«…Поэтому нет ничего удивительного в том, — объясняла Елизавета Ивановна очередной материал, — что зимой погода в Европейской части нашей страны большей частью неустойчива и…».
Станислав Вахтомин смотрел в окно, за которым сентябрьский дождь обильно поливал дома, деревья, цветы и черную землю, и думал о том, что сегодня снова целых пять километров придется добираться до деревни пешкодралом, грязь будет налипать на сапоги, они начнут скользить, дождь промочит с головы до пят и надо будет переодеваться в сухую одежду и сушить мокрую; такое происходит почти ежедневно, этой плаксивой погоде не видно ни конца, ни краю. И придется, — продолжал размышлять Станислав, — снова сидеть дома, потому что в такую слякоть и грязь мяч не погоняешь. А дома отец снова заведет разговор о смысле жизни, и надо слушать его я смотреть ему в глаза; он всегда требует, чтобы дети смотрела ему в глаза.
«…Особенно это заметно на севере нашей области, где, как вы знаете, в январе…»
Разбрызгивая лужи, по улице бежал младший брат Станислава — Юрка. Сначала Станислав, потом Елизавета Ивановна, а затем и весь класс повернули головы к окнам и молча наблюдали за мальчишкой.
— Стасик, у вас что-то случилось, — сказала Елизавета Ивановна, хотя уже всем было ясно, что это именно так.
Станислав медленно поднялся, опершись о парту руками, посмотрел на учительницу, молча спрашивая разрешения выйти из класса, и Елизавета Ивановна быстро сказала:
— Конечно, конечно!
Все знали, что у Станислава тяжело больна мать, поэтому мало кто по-настоящему удивился, когда через две минуты Станислав вернулся и сказал:
— У нас мама умерла.
Потом они, не разбирая дороги, бежали с Юркой в деревню, и Юрка, проглатывая слова, пытался рассказать, как все это произошло:
— Я думал, она спит… в той комнате… Совсем тихо… Дождь шумит… Я… читал книгу… А папа… Вдруг пришел… Потом как закричит: «Шура!» Я испугался…
Грязь чавкала под подошвами, брызгами летела на голенища, на брюки, дождь монотонно делал свое дело, как вчера и позавчера, как вечером и утром, как много дней подряд. Станислав не пробежал и полкилометра по расползающейся дороге, как начал ощущать тяжесть в ногах. Хотелось немного сбавить скорость — куда теперь спешить? — но, покосившись на брата, который продолжал что-то говорить, Станислав не решился замедлить шаг, продолжал бежать, подставляя разгоряченное лицо крупным каплям дождя.
Станислав не испытывал жалости к матери, не видя ее. Он жаждал испытать такую жалость, ему хотелось заплакать, но слез не было. Только голос матери звучал как бы издалека и смешивался с шумом падающего дождя; и не разобрать было: слова слышались Станиславу или только звук стонущего голоса, к которому они привыкли — и отец, и Станислав, и Юрка, и бабушка Варвара, и на который они уже не обращали внимания… Станислав старался вспомнить лицо матери — и не мог сделать этого, он давно уже по-настоящему не видел ее лица, почти два года — с тех самых пор, как мать слегла в постель. Он много раз заходил к ней в комнату, где было сумрачно и резко пахло лекарствами, он разговаривал с матерью, смотрел на нее, но перед ним было не то лицо, которое он знал и любил.
Капли дождя перемешивались с потом, катившим по щекам, каждый метр давался Станиславу с трудом, но неожиданно все изменилось и стало очень легко бежать, — словно не было преодолено половины пути, словно и дождя не было, и этой раскисшей дороги, и этих тяжелых кирзовых сапог, которые к тому же натерли ноги. Станиславу казалось, что теперь он может бежать сколько угодно. Он скосил глаза на брата; тот молчал и только энергично двигал согнутыми в локтях руками.
Несмотря на дождь, возле вахтоминской избы собралась молчаливая толпа. Станислав и Юрка, — грязные, мокрые, разгоряченные, под жалостливыми взглядами соседей пробрались в дом, где обнаружили в горнице еще одну толпу и где их встретил отец — мрачный, маленького роста Клавдий Сергеевич Вахтомин; он глазами-щелочками оглядел сыновей, сказал хриплым голосом:
— Вот так, сыночки. Нету больше мамы. Умерла, — Клавдий Сергеевич повернулся к двери, за которой лежала Александра Вахтомина, и тяжело вздохнул.
Станислав и Юрка стояли возле той же двери, и Станислав вспомнил вдруг свой недавний вопрос, с которым он обратился к Елизавете Ивановне. Этот вопрос он носил в себе давно, много дней, вопрос родился под впечатлением от прочитанного Эдгара По, дождя и мрачной, тяжелой обстановки дома, в котором два года не было места смеху и шуткам. Вопрос родился в Станиславе в одночасье и остался жить в нем. Он прозвучал в классе тогда, когда до перемены оставались считанные минуты и географичка разрешила классу немного пошуметь.
— Елизавета Ивановна, — сказал Станислав Вахтомин, — что будет, когда нас не будет?
Класс засмеялся, но сразу же притих в ожидании ответа учительницы.
— Для нас уже ничего не будет. А почему ты спрашиваешь?
— Так, — Станислав помялся. — Страшно умирать.
Класс снова засмеялся. Улыбнулась и учительница.
— Что с тобой, Вахтомин? Почему ты собрался умирать?
— Я не собрался. Но ведь когда-нибудь придется.
— Ну и что? Выбрось эти мрачные мысли из головы — и все будет хорошо. Садись. — Учительница не смогла или не захотела ответить на его вопрос. Или ничего не поняла? Станислав не мог себе представить, что после его смерти ВСЕ исчезнет. Это было непонятно, неестественно и дико. Как это так — ничего не видеть, не слышать, не ощущать? Подобное не укладывалось в голове, и тем не менее все было именно так и никак иначе. Жутко становилось от таких мыслей.
Станислав сел однажды к столу и написал стихотворение, хоть никогда раньше не грешил стихами. Он написал: «Человек рождается, живет… Дома или вне своей отчизны все равно из жизни он уйдет. Жизни нет. Есть только проблеск жизни».
Станислав Вахтомин стоял перед дверью, за которой умерла мать, бессмысленно смотрел прямо перед собой, по-прежнему не испытывая горя. Вот она, смерть. Рядом. И ничего не изменилось в мире, только люди, которые собрались в доме и на улице, молчаливы и невеселы, да малознакомые женщины, — наверно, из села — громко причитают. Эти причитания жили отдельно и от Станислава, и от беды, которая случилась в их семье.
— Ах, ребята, ах, сыночки, да неужели вам свою мать не жалко, у вас же глаза сухие, как порох, что за равнодушие! — отец схватил сыновей за плечи, больно сжал их. — Это же мать ваша, Станислав, Юрий! — Голос отца хрипел и шипел, но сегодня он не смог испугать ни Юрку, ни Станислава. Они оба знали, что слова отца уже ничего не изменят.
Клавдий Сергеевич подтолкнул сыновей к двери:
— Идите, что ль…
Они вошли и увидели мать. Она лежала на столе, глаза у нее были закрыты, желтое лицо было мало похоже на то лицо, какое они знали. В изголовье горела свеча и в руках матери была свеча, пахло парафином и лекарствами. Матери не стало, а ее лекарствами пахло. Этот запах долго еще не выветрится из комнаты, — мелькнула в голове дикая, нелепая мысль. Станислав почувствовал большую вину перед матерью. Она лежит здесь, ее нет, а он, ее сын, вместо того, чтобы пожалеть ее, думает о самых неподходящих вещах. Он сволочь и негодяй. Он вспомнил вдруг, что часто видел слезы на глазах матери, и это случалось не тогда, когда отец пил, а тогда, когда отец превратился в трезвенника, когда вместе с трезвостью к отцу пришли раздражительность и жестокость.
«Бедная мама!» Он почувствовал, что еще секунда — и он заплачет.
