те времена работать стюардессами на борту роскошного «Боинга», чтобы путешествовать по всему свету и получать за это немалые деньги. Однако, для того чтобы стать стюардессой, требовались не только незаурядные внешние данные, но и отличное знание английского. Стало быть, эта сексапильная полуночница была, кроме всего прочего, еще и примерной ученицей.
Завсегдатаи клуба, несмотря на свои нарочито-вызывающие манеры, зачастую учились в лучших лицеях Токио. Мийа не была исключением для «Рок-шопа». Например, ее приятель, чья прическа была в точности скопирована у Рода Стюарта, готовился поступать на юридический факультет Токийского университета. Все они были детьми из богатых семей, играющими в маргиналов; они создавали в «Рок-шопе» свой собственный либеральный микрокосмос, лишенный всякой идеологии и предназначенный лишь для развлечений.
Японская молодежь в семидесятые годы болталась между скукой и апатией. Антиобщественные протесты предыдущего поколения уже канули в прошлое, уступив место разочарованию: идея революции уже никого не интересовала. С другой стороны, залечив раны после Второй мировой войны, страна слишком быстро достигла экономического могущества: новые ценности не успели укорениться. Воспитанное родителями, еще заставшими фашистский империализм и преодолевшими послевоенный упадок, наше поколение было лишено каких бы то ни было ценностных ориентиров и толком не знало, чего хочет на самом деле.
Единственное, что мы знали наверняка, — наша юность преходяща. Мы знали, что рано или поздно станем частью окружающей системы. Закончив учебу, мальчики превратятся в конторских служащих и начнут посвящать все свое время работе в ущерб частной жизни. Девочкам предстояла еще более незавидная участь — нам суждено было стать женами этих мужчин, уже обрученных с работой. Они предоставят нам воспитывать детей и — словно в виде компенсации — дадут власть распоряжаться семейным бюджетом. Каждый вечер мы будем ужинать в одиночестве, смотря развлекательные программы по телевизору, в то время как наши мужья будут напиваться с деловыми партнерами в каких-нибудь сомнительных заведениях, расположенных в увеселительных кварталах.
Итак, «Рок-шоп» был для нас спасительным убежищем на время отсрочки, скобками, в которых можно было замкнуться, прежде чем начать подчиняться общим правилам. В нем царило иллюзорное ощущение свободы. Здесь не было ни цензуры, ни морализаторства, и самое главное — взрослых, этих добровольных жертв системы.
Было ровно десять вечера, когда я вернулась домой. Мама уже ждала меня и тут же почувствовала что-то необычное. Мне с трудом удавалось скрыть возбуждение.
— Где ты была? Ты пришла очень поздно.
Я ответила что-то уклончивое, чтобы избежать неприятных разговоров. К тому же не хотела, чтобы мама стала чересчур подозрительной: я твердо решила, что еще не раз побываю в «Рок-шопе».
В начале сентября я нашла себе сообщницу. Юнко, учащаяся лицея, была невероятно возбуждена, когда я рассказала ей про «Рок-шоп».
Как и я, она горела желанием изучить ночной мир Токио. К тому же ее отпускали из дома куда легче, чем меня.
Мы с ней были разными, как день и ночь — она предпочитала ситкомы авторскому кино и комиксы-манга романам Гессе и Достоевского. Я в общении с людьми стремилась сохранять дистанцию, и дух коллективизма был мне практически чужд. Юнко была немного вспыльчивой, но в то же время ее было легко рассмешить. Она была невысокой, ниже меня, и довольно пухленькой. Не будучи особенно красивой, она тем не менее обладала определенным шармом. Мы никогда не нравились одним и тем же мальчикам. Одним словом, представляли из себя идеальный тандем.
В лицее за нами быстро закрепилась дурная репутация. Я критиковала школьную систему, хотя у меня все же не хватало дерзости, чтобы вообще перестать ходить на занятия. Стремясь продемонстрировать свое презрение, я пропускала те уроки, которые считала бесполезными; на других я вязала под партой или читала романы, спрятанные среди учебников. Единственное исключение я делала для уроков математики, поскольку всегда хорошо успевала по этому предмету, представлявшему для большинства учениц сплошной темный лес. Что же касается Юнко, то на всех уроках с самого утра она клевала носом над своими девственно-чистыми тетрадями.
