— Это еще что такое? — закричал Рошка, пытаясь устоять хотя бы на четвереньках.
— Мы же в десяти метрах от митингующих ваших, — громко ответил Лоринков, — а у них как раз пятиминутка.
— Это как?
— Пятиминуткой, — объяснил Лоринков, пользуясь временным затишьем, — я называю приступ биологического бешенства животного. У моего кота во время пятиминуток хвост трубой, шерсть дыбом, и он бесцельно бегает по квартире, бросаясь на обои.
— Вам бы пристрелить его, вдруг у него бешенство? — поежился Рошка, усаживаясь на ящик.
— Ну, вы же своих забастовщиков не пристрелили, — ухмыльнулся Лоринков. — А у них натуральная пятиминутка. В такт колотят асфальт ногами, как болельщики — трибуны, во время матча.
Подвал вновь затрясся. На этот раз с его потолка посыпались куски высохшего цемента.
— Сделайте что-нибудь! — испуганно крикнул Воронин Рошке, — не то эти ваши придурки нас здесь просто похоронят!
— А что я могу сделать? — раздраженно ответил Рошка, на всякий случай набивая карманы медалями, — я же не наверху, а здесь, с вами!
— Позвоните какому-нибудь из помощников! — осенило Лоринкова.
— Рошка подумал, что Лоринков и впрямь сообразителен. Достав мобильный телефон, Юрий начал по памяти набирать номер.
— Ион, ты?! — радостно закричал он, когда связь заработала.
— Да, господин Рошка! — тоже обрадовано ответил Ион, — куда вы запропастились? Мы с ног сбились, вас ищем! Уже говорили, будто вас коммунисты украли!
Воронин усмехнулся. Лоринков закусил губу. Покосившись на них, Юрий торопливо дал указания:
— Прекратите там на площади топать, немедленно! Никому ничего не объясняй, я тебе потом все расскажу. Но пусть успокоятся. Так надо.
— Не могу! — спустя минуту ответил помощник, — народ словно обезумел! Вас требуют!
— Хорошо…. Черт, что же делать?
— Пусть он поднесет телефон к микрофону, а вы толкнете им речь, — тихо сказал Лоринков.
— Как?! — зашипел Рошка, — что говорить?! Я без подготовки не могу!
— Спокойно, — посоветовал Лоринков, — я вам буду тихонько наговаривать, а вы уж повторяйте.
— Мысль хорошая, подтвердил Воронин, и, опасливо глядя на сотрясающийся потолок, крикнул, — да быстрее же!
— Хорошо, хорошо, — сказал Рошка, и, обращаясь уже к помощнику, добавил, — Ион, сейчас я скажу им речь по телефону, потому что подъехать не могу, я далеко от Кишинева по делам партии. Только пусть успокоятся и не топают!
Минуты через две грохот прекратился. Лоринков курил, несмотря на то, что в помещении было трудно дышать.
— Сейчас…по телефону… речь… — глухо доносилось из телефона Юрия.
Журналист быстро достал из кармана плоскую флягу. Выпили по очереди.
— Можно начинать, — сказал помощник, — я подношу телефон к усилителю!
Юрий откашлялся.
— Дети мои! — шепотом начал Лоринков.
— Дети мои… — растерянно повторил Рошка.
— Больше эмоций! — прошипел Воронин.
— Дети мои! — заорал Рошка.
— Куда бы я ни пошел, где бы ни ступила моя нога на земле Бесарабии, оторванной от матери своей Румынии, одна мысль преследует меня… — впал отчего-то в меланхолию Лоринков.
Рошка старательно повторял, стараясь быть эмоциональным. Лоринков бубнил:
— Это не мысль. Это молот. Молот, ибо она стучит в мое сердце. Это не мысль, это пламя. Пламя, ибо оно обжигает мои потроха…
— А не слишком грубо — потроха? — осторожно спросил Рошка.
— Нет, — возразил Лоринков, — для толпы то, что надо. Грубовато, зато будто по щеке хлестнули.
— …потроха! — завелся Юрий.
— Эта мысль — осиное жало!
-..жало!
— Эта мысль — древесный спирт, выжигающий меня изнутри!
-..изнутри!
— Проклятье! Наважденье!
— …жденье!
Толпа глухо заворчала. Воронин трясущимися руками держал флягу. Лоринков улыбался.
— Она, — сбавив резкости, вновь взгрустнул он, — порою бьется в мои уши, как песня прибоя, как плеск волны, как пение птиц поутру в кишиневских парках… И она шепчет мне, поет мне, говорит: где твоя страна, где страна твоя, Юрий?..
-..твоя, Юрий?
— И я…
— И я…
— Молчу…