И Станислав не сдержал слез. Он вспомнил наконец лицо матери, каким оно было давным-давно… Отец вывел Станислава в горницу, что-то нашептывая ему на ухо, что-то жалостливое и успокаивающее, но Станислав не мог вслушиваться в слова.
Через несколько дней были похороны. Небольшая траурная процессия, миновав деревню, медленно приблизилась к кладбищу, густо заросшему черемухой, и здесь все было кончено.
На поминках отец был бледный и торжественно-мрачный, пил томатный сок, закусывал и говорил печальным голосом:
— Вы-то все ее мало знали, Александру мою. Что это был за человек, боже ты мой! Овечка, каких теперь нет. И никогда не будет. А как она меня любила! А как я ее любил! Вспомните, каким я был недавно? А? И это она меня спасла. Она, моя Шурочка. Пусть земля ей будет пухом. Много лет пройдет, но я буду всегда твердить: Шура-Шурочка, куда же ты ушла от меня?
Станислав Вахтомин сидел тут же, слушал отца, видел щелочки его глаз, в которых навсегда застыло мрачное выражение — такое выражение, словно отец хотел сказать: «А ну вас всех к черту!», — и ковырял ложкой в тарелке с куриной лапшой. Мать умерла, а люди едят лапшу и пьют водку — это было несправедливо.
Отец произносил жалостливые слова, но они никого не трогали. В первые минуты гости кивали головами, бросали сочувственные фразы: «Оно, конечно…», «Да, Клавдий Сергеевич, да…», «Бедная Александра Сергеевна…», но вскоре разговор побежал по другим рельсам, стал неуправляемым, и уже почти никто не слушал отца, хоть он и продолжал говорить, говорить, говорить. Клубы табачного дыма плыли по комнате, висли над головами поминавших, проникали Станиславу в горло и легкие, и ему хотелось только одного — чтобы народ поскорее разошелся…
Но уходили одни — приходили другие, и снова отец пил томатный сок и рассказывал собравшимся о том, какой замечательной женщиной была Александра Сергеевна — его жена, с которой он познакомился в далекой Средней Азии, где до сих пор, — матушка не даст соврать! — где до сих пор люди ездят на ишаках, а виноград растет прямо на улицах, подходи и срывай, и ешь его, сколько хочешь. И снова разговор уходил в сторону:
— А чего же ты, Клавдий, в деревню вернулся, ежели там бесплатный виноград на улицах произрастает? — спрашивал кто-нибудь.
— А того я вернулся, — отвечал отец, — что не по нас оказался климат таджикский, хоть я и прожил в Азии долгонько. Снега приличного — и того нет. Один пшик! Выпал такой вот пшик, а через час его уж и нет, поминай как звали… Оттого вернулся, в частности, что и отец мой помер здесь, помните ведь мужа моей матушки? — Клавдий Сергеевич кивал на Варвару Петровну.
До глубокой ночи поминали Александру Сергеевну Вахтомину, ребята не выдержали, прикорнули в комнате, в которой еще недавно лежала в полном сознании мать, надеясь со временем выздороветь и встать на ноги… И долго еще копошились в горнице соседские бабы и бабушка Варвара — убирали и мыли посуду, протирали полы…
Помянули мать и на девятый день, и на сороковой, и отец все меньше и меньше рассказывал о ней.
Долгое время после смерти матери отец совсем не интересовался учебой сыновей, но пришел час, когда Клавдий Сергеевич сказал:
— А ну-ка, сыночечки, давайте-ка в дневнички ваши взглянем! Станислав, с тебя и начнем, как со старшего. Ага, так… Так-так… Это что — троечка? За английский язык? Ну-у, брат, так нельзя, ведь ты взрослый человек, мой наследник, и — троечка. Очень даже нехорошо. Давай немедленно исправь. И давай не будем портить отношения, ты меня знаешь…
Юрка слушал все это и смотрел на стол, не смея поднять на отца глаза. Юркин дневник пестрел двойками по арифметике, и поэтому младший брат ждал разгона.
— Юрочка, что это у тебя? — захрипел отец, увидев его дневник. — Никак парочки? Да еще по арифметике? Ну-у, брат, ты меня еще больше обрадовал. А я ведь от тебя другого ожидал, ведь ты у нас в семье самый младший, а значит, и… Что это? Пятерка по русскому? Вот видишь, можешь учиться, если захочешь. Не дурак, верно, Станислав? Ведь ты не дурак, Юрий. Ты можешь иметь пятерки по всем предметам. По всем! Надо только захотеть… — Отец не договаривал, глотал окончания фраз, но было все понятно из того, что он хотел сказать. Он буравил глазами сыновей, и они боялись его взгляда. — Не отворачивайтесь! Смотрите мне в глаза! — восклицал Клавдий Сергеевич.
После холодной зимы пришла скорая весна. Она в одну ночь обновила деревню. Еще вчера мороз хозяйничал, как хотел, трещали в саду деревья, и толстый слой инея покрывал их ветви; иногда иней срывался от дуновения легкого ветра и падал хлопьями в снег. Снег звонко скрипел под ногами, стояла сухая и ясная погода. Еще вчера небо было далеким и синим. Его синева напоминала о приближении весны — и вот весна пришла. Утром Станислав проснулся с ощущением необычной радости и долго не мог понять, откуда она взялась. Он встал, оделся, выскочил на улицу и теплый влажный ветер коснулся его лица, и пьянящие запахи мокрых деревьев закружили голову, и волнующие звуки первой весенней капели показались прекрасной музыкой. Так вот она откуда взялась, радость! Станислав задрал голову, подставив лицо редким, но крупным каплям дождя, который неслышно падал в рыхлый, осевший и потерявший свою недавнюю белизну снег.
Снег сошел буквально за неделю, но долго еще белели под заборами снежные островки, как напоминание о минувшей зиме.
Снег сошел, и зацвела земля.
Станислав и Юрка скинули, наконец, ненавистные валенки, затем — ненавистные сапоги, обули туфли, и ногам сразу стало легко и свободно. Пять километров — расстояние от дома до школы — уже не пугали; напротив, они доставляли радость, потому что на всем их протяжении Станислав и Юрка были предоставлены самим себе, были свободны от отцовских нравоучений, от его хриплого голоса, выговаривающего им за малейшие провинности, от его мрачных щелочек-глаз.
Когда-то отец пил. Юрка почти не помнит этого периода в отцовской жизни, зато Станислав запомнил его навсегда. Отец являлся домой навеселе и начинал вытворять глупости. Он лез целоваться к матери и бабушке, обнимал и лобызал детей, распинался о своих крепких родительских чувствах, совал мальчишкам гостинцы — какие-нибудь черствые пряники, прихваченные на станции (именно в железнодорожном буфете напивался отец — здесь было излюбленное его место). Утром он просыпался с головной болью, в плохом настроении, был неразговорчив. Отец доставал водку, которой запасался накануне, и похмелялся. Минут через пятнадцать — двадцать он становился, по его собственному выражению, «человеком». Став человеком, пожевав кусочек чего-нибудь, он отправлялся на деревообделочный комбинат, расположенный в селе. Отец работал сменным мастером, и Станислав не раз слышал, что его все очень боялись, потому что он был требовательным руководителем и хорошо знал свое дело. Причем, отца побаивались не только рабочие смены, но и многие из тех, кто не имел к цеху заготовок непосредственного отношения. Клавдий Сергеевич считал своим долгом примечать недостатки в работе других участков и докладывать об этом на всевозможных собраниях, заседаниях, совещаниях.
Выступал он примерно так:
— Товарищи! С этой ответственной трибуны, коли уж мне предоставили слово, я с глубоким разочарованием и сожалением должен сказать о том, что в мебельном цехе не все обстоит благополучно. И это не вымышленные инсинуации, а действительное положение вещей, которое наблюдается вот уже вторую неделю, если не третью. Еще месяц назад мебельный цех получил новую лакировочную машину. Правильно? Казалось бы, по логике событий, так сказать, эту машину надо бы установить в первую голову. А ее не установили. Спрашивается, почему? Почему начальник мебельного цеха, самого ответственного, можно сказать, участка комбината, до сих пор находится в спячке? Необходимо, чтобы… — И так далее.