В лицее предписывалось носить школьную форму: серые блейзер и юбку — это было общее правило для школ всей страны. Выглядели они чуть менее карикатурно, чем классическая униформа, напоминавшая мундиры наполеоновских солдат. Мы с Юнко слегка ушили блейзеры в талии и укоротили юбки. В некоторых школах девочки были обязаны заплетать волосы в косы, но у нас в лицее порядки были мене строгими — нам даже разрешалось красить волосы.
Нарушения правил были очень редкими, и наш вызывающий облик — проколотые уши, выщипанные в ниточку брови и накрашенные темно-коричневым лаком ногти — шокировал всех девчонок в классе, гордившихся своим «ай-кью». В обществе, где 95 процентов населения относят себя к среднему классу, правонарушения связываются чаще всего не с принадлежностью к неблагополучной семье, а с уровнем учебного заведения. Наш лицей котировался довольно высоко, и случаев нарушения дисциплины фактически не было. Когда одноклассницы узнали, что мы курим сигареты в кафе прямо напротив лицея, нас сочли полностью «отпетыми» и свели общение до минимума. Мне было все равно. У меня не было ничего общего с этими благовоспитанными девочками, живущими по правилам, и их «нормальность» вызывала во мне смертельную скуку.
С приближением уик-энда у меня становилось легче на душе. Субботний вечер означал новый визит в «Рок-шоп».
Моим любимым временем года была осень. Летняя удушливая жара, от которой одежда пропитывалась потом, наконец-то спадала, а холод, заставлявший кутаться в пальто, еще не наступал. Это был период для демонстрации элегантности, и я всячески старалась улучшить свой стиль. Женские журналы писали о новых модных тенденциях, прежде всего, от парижских модельеров, а также Кензо Такада, чье имя уже стало известным в Париже.
Я с жадностью читала их, впитывая эти уроки моды. Лилово-коричневый цвет ассоциируется с изысканной обдуманностью, сапожки на высоких каблуках и шляпа создают стиль, броские серьги и кольца придают дерзкую нотку… Губная помада и лак для ногтей от Мэри Квант добавляют шика, и, наконец, «Шанель № 5» завершает ваш туалет…
За исключением духов, все эти фирменные аксессуары, по которым сходили с ума мои соотечественницы, ничуть меня не привлекали. Желание приобретать их ради марок, известных во всем мире, шло вразрез с моим стремлением к оригинальности. Кроме того, по своей стоимости все эти предметы роскоши были далеко за пределами моего бюджета. Так или иначе, в фоторепортажах я видела, что настоящие парижанки не носят шейных платочков от Гермеса и сумочек от Вуиттона, считая особым шиком «сделать что-то из ничего». Единственные марки, которые меня интересовали, — это марки сигарет. Не без сожаления расставшись с «Пэлл-Мэлл» без фильтра, я перешла на «Житан» и «Голуаз» — из-за красивой ярко-голубой упаковки.
Юи познакомил меня со своими друзьями. После того как я провела в «Рок-шопе» множество субботних вечеров, некоторые из завсегдатаев начали узнавать меня и приветствовать при встрече.
Иногда сквозь металлические прутья балкончиков проплывал запах марихуаны. В те времена трафик наркотиков был прерогативой исключительно якудзы — японской мафии. Подразделения по борьбе с наркотиками функционировали успешно — без сомнения, благодаря отсутствию наземных границ с территориями, откуда те ввозились. Поэтому лишь немногие могли позволить себе эксперименты по созданию искусственного рая.[7] Но мы, юные модники из «Рок-шопа», наслаждались этой запретной привилегией. В основном адептов этого пристрастия обеспечивали те, кто возвращался из поездок на Гавайи, ближайшую к нам часть территории США.
Мама быстро заметила, что я пошла по плохой дорожке. По ее представлениям, шестнадцатилетние девушки вообще не должны были никуда ходить по вечерам. Она не хотела окружать меня запретами — всего лишь желала для меня обычного женского счастья, а поэтому всячески старалась уберечь меня от инцидентов, которые могли бы в будущем помешать мне удачно выйти замуж.
Я была по-прежнему привязана к маме и уважала ее за смелость и благородство. Она никогда не работала, но регулярно занималась благотворительностью. С той же самоотверженностью она занималась и моим воспитанием. Мама возлагала на меня большие надежды — не только потому, что я была единственной дочерью, но еще и потому, что у нее не оказалось возможности счастливо прожить свои юные годы — из-за войны.