Не было собрания — профсоюзного, партийного или любого другого, — на котором бы не выступил Клавдий Сергеевич Вахтомин. Он клеймил позором бракоделов и расхитителей социалистической собственности, прогульщиков и лентяев, пьяниц. Пьяниц он ругал даже тогда, когда сам пристрастился к рюмке. Правда, никто никогда не видел его пьяным на работе. На различных заседаниях у директора комбината, или у главного инженера, или у начальника цеха Клавдий Сергеевич старался сесть в самом дальнем углу, чтобы не дышать на начальство перегаром; он ясным голосом отвечал на вопросы, которые задавали ему. Если кому-то и казалось иногда, что от мастера Вахтомина исходит сивушный дух, то этот «кто-то» тут же ловил себя на мысли о том, что грех подозревать Клавдия Сергеевича в употреблении спиртных напитков, да еще в рабочее время!
В рабочее время Клавдий Сергеевич не пил. Зато он раскованно предавался возлияниям за воротами комбината. Начинал вечер в железнодорожном буфете, заканчивал в семейном кругу; причем, он требовал, чтобы и дети, и жена, и бабушка Варвара сидели рядом с ним за столом, чтобы дети смотрели ему в глаза, когда он говорит, потому что всегда надо слушать старших. Клавдий Сергеевич свободно мог беседовать о народном образовании и освоении космического пространства, о международном положении и последних сельских новостях. Газет он не читал. Клавдий Сергеевич был безвреден, когда пил, но странным образом изменился, когда бросил пить. Он стал реже улыбаться, реже общаться с сыновьями; нахмурившись и прощупывая всех и каждого своими узкими глазами, он ходил без дела из угла в угол, словно искал чего-то и не мог найти. Он не мог понять, что ему не доставало компании, с которой раньше он проводил много времени в железнодорожном буфете. Ему не хватало аудитории, перед которой он привык изливать свою душу. Клавдий Сергеевич искоса поглядывал на жену, на бабушку Варвару, на сыновей, которые совсем недавно с готовностью выслушивали его монологи; теперь же он не решался трогать своих родных по таким «пустяшным пустякам».
Клавдий Сергеевич быстро растерял всех своих собутыльников; он стал раздражительным, угрюмым, но охота поговорить не исчезла.
Атмосфера в доме стала тяжелой, и Станислав с трудом переносил ее. Часто, еще не проснувшись до конца, Станислав начинал слышать отцовские «бурчания»; отец ронял недовольные фразы вокруг себя, совсем не думая о том, какое впечатление производят они на родных. Станислав накрывался с головой одеялом и старался не дышать, ждал, когда отец выпьет свои, ставшие обязательными, пол-литра молока и уйдет на работу. Но еще до того момента, знал Станислав, когда кружка молока появится на столе, отец шагами беспощадного ревизора пройдется по всему дому, и хриплый голос, то становясь громче, когда отец заходил в горницу, то затихая, когда отец скрывался в кухне или в сенях, будет долдонить — скучно и однообразно — о том, купила ли матушка гречки, хороша ли крупа, не забыла ли она покормить кур и т. д.
Или:
— Александра, сколько раз надо повторять, что полотенца сюда не вешают! Коло печи! Спалишь мне хату, поздно будет реветь!
— Опять у тебя, Александра, полы не мыты! Рука болит — обратись к врачу. А коли не хочешь к врачу, значит, ничего у тебя не болит и все ты выдумываешь, только причину находишь своей безалаберности. Тебя бы ко мне в цех, я бы из тебя сделал человека. Где это видано, чтобы в углах висела паутина?
— Я вымою полы, — тихо роняла мать. — Только не шуми ты, ради бога, детей разбудишь.
— А детям пора вставать, между прочим, восьмой час уже, хватит им дрыхнуть, в школу пора.
Станислав не мог не слышать стонущие вздохи матери; он испытывал большую вину перед ней; вина эта появлялась всегда, когда отец начинал ворчать и обвинять мать во всех существующих и несуществующих грехах. Часто Станислав давал себе слово в следующий раз встать на защиту матери, смело высказать отцу все, что думает о нем — и будь что будет. Но наступал новый день, раздраженный отцовский голос начинал звучать в комнатах, и Станислав, услышав его, прятал голову под одеяло.
А время бежало.
И пришел час, когда мать слегла, чтобы уже никогда не подняться. Все последующие вслед за этим месяцы и годы Станислав, Юрка, бабушка Варвара и отец ждали, что мать поправится, но их надежды не сбылись. Не помогли ни больница, куда ее несколько раз клали, ни самые современные лекарства, ни доктора.
Ухаживала за матерью бабушка, которая не знала покоя ни утром, ни днем, ни вечером. Однажды Станислав услышал от соседей: «Если бы не Варвара Петровна, туго пришлось бы „лектору“» (так называли отца за его страсть много говорить и все объяснять); дескать, не станет Вахтомин сам ухаживать за женой, он брезгует… Станислав подумал о том, что у людей сложилось неправильное мнение об отце, но, поразмыслив, он решил, что соседи во многом правы. Станислав в то время, как никогда, был настроен против отца, ибо тот не только не прекращал нравоучений, но и сделал их более несносными. Отцу не нравилось, что «весь дом пропах вонючими лекарствами и всякими другими запахами», не нравилось, что мать кушает из маленькой ложечки, и каша или бульон проливаются на простыни; он ворчал, когда видел, что бабушка Варвара трет на терке яблоко для «бедненькой Шурочки, которая и фруктов-то теперь как следует покушать не может».
— Матушка, да она отродясь не ела яблок.
— Ну, что ж, — спокойно отвечала старушка, делая свое дело. — И лекарства эти драгоценные она отродясь не потребляла. Яблоки как-никак витамины.
В другой раз бабка Варвара говорила:
— Ты бы зашел к ней, Клавдий, она хочет тебя увидеть…
— Да что мне делать там? Она расхристанная, поди…
— Укрыта, укрыта Шурочка, — старушка осуждающе покачивала головой.
Вздохнув и нахмурясь, отец входил в комнату к матери, бодрым голосом справлялся:
— Ну, как ты здесь, Александра? Скучно, небось, одной-то?
Мать чуть слышно отвечала:
— Как не скучно… Ты бы, Клавдий, радио, что ли, завел…
— Заведу вот… С получки… Да только нельзя тебе радио, вон и доктора говорят, что тебе вредно волноваться. А докторов надо слушать, они неправильного не посоветуют… — Отец топтался около постели матери, не зная, куда деть руки, бросал взгляд в окно, по привычке осматривал комнату, находил много такого, за что в другое время он бы учинил разнос, но сейчас молчал.
— Выздоравливай, Александра. Мы все ждем — и матушка, и Стасик; и Юрий, и я… — Он наклонялся, легонько целовал ее в щеку и медленно шел к дверям, тяжело вздыхая.
Теперь все это осталось позади, и если в долгие зимние дни Станислав часто впадал в меланхолию, то сейчас, когда расцвела земля, когда отец предоставил вдруг сыновьям полную свободу действий, настроение у Станислава было если не радостное, то вполне пригодное для того, чтобы беззаботно смеяться шуткам товарищей, гонять мяч на школьном стадионе или на задах деревни, за поскотиной, и не думать о том, что дома ждет раздражительный отец, который заготовил для сыновей очередную лекцию на тему о призвании советского человека, о его обязанности выполнять долг перед обществом.
Правда, отец редко когда появлялся в доме вечерами; с некоторых пор он начал пропадать где-то до глубокой ночи. У него появились, как он сам объяснил, очень важные дела. Но утром, когда Станислав и Юрка пробуждались, голос отца по-прежнему звучал в комнатах, как ни в чем не бывало, только теперь он был менее раздражительным, чем обычно; отец ходил по комнатам, громко разговаривал с «матушкой» о различных пустяках, в том числе и о таком:
— Двадцать тысяч, матушка, на дороге не валяются. За такую громаду денег я могу кое-что получше приобрести.
— Так ведь я чего и говорю-то, — слышался голос бабушки Варвары. — Как бы знать, где упасть, можно было б и соломки подложить. В том районе, люди говорят, консервный завод строить собираются…
— Правильно говорят люди, — соглашался отец. — Потому-то и жалко такую уйму денег ухлопать на этот дом…
Воцарилось молчание, послышался вздох, а потом бабка Варвара с неудовольствием сказала:
— Как хочешь, Клавдий. Твоя жизнь, тебе и решать об ней. А я какая советчица? Так, сбоку припека.
— Ты, матушка, обиды свои брось, — опять же после паузы сказал отец, — я к тебе обращаюсь, как к опытному человеку. Я же хочу сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы…
Весна в этом году хоть и задержалась, была щедрой на количество солнечных дней — ярких и очень теплых. В свободное время Станислав и Юрка уходили за деревню и до наступления темноты гоняли мяч. Белобрысый Юрка, хоть и мечтал стать бегуном на длинные дистанции и совсем не мечтал о футболе, с удовольствием принимал участие в игре. Юрка говорил: все равно же приходятся бегать, правда? С мячом или без мяча, лишь бы бегать… Станислав же с некоторых пор бредил футболом.
Весна приносила с собой много радостей, а когда Станислав сдал за восьмой класс все экзамены, он был почти счастлив, потому что теперь у него появилось очень много времени для того, «чтобы оттачивать свое мастерство». Станислав любил футбол, хоть и не любил много бегать. Он считал (и всем доказывал это), что носиться по полю, как угорелый, совсем не обязательно. Своим сверстникам он втолковывал, что в футболе, конечно, тоже надо уметь бегать быстро, что особенно важна «взрывная» скорость, чтобы уметь убежать от противника, да еще убежать с мячом. Но, — добавлял он, — техника решает все. Финты — вот что главное! И умение бить по воротам.
Но вдруг отец призвал сыновей к себе, усадил их за стол и произнес такую речь:
— Значит, так, уважаемые спортсмены. В самое ближайшее время, но не позднее конца июля — начала августа мы перебираемся в село. Хватит вам ходить в школу к черту на кулички, вы будете жить рядом. Согласны?
— Согласны! — ответил Юрка.
— А ты, Станислав?
— Я как все.
Станислав не испытал большой радости, услышав сообщение отца. Почти сразу Станислав подумал о футбольной команде, которая останется без центрального нападающего. И наверняка начнет продувать матч за матчем.
— Ты чего физиономию скривил, будто кислых яблок нажрался? — повысил голос отец. — Ты что, думаешь, я не вижу, что у тебя на уме? Привык безответственно гоняться за футболом, вместо того, чтобы заняться общественно полезным трудом. Ты чего скривился?
— Я…
— Об них заботишься день и ночь, хочешь, как лучше, ночей не досыпаешь, куска не доедаешь, а они физиономии свои воротят, когда им дело предлагаешь.
— Папа, я не ворочу физиономию, — сказал Станислав. — А в футбол мы всегда играли. Каким же делом нам еще заниматься? Скажи — и мы займемся…
Отец продолжал буравить сына глазами-щелочками, ронял недовольные слова:
— Займетесь вы, как же. От вас дождешься. Воды — и той из колодца принести не можете, все матушке приходится одной делать.
Бабушка Варвара сидела здесь же, отмахнулась:
— Да чего ты, Клавдий, о чем ты говоришь? Что ж я, без рук совсем?
— Не в этом дело, матушка, а в том, что они ничего не хотят понимать. — Отец перегнулся через стол и тихо, но с большим значением, спросил у Станислава: — Сейчас какое время, ты знаешь? То-то и оно, что ты ничего не знаешь. Ты только и думаешь, что ногами работать. А надо иногда и головой думать. Сейчас такое время, когда происходит восстановление народного хозяйства. Соображаешь? И каждый, я в том числе и ты, должен быть к нему причастен. Слышал, Юрий? — Клавдий Вахтомин бросил взгляд на младшего сына.
— Слышал, — отозвался тот.
Станислав сказал:
— Я же с тобой не спорю, папа. Если ты надумал переезжать, тебя ничто не остановит.
Клавдий Сергеевич хмуро продолжал:
— Соображаешь. Именно так все и будет. У тебя хорошо подвешен язык, Станислав. Быть тебе агитатором, не меньше. Меня ничто не остановит, ты прав. — Он сцепил кисти рук и легонько ударил ими по столу. — Даже твоя насмешливая физиономия меня не остановит.
— Я не виноват, что у меня такое выражение лица.
— Вот-вот. Ты никогда ни в чем не виноват, а потом получается наоборот. Смотри мне в глаза, если не испытываешь вины! Вот так.
И только теперь Станислав услышал новость, которая многое объяснила ему в поведении отца.
— Я хочу, прежде всего, — сказал Клавдий Сергеевич, — чтобы в нашей семье, которую мы вместе начали строить, было все мирно и по-человечески. Я хочу, чтобы моя новая жена стала для вас хорошим другом, чтобы вы любили ее и уважали. Как родную мать.
— Какая жена? — спросил Юрка. Станислав смотрел на отца, но не видел его; мысли Станислава улетели далеко от этой комнаты, от теперешнего времени… Перед лицом возник вдруг образ буфетчицы с вокзала. Станислав много раз видел отца с ней, когда была еще жива мать. Правда, в те времена отец пил. Буфетчица Марина была высокая, худая женщина с накрашенными губами, черноволосая, ее волосы блестели, словно их намазали бриллиантином.
— Я ее знаю, — сказал Станислав.
— Знаешь? — Отец уставился на сына. — Откуда ты ее можешь знать?
— Я вас часто видел около стадиона. Ее звать Марина, которая буфетчица с вокзала…
— Дурак! — резко оборвал сына отец. — Чего ты мелешь? Какая Марина? Тебе что, приснилось?
— Ничего не приснилось. Марина из буфета, такая худая и накрашенная…
— Дурак!! Замолчи! Еще два слова, и я тебя вышвырну вон!
Отец сердито сомкнул губы. Бабушка Варвара смотрела себе в чайную чашку, но Станиславу почудилось, что старуха загадочно улыбается. В комнате повисла тяжелая пауза, и Станислав снова не мог понять, почему. Что он такого сказал?
Отец продолжал более спокойным тоном:
— Хоть ты и перешел в восьмой класс, Стасик, у тебя еще молоко на губах не обсохло, понимаешь? Если хочешь знать, почему ты меня видел около Маринки этой, я отвечу. Она торговала водкой, ну и я… если ты помнишь… — Отец запнулся, достал из кармана платок, оглушительно высморкался, пододвинул бабушке Варваре свою чашку. — Плесни, матушка, чайку, что-то горло пересохло… В общем, — повернулся к сыну, — это не твоего ума дело!
— А кто будет наша мама? — спросил Юрка все тем же голосом — звонким и наивным.
Отец сделал неопределенное движение рукой, словно хотел остановить младшего сына от дальнейших расспросов.
— Придет время, все узнаете. Тетя образованная, книгами торгует в магазине. Добрая. Она живет в селе, поэтому мы туда скоро переберемся. Как только продадим этот дом. Ты все понял, Станислав?
— Все.
Но после такого важного и очень памятного разговора ничего не изменилось в доме Вахтоминых. Отец по-прежнему пропадал неизвестно где, ночевать часто не приходил, и бабушка Варвара чувствовала себя полноправной хозяйкой. Поскольку ей теперь не у кого было спрашивать, что приготовить на обед, она проявляла собственную инициативу, откармливала «маленьких мужичков», как она называла внуков, пельменями, пирогами с картошкой и свежей рыбой.