Если в четыре года я начала учиться играть на пианино, то это произошло благодаря ей — она в детстве сама мечтала научиться играть. Если я проводила много времени за чтением, то это от того, что она восхищалась «Тремя мушкетерами» и пополняла свою библиотеку книгами европейских авторов. Я научилась рисовать, прежде чем ходить, посещала концерты и балеты еще до поступления в школу Всем своим культурным воспитанием я была обязана маме.
Мы всегда хорошо ладили, и я не представляла, как смогу когда-нибудь обходиться без нее, но ее слишком навязчивая опека стала угнетать меня еще с того момента, когда мне впервые позвонил Шинго. Мама хотела быть в курсе всех моих дел. Она спрашивала у меня имена всех моих подруг и никогда не забывала ни одного случая из школьной жизни, о которых я рассказывала. Она как бы проживала мою молодость по доверенности.
Когда я уходила из дому в субботу вечером, мне никогда не разрешалось задерживаться позже десяти — по мнению мамы, это было и так уже слишком поздно. Что касается отца, то он никогда не вмешивался в мои дела напрямую, однако, несомненно, был еще более нетерпим к идее позднего возвращения. Я злилась из-за того, что не могу попасть в «Библос» на эту мифическую дискотеку. Юнко пользовалась гораздо большей свободой. Мама уверяла меня, что это не самый лучший пример.
— Ты не можешь сравнивать себя с ней, мы — люди другого круга.
Я напоминала о том, что Юи тоже без всяких проблем возвращается домой после полуночи.
— Мальчики — это другое дело. Они не подвергаются такому риску, как девочки.
Глубоко возмущенная такой несправедливостью, я все же не осмеливалась доводить дело до открытого конфликта. Но, идя на компромисс, я только загоняла вглубь усиливающийся душевный разлад.
Была середина зимы. В тот вечер в «Рок-шопе» праздновали конец четверти, и было особенно весело. Вокруг автоматического проигрывателя собралась толпа завсегдатаев — все мои знакомые были здесь. Мальчишки были оживленными и особенно обаятельными. Я чувствовала себя прекрасно. Коктейль на основе текилы — новая мода — слегка ударил мне в голову, и я забыла о времени. Когда я вернулась домой, было уже пол-одиннадцатого.
Мама пришла ко мне в комнату. Она держалась напряженно, вид у нее был серьезный. Я уже догадывалась, что она мне скажет. Без всяких предисловий она начала:
— В том, что тебе кажется таким замечательным, на самом деле мало хорошего. Я не хочу, чтобы после тебе пришлось об этом сожалеть.
Пораженная, я осталась немой.
— Я беспокоюсь о твоем благополучии, — продолжала мама, — и не хочу, чтобы ты оступилась. Мальчики не контролируют свои побуждения, у них гораздо более сильные физические потребности. У девочек все иначе.
Иными словами, она пыталась мне внушить, что плотские утехи — исключительная привилегия мужчин. Какая нелепость! Какая жалкая ложь!
А как было у нее с моим отцом? Несомненно, брак по расчету мало располагает к плотским страстям, но, конечно же, они спали вместе — доказательством тому мое появление на свет, даже если не считать моих нерожденных братьев и сестер. В повседневном общении между ними и в самом деле не ощущалось ни единого проблеска чувственности. Сдержанность или стыд были причиной тому, что они набросили непроницаемое черное покрывало на эту весьма существенную сторону супружеской жизни?
Мамины речи нагоняли на меня невыносимую тоску, слова протеста застревали в горле. Возмущение, которое я не осмеливалась высказать открыто, в результате погрузило меня в какое-то оцепенение. Я свернулась клубком в кровати, чувствуя, что проваливаюсь в бездну.
Неделей позже, в холодную и дождливую субботу, я решила перейти к делу с одним мальчиком, которого видела до этого всего два-три раза в «Рок-шопе».
Ему было не больше семнадцати, но он уже пользовался устойчивой репутацией донжуана. Красивый, непостоянный, немного грубоватый соблазнитель; но именно это мне и было нужно — я не искала мужчину на всю жизнь. Будет даже лучше, если эта история обойдется без лишних сантиментов.
В сотне метров от «Рок-шопа» находился лав-отель (так поэтически-банально именовались заведения для случайных пар) под названием «Кастл». Подобных отелей было множество во всем Роппонги. Они отличались романтичными названиями и едва заметными входными дверями, иногда скрытыми невысокой каменной перегородкой. «Кастл» был построен в псевдоевропейском стиле — жалкая копия замков вдоль берегов Луары. Прием был анонимный — в крошечное окошечко ресепшена не было видно даже лица портье, выдающего ключ от номера.