Впрочем, Станислав и Юрка тоже редко сидели дома: если на улице стояла ясная погода, братья по-прежнему гоняли мяч, или уходили на Цну купаться, захватив удочки и банку с червями.
Отец появлялся, как правило, по выходным дням. Однажды он пригнал подводу, погрузил на нее сервант и уехал, даже не присев к столу.
— Некогда, матушка, некогда! — пробормотал он, когда старушка хотела о чем-то попросить его. Но в самый последний момент отец сунул в руки бабушки Варвары пятьдесят рублей, прохрипел: — Возьми, купи мяса!
Появившись в другой раз, отец медленно снял сапоги — он и летом ходил в сапогах — прошелся по горнице, сел к столу и стал смотреть в окно, за которым молчал длинный июльский полдень. Старушка стояла здесь же, ждала, когда Клавдий Сергеевич заговорит. Она не любила первой лезть со своими замечаниями.
Отец начал свою речь с вопроса:
— Не приходили покупатели?
— Бог миловал, — ответила бабушка Варвара, не подумав о последствиях.
Но Клавдий Сергеевич пропустил ее слова мимо ушей. Он думал о своем. Он знал, конечно, что покупателя на дом не было, несмотря на то, что и в Вахтомино, и в соседних деревнях, и по всему селу развешены были объявления о продаже трехкомнатного, построенного по-городскому дома с садом и огородом (пятнадцать соток), с двумя сараями, с антресолями (это почти второй этаж!), с собственным колодцем во дворе.
— Значит, никто не интересовался, — сказал Клавдий Сергеевич, вслушиваясь в свои мысли.
— Может, не надо продавать-то? — спросила бабка как бы между прочим.
— Что? — Отец встрепенулся. — Это почему же?
— Ну… как, — старушка развела руками, словно очень удивилась тому обстоятельству, что ее сын Клавдий такой непонятливый человек. — Сам рассуди, сынок. Ну, продашь ты этот дом, ну, купите вы со своей Тамарой новый в селе, ну, станете вы жить. А парням-то куда деваться?
— То есть, как куда? С нами жить будут, только с нами. Уж ты, матушка, как скажешь, так словно в лужу сядешь. Куда деваться… Отец я им или нет? Или, может, ты думаешь, что я негодяй какой?
— Ну, что ты, Клавдий, зачем такие слова тяжелые.
— А какие слова прикажешь говорить? Дети есть дети. Куда отец — туда и они. А ты как думала?
— Я ничего не думала.
— Вот видишь, сама признаешься: не думала. Взяла да и ляпнула на честного человека такую напраслину. Думаешь, я не знаю, чего ты подумала? Ошибаешься, матушка. Я вас всех насквозь вижу. Ты думаешь, если я не появляюсь в Вахтомине, то значит позабыл-позабросил всех, и пусть сыновья живут так, как им заблагорассудится, пусть с голодухи подыхают, не нужны мне они, груз на шее вот этой самой, — Клавдий Сергеевич ребром ладони постучал себе по шее. — Так я говорю, матушка?
— Совсем не то ты сказал, Клавдий. Я же другое имела в виду. А ты словно порох — пых-пых! — рта не даешь раскрыть, слова не позволяешь вымолвить. — Бабушка Варвара тоже рассердилась, в сердцах громко пододвинула к себе табурет, но не села, продолжала стоять, скрестив на груди руки. — Уж ты позволь мне словечко-то вымолвить, а? Мнение свое сказать, потому что давно оно лежит во мне грузом, мнение мое.
— Говори, матушка, чего спрашиваешь? Ты меня просто-напросто обижаешь, — Клавдий Сергеевич изобразил на лице нечто, похожее на дружескую улыбку, и покашлял, как бы прочищая голос, а на самом деле только для того, чтобы сделать паузу и найти новые слова — добрые и не обижающие. — Ты ведь самостоятельный человек, матушка…
— Я чего хотела сказать, Клавдий, — старушка машинально сворачивала и снова разворачивала полотенце, которым до прихода сына вытирала посуду. — Дети-то твои растут. Стаська вон, так тот вообще скоро жених станет, да и Юрий подрастет, моргнуть не успеешь, как станет басом говорить… Вот почему я много дней хожу и думаю: может, не надо тебе дом продавать? Не оставить ли его мужичкам твоим, им ведь тоже через несколько лет жилье понадобится… Вот, Клавдии, что я давно носила в себе, да не решалась рта раскрыть. К тому же тебя самого сутками не видать, не слыхать…
— Меня не видать, потому что я сутками на работе нахожусь, — отрывисто бросил Вахтомин. — Может быть, кое-кому и кажется, что Вахтомин бездельничает, но Вахтомин ночами не спит, чтобы на его участке все шло так, как должно. Кажется, кое-кто не прочь указать на Вахтомина пальцем: вот, мол, старый дурак, жениться надумал! Но Вахтомин вытерпит и не такое, поскольку у него есть еще и сознание, и трезвость, и воля! — Он спохватился, понизил голос и сказал: — Это я не о тебе, матушка, с тобой дело обстоит проще. А что касается моих пацанов, то они не пропадут. Мы умрем — все им останется. Нажитое не пропадет. — Он снова замолчал, снова начал смотреть в окно. Потом, вспомнив что-то, спросил: — Где они, сыночки-то?
— Футбол гоняют, где им быть еще?
— Все гоняют… Ботинки рвут — вот и вся польза…
— Босиком.
— Все равно. Нет, чтоб какое-либо дело выбрать себе по душе, они футбол гоняют… Ну, ладно, пока лето, прижимать их не буду. А как переедем, как жизнь новую начнем, придется их к порядку приучать. Значит, матушка, если появится покупатель, будь хозяйкой. Походи с ним, все покажи и расскажи, своди на антресоли, на огород, в курятник, в сарай… Все покажи! Пусть не думают, что их вокруг пальца хотят обвести. Деньги стоящие, да ведь и дом — ого-го! В городе такого не сыскать.
— А когда цену начнут говорить, что мне тогда делать?
— А тогда сразу гони Юрку или Стаську ко мне на комбинат, или в магазин к Тамаре Акимовне. — Вахтомин снова покашлял. — Или, если нигде меня нет, тогда к ней домой, к Тамаре…
— Ладно, погоню.
Если бы Станислав и Юрка услышали эти слова, они могли бы сказать себе: «Мы были правы». А правы они оказались в своем предположении, что новой женой отца окажется скорее всего продавщица из книжного магазина, который расположен в селе на самой главной улице. Уже на другой день после того, как отец сообщил сыновьям, что намерен жениться и что женой ему станет «образованная женщина, которая книгами торгует», братья бросились искать эту женщину. В книжном магазине в селе работали две продавщицы: одну из них, седую старушку, Станислав и Юрка сразу же отбросили; а вот вторая — старушка назвала её Тамарой — вполне годилась отцу в жены. Тамара была веселой женщиной с ясными глазами, которые как бы говорили: «Берите, что хотите, мальчики, мне ничего не жалко». У Тамары было круглое румяное лицо и толстые губы, белые волосы падали ей на лоб и придавали лицу мальчишеское выражение. Станислав испытал расположение к этой женщине.
— Годится, — сказал Станислав, когда они покинули магазин и медленно направлялись в сторону деревни.
— Но она не похожа на маму, верно? — сказал Юрка, и в этих его словах, в тоне, каким они были произнесены, сквозила мальчишеская тоска по материнской ласке, которой Юрка давно уже был лишен.
— Может быть, она хороший человек, — высказал предположение Станислав. — Мачехи не обязательно злые.
— Она красивая, — вздохнул Юрка.
— Наверное, веселая.
— Завтра еще придем на нее смотреть? — Юрка просительными глазами смотрел на Станислава, и старший брат сделал вид, что не заметил его взгляда.
— Придем. Почему не прийти?
Станислав, несмотря на свое увлечение футболом, любил читать, и ему нередко попадались книги о мачехах — злых и равнодушных, добрых и ласковых, — о разных мачехах. Иногда он читал о том, что дети не всегда хорошо принимают новую «маму». Сейчас, шагая рядом с младшим братом в Вахтомино, Станислав копался в своих чувствах, но не находил в них протеста против Тамары из книжного магазина. Он представил свою жизнь в одном доме рядом с этой женщиной, и решил, что ничего страшного в этом нет. Правда, у него язык не повернется назвать кого-то «мамой», но ведь можно обращаться к человеку по-другому. Например, по имени-отчеству. Тамара такая-то. И все.
На другой день братья снова пришли в книжный магазин, молча осматривали витрины — художественную литературу, детскую, учебники, политическую литературу, медицинскую, философскую…
— Ребята, вы чего ищете?
— Мы? — Станислав отдернул руку, которую протянул было, чтобы достать с полки энциклопедический словарь.
Юрка не растерялся:
— Мы пришли посмотреть, тетя Тамара.
— На что?
— На книги.
— A-а… Я думала, на что-нибудь другое.
Станислав увидел, что Тамара улыбается. Так искренне и доброжелательно могли улыбаться только близкие друзья. Станислав догадался о том, что Тамара узнала их. Он еще раньше заметил, что она внимательно наблюдает за ними. Он подумал, что продавщица следит за тем, чтобы мальчишки не стащили какую-нибудь ценную книгу. Оказалось, что у женщины на уме было совсем другое. Станислав испытал нечто вроде разочарования. Он решил было, что они с братом начнут часто приходить сюда и наблюдать за Тамарой — как детективы наблюдают за шпионами. Ему понравилась Тамарина внешность, и он был рад принять участие в новой игре — вместе с Юркой, который тоже с уважением смотрел на эту женщину, хозяйку такого большого количества книг.
Юрка еще ничего не понял, поэтому сказал:
— А у вас еще есть на что посмотреть? — он оглянулся по сторонам, надеясь, может быть, увидеть что-то такое, чего не заметил раньше.
— А ты почему знаешь, — спросила в свою очередь женщина, — что меня зовут тетей Тамарой?
Юрка беспомощно замолчал, и на этот раз Станислав пришел ему на помощь.
— Какой же библиофил не знает, как вас зовут? — сказал он.
— О, да, конечно, какой библиофил… — Тамара улыбнулась еще ярче. — Значит, вы тоже любители книг?
— Конечно! — ответил Юрка.
— Мы тоже, — сказал Станислав. — А как вас, если не секрет, по имени-отчеству?
— Имя вы знаете, а отчество — Акимовна.
— Очень приятно, — сказал Станислав. — Ну мы, пойдем.
— А как же я? — спросила Тамара Акимовна. — Я, например, знаю всех библиофилов по именам на десять километров в окружности, — ее голос красиво звучал в пустом магазине; она мягко, совсем не по-местному произносила слова, и Станиславу было приятно ее слушать. Она повернулась к младшему Вахтомину: — Как тебя звать, мальчик?
— Юрка.
И снова Станислав разочарованно вздохнул. И сказал:
— Ладно, Тамара Акимовна, хватит притворяться. Теперь и вы нас знаете, и мы вас знаем. И знаем, что вы нас знаете…
Она растерянно замолчала — и вдруг покраснела. Это было так неожиданно, что Станислав смутился тоже и буркнул:
— Мы пошли, до свидания.
Но не успели братья закрыть за собой дверь, как женщина окликнула их:
— Юра, Станислав!
Они обернулись. Тамара Акимовна держала в руках белую книгу, на которой было написано: «Все о футболе».
— Мальчики, если вы библиофилы, почему же не спросили у меня о новых книгах?
Станислав ответил, не задумываясь:
— Забыли.
Юрка ответил тоже:
— У нас нет денег.
Станислав не мог оторвать глаз от книги, которую Тамара Акимовна держала в руках.
— А это… что у вас?
— Новинка, — улыбаясь, ответила женщина. — Все, абсолютно все о футболе. — Она протянула книгу Станиславу: — Возьми.
Тот отрицательно покачал головой:
— Мой брат сказал правду.
— Ну и что? Деньги потом отдадите. Ведь вы еще придете сюда?
— Конечно! — горячо ответил Юрка.
Ребята покинули магазин и некоторое время шли молча, рассматривая в книге иллюстрации.
— Ты хоть знаешь, кто такой Хомич? — Станислав немного переживал из-за того, что такую ценную книгу нес и листал на ходу младший брат.
Юрка сказал:
— Ха!
И не повернул даже головы.
Деревня Вахтомино стояла в пяти километрах от села, но ее было видно издалека, так как со стороны речки она карабкалась по довольно крутому склону, густо заросшему ромашками; деревня стояла обособленно и свысока взирала на село, раскинувшееся в долине реки. С центральной улицы села можно было увидеть все, что движется по дороге в деревню или обратно. Сейчас дорога была пуста, но над ней клубились призрачные облака пыли, которые казались совсем неподвижными в безветрии, но красноречиво говорили о том, что кто-то минуту тому назад на лошади проскакал в Вахтомино, или — проехал на машине.
— Юрка, смотри, кто-то приехал. Бежим?
— Бежим.
И они побежали. Станислава не столько интересовало, кто и зачем приехал в этот предвечерний час в Вахтомино, сколько желание поскорее очутиться в кругу своих приятелей и погонять мяч, пока не стемнело.
Братья побежали, оставляя за собой такие же полупрозрачные пыльные облака. Примерно через километр пути Станислав, как обычно, начал тяжело дышать и смахивать с лица пот, тогда как его меньший брат выглядел свежим и энергичным. Они пробежали по мосту через Цну, соединявшему село с деревней и, сбавив скорость, начали подниматься к Вахтомино и скоро ступили на дорогу, над которой Станислав заметил пыль.
— Стой, — сказал он, переходя на шаг. — Посмотри следы. — Он присел на корточки и тут же поднялся. — Это машина.
— Точно, машина, — подтвердил Юрка. — Бежим дальше?
— Обойдется.
Станислав тыльной стороной ладони утер пот со лба и с уважением посмотрел на брата.
— Знаешь, из тебя получится марафонец.
— Правда?
— Ты в магазине ничего не заметил?
— Нет, а что?
— Я думаю, что ты понравился Тамаре Акимовне.
— Правда? — еще больше просиял от удовольствия младший брат.
— Правда.
— А ты как увидел?
— Так.
Станислав не сознавал еще, что сказал он эти слова младшему брату только потому, что хотел утвердить, узаконить свое доброе отношение к новой знакомой — к будущей жене отца. Он не сознавал, что если бы его младший брад враждебно отнесся к Тамаре Акимовне, возникли бы немалые сложности в налаживании отношений между братьями, Тамарой Акимовной и отцом.
Как Станислав и предчувствовал, грузовик, поднявший на дороге тучи пыли, стоял возле их дома. Можно было подумать, что он стоял здесь много дней и недель — такой заброшенный был у машины вид.
Отец встретил сыновей в сенях:
— Ага, явились? Молодцы, вовремя. Поможете.
В сенях на боку лежал шифоньер, и его пытались поднять два незнакомых парня. Они приподнимали и двигали шифоньер к двери, пытались протолкнуть его, но у них ничего не получалось. Станислав сразу увидел, что все попытки будут напрасны.
— Он не пролезет! Папа, смотри, он шире…
Но вместо того, чтобы прислушаться к словам сына, Клавдий Сергеевич взорвался:
— Всюду ты суешь свой паршивый нос! Пришел! Нарисовался! Шляются где-то, шляются, а потом начинают лезть со своими советами!
— Ты же сам просил помочь!
— Иди-иди отсюда, помощничек…
До чего же быстро человеческий голос может изменить свою окраску! В одну минуту, в доли минуты он может налиться гневом и стать чужим. Станислав не слышал больше отца. Он не слышал, какие слова тот произносил. Он только воспринимал отцовский голос — хриплый, почти сиплый, в конце фраз переходящий чуть ли не в яростный шепот — грубый и чужой, чужой, чужой…
В первые минуты Станислав решил, что у отца хорошее настроение, и почти повеселел; тревога исчезла, хоть и сбылось предположение, которое он сделал, когда увидел машину около дома. Отец вполне дружелюбно встретил сыновей: «Ага, явились? Молодцы!..», и — такой поворот. Станислав готов был заплакать от обиды. Он слышал все тот же убивающий голос — и желал теперь сказать что-нибудь резкое, тоже — грубое и черное, что-нибудь такое, от чего бы отец навсегда потерял способность хамить изо дня в день, хамить всем и всегда, хамить голосом спокойным, почти вежливым, и вот таким, как сейчас — почти шипящим от злости, в котором нет ничего близкого, родного.
Станислав взялся за ручку двери, хотел молча войти в горницу, хотел показать отцу спину — и ничего больше; Станислав приоткрыл было дверь, но, приняв неожиданно дерзкое решение, повернулся к отцу лицом и сказал, ясно выговаривая каждое слово (как его учила Елизавета Ивановна, географичка), ясно и с мстительным чувством:
— Интересно, за что только уважает тебя Тамара Акимовна!
И вошел в горницу.
Бабушка Варвара возилась с кучей белья, как попало наваленной на кроватях. Она что-то считала, что-то шептала про себя; увидев Станислава и Юрку, сокрушенно сказала:
— Видите? Дом не продан, а ваш отец уже перебирается.
— Не обращай внимания, бабуля, — сказал Станислав. — Успокойся. Я, например, никуда переезжать не собираюсь.
Старушка всплеснула руками:
— Никак с отцом поругался?
— Зачем мне с ним ругаться? Я сам по себе…
Но Клавдий Сергеевич уже был в комнате. Он быстро пересек горницу, схватил сына за воротник рубашки и прохрипел:
— Ты с кем так разговариваешь, щенок? Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать, если захочу? — Отец сильно тряхнул Станислава, — Тамарку не трожь, молокосос! Уже разнюхали, мерзавцы! Ну, я с тобой поговорю…
Станислав вырвался из цепких рук отца.
— А я с тобой и говорить не хочу, негодяй!
Отец побледнел, оглянулся на дверь, потом размахнулся и ударил сына.
Шифоньер в дверь так и не пролез. Пришлось его разбирать и грузить по частям на машину. Может быть, и не стоило заводить всю эту волынку, если бы Тамара на днях не заикнулась о том, что шкаф (у нее стоял старый-престарый шкаф с зеркалом, таких сейчас не делают); если бы, значит, Тамара не заикнулась о том, что «шкаф этот давно пора выбросить, потому что он портит весь интерьер в квартире».
— Что портит, это верно, где ты только откопала его, Тамарочка? — сказал Клавдий Сергеевич.
— Испокон веков стоит. Надо купить другой, — сказала Тамара Акимовна.
— Это еще зачем? — бросил Клавдий Сергеевич. — Ведь у меня совсем новый. Куда его девать?
Тамара Акимовна покраснела.
— Ты чего? — еще больше удивился Вахтомин.
Она чуть слышно ответила:
— Не надо, пожалуйста…
— Почему так?
— Не спрашивай.
— Я тебя совсем не понимаю, — Клавдий Сергеевич злился, когда что-нибудь не доходило до его сознания. — Если ты имеешь в виду, что там вещи моей Александры лежали, так мы их раздали все! Чего ты покраснела-то? Ничего зазорного здесь нет. — Вахтомин помолчал, глядя на свою будущую жену. Потом добавил: — А этот выбросим, как ты совершенно справедливо заметила.
Клавдию Сергеевичу очень нравилось говорить «интеллигентным» языком. Особенно ему нравилось во время собрания выйти на трибуну и произносить важные и очень умные слова. Вахтомин вдохновлялся, когда видел, с каким вниманием слушает его молчаливый зал, как много глаз устремлено на него — знакомых и незнакомых одновременно (поскольку во время работы люди не смотрят в глаза друг другу, не заведено такое). Вот собрание — совсем другое дело. Тут все внимание, когда ты выступаешь, обращено на тебя; эти многочисленные знакомые-незнакомые глаза внимательно изучают тебя, когда ты толкуешь о производственных темах, «иные, интеллигентные» слова так и просятся тебе на язык: «Принимая во внимание, что…», «Касаясь наболевшего вопроса…», «Следует шире привлекать молодежь для участия в…», «Мы должны создать атмосферу нетерпимости к…» и т. д. Такими словами хотел бы говорить Клавдий Сергеевич и дома, да только не с кем было.
— А этот выбросим, как ты совершенно справедливо заметила…
Очень нравилось Клавдию Сергеевичу смотреть в глаза Тамаре Акимовне. Глаза эти притягивали к себе — своей необычной красотой притягивали, незащищенностью; глаза у Тамары Акимовны улыбались всегда, даже если она и не помышляла об улыбке.
Надо ж было случиться такой радости: Клавдий Сергеевич совсем случайно познакомился с этой замечательной женщиной, когда она приезжала с подводой на территорию комбината за горбылем. Клавдий Сергеевич увидел незнакомую телегу, на которую грузили лес, увидел незнакомую женщину в стеганой фуфайке и удивился: кто бы это мог быть? Вахтомин подошел к женщине и строгим начальственным тоном спросил:
— Что грузите, гражданочка?
— Горбыль. — Мягкий, смелый голос, чистые глаза сразу же завоевали сердце Вахтомина.
Он спросил снова, но уже не так грозно:
— Пропуск имеется?
— Конечно, — незнакомая женщина развернула бумажку. — Вот.
— Ага… Ну, ладно… — Он с минуту молча топтался рядом, не зная, что сказать еще. Потом нашелся: — А что-то я вас раньше никогда не видел. Вы из каких деревень будете?
— Я из села.
— Да? А я вас не видел раньше.
— Значит, вы не библиофил.
Он не понял:
— Как?
— Если бы вы увлекались книгами, вы бы меня знали, — улыбнулась она. — А в селе я недавно. С 54-го.
— Если бы я увлекался, почему бы я вас знал?
— Потому что я продаю книги.
— В магазине, что ли? Это на котором написано: «Книжный магазин»?
— Он самый.
— Значит, там вы и работаете?
— Там.
— Понятно, понятно… Нет, книги не по моей части. Это вон бандиты мои, они любят.
— Что за бандиты?
— Сынки. Станислав да Юрка. Они читают… Летом — футбол, зимой — книги… Так-так, — задумчиво продолжал Вахтомин. — Очень хорошее дело. А горбылек для чего понадобился, если не секрет?
— Забор подлатать хочу.
— Ага. Свой дом, что ли?
— Свой.
— Так-так… Забор, значит… Хорошее дело, — Клавдий Сергеевич понимал, что ему нужно уходить, но что-то удерживало его. Этим «что-то» были, видимо, глаза новой знакомой… Он спросил: — Как, говорите, вас величать?
— Я ничего не говорила, — улыбнулась женщина.
— Разве?
— Но если желаете знать — пожалуйста. Тамара Акимовна я.
— Понятно… А что же вы мужичка своего не послали за горбыльком? Все-таки не бабье это дело — лес грузить-возить.
— У меня нет мужа, — сказала Тамара Акимовна.
И она улыбалась и улыбалась.
Вот так и познакомился Клавдий Сергеевич с этой женщиной. Познакомился — и потерял голову, словно юноша.
В выходной день он пришел в книжный магазин.
— Это вы! — узнала его Тамара Акимовна. — Вам тоже книгу выбрать?
С ее лица он перевел взгляд на витрины и поразился. Никогда еще в своей жизни не видел он такого обилия книг. Клавдий Сергеевич не просто поразился. В чувстве, которое он испытал, была большая доля испуга, и Тамара Акимовна заметила это. Она спросила весело:
— Богато живем, верно?
— Бо-га-то, — согласился он, продолжая рассматривать полки. — Неужели эдакую массу книг человек может прочитать?
— Кто любит читать, того обилие книг не страшит.
— Так-так, — неопределенно проговорил Вахтомин. — Поверить невозможно. Кто-то ведь написал их, а?
— Обязательно.
— Это сколько же времени надо?
— Много. — Тамара Акимовна откинула со лба светлую прядь волос. — Иногда требуется вся жизнь, чтобы написать одну книгу.
— Да-да… — Вахтомин по-настоящему был поражен. — А работать когда ж?
Тамара Акимовна хотела что-то ответить, но лишь пожала плечами.
Клавдий Сергеевич вышел из магазина и остановился, привыкая к яркому солнечному свету. Он переживал впечатления, каких не получал давно. «До чего же грамотная баба», — сказал он себе и покачал головой. Нет, такая не для… Вахтомин смотрел вперед, ничего не видел. Перед глазами стояли книги, много книг, и — лицо Тамары Акимовны: круглое, смеющееся, румяное… И у такой замечательной бабы нет мужика? Трудно поверить. Вахтомин пугался своих мыслей, которые принимали все более определенное направление; потом вздохнул и отправился восвояси.
Но вскоре он знал уже каждую трещинку в асфальте тротуара, ведущего к книжному магазину.
Была и еще одна причина, которая приводила теперь в магазин Вахтомина. Много раз встречал он здесь работников комбината — молодых и пожилых, мужчин и женщин, начальников и их подчиненных; все они приходили сюда, чтобы покопаться в книгах. А в один прекрасный день до сознания Вахтомина дошло, что работники комбината, почти ежедневно встречая в книжном магазине сменного мастера заготовительного цеха, наверняка сделают вывод о том, что Вахтомин — большой любитель книг. «Надо же! — скажут они. — Кто бы мог подумать? Теперь понятно, почему Клавдий Сергеевич так содержательно выступает на собраниях и совещаниях. Столько книг — и он наверняка их все прочитал!»
С тех пор Вахтомин внимательно наблюдал в окно за теми пешеходами, которые направлялись в магазин, и, как только узнавал знакомого, медленно, словно нехотя (чтобы Тамара Акимовна не подумала бог знает чего) снимал с полки первую попавшуюся книгу, небрежно произносил: «А это что за фолиант?», раскрывал ее и вроде бы углублялся в чтение: морщил лоб, хмыкал, цедил «ну и ну» и покачивал головой, словно бы не соглашаясь с автором. Вахтомин делал вид, что не замечает вошедшего в магазин знакомого, и только тогда, когда тот произносил приветствие, Клавдий Сергеевич отрывался от книги и отвечал: «А, это ты, Петя (Ваня, Саша, Галя, Вера)? За духовной пищей явился (лась)?» Это было очень здорово — ловить на себе уважительные взгляды комбинатских товарищей, это было не менее приятно, чем сидеть в президиуме собрания и делать вид, что очень увлечен выступлениями ораторов, делать заинтересованный вид, что-то чертить на листках бумаги, какие-нибудь деревья рисовать или чертиков — непосвященный уверен, что ты записываешь свои мысли…
Однако настал час, когда в цехе к Вахтомину подошел один из книголюбов и спросил:
— Клавдий Сергеевич, подскажите, пожалуйста, у меня из головы вылетело, как фамилия автора романа «Человек меняет кожу»?
— Кожу… чего? — не дослышал Вахтомин.
— «Человек меняет кожу»!
— А-а! — Клавдий Сергеевич изобразил на лице усиленную работу мысли: сдвинул брови, наморщил лоб, сузил и без того узкие глаза. — «Человек меняет кожу», говоришь? Да ведь этот!.. Как его… Любой школьник знает! Ну, такая, знаешь, фамилия обыкновенная… Надо же, из головы вылетело, вокруг да около вертится, а на язык не дается. — Вахтомин хлопнул себя по лбу. — Склероз, да и только!
Он не знал, как выпутаться из щекотливого положения, смотрел на собеседника, который продолжал ломать голову, пытаясь вспомнить ускользнувшую из памяти фамилию.
— Бруно Ясенский, Клавдий Сергеевич!
— Фу ты, черт, — сказал Вахтомин с облегчением. — Надо же, какой склероз! Конечно, Бруно Ясенский. Да ведь у меня в столе лежит Бруно Ясенский!
Но уже никто Вахтомина не слушал.
С того часа Клавдий Сергеевич начал искать другое время для посещения магазина. Впрочем, скоро надобность в этом отпала — Клавдий Сергеевич впервые напросился в гости к Тамаре Акимовне, и она, краснея и внимательно изучая переплет какой-то книги, согласилась.
— Только, Тамара Акимовна, вы не подумайте бог знает чего. Я ведь совсем по-товарищески забегу к вам, посмотрю: может, еще вам горбыльчика понадобится, так я подмогну… Чего вам самой-то мучиться? Как-никак, вы женщина, да еще такая красавица… — Он кашлянул и пригладил ладонью волосы.
Вахтомин сам поверил в искренность своих слов. Ему действительно интересно было посмотреть, как живет такая замечательная женщина, выведать, что находится у нее за душой. Он считал, что уже довольно хорошо знает Тамару Акимовну, чтобы вести себя с ней «по-простому, без всяких лишних смущений». Конечно, то обстоятельство, что Вахтомин и сам ходил в бобылях, сыграло определенную роль в его решении, но все же Клавдий Сергеевич не хотел думать о том, что Тамара Акимовна — мысленно он все время называл ее «замечательной» женщиной, потому что не мог отыскать эпитета, сильнее этого — что Тамара Акимовна, такая красивая и образованная женщина, может обратить на него внимание.
Но все-таки произошло именно, то, о чем он не смел даже мечтать, и вот теперь наступило время, когда он должен брать инициативу в свои руки. Он уже привез кое-что из дома: сервант, два стула (хоть Тамара Акимовна и сопротивлялась этому). Дошла очередь и до шифоньера, который так и не пролез в дверь. А тут еще этот сопляк, этот головастик Станислав вздумал характер свой показывать. Дурак…
— Ну, чего стоите? — прикрикнул Вахтомин на рабочих, которые молча смотрели на него, когда он снова появился в сенях. — Чего ждете-то? Разбирать надо, если не лезет…
Рабочие (молодые подсобники из его смены) повиновались. Тихими голосами обмениваясь между собой замечаниями, они разобрали шифоньер, погрузили его в кузов. Вахтомин, не заглянув больше в дом и не попрощавшись даже с матерью, полез в кабину. Станислав видел в окно: грузовик быстро промчался ко дороге, снова взметнув клубы пыли, которые теперь долго будут висеть в вечернем воздухе, пронизанные прощальными лучами солнца.
Клавдий Сергеевич трясся в кабине и мрачно смотрел на стремительную дорогу. Конфликт с сыном вывел его из равновесия. Наверно, не надо было драться. Все-таки пацан, ответить не может. Но, вспомнив, какое насмешливое лицо было в тот момент у Станислава, Вахтомин снова сжал кулаки. Сопляк! Где он только нахватался такой наглости? «Не хочу с тобой говорить…», «Негодяй…» Ах, сволочь! Юрка — тот попроще. Но и опять: кто даст гарантию, что он не станет таким же, когда вырастет? Сейчас он тише воды, ниже травы, отца слушается, верит каждому его слову, но что будет лет через пять? В последнее время младший брат не отстает от старшего ни на шаг, и Станислав, наверное, оказывает на Юрку большое влияние. Хорошо было бы их разъединить, но как?
Вахтомин смотрел на колхозное поле, мимо которого проезжала машина. В этом году пшеница хороша — тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Вон какая стоит — стеной, как поется в песне. Снова, небось, колхозники затребуют помощи от горожан во время уборки, теперь они почти каждый год просят об этом, своими силами не могут управиться.
Пришла новая мысль: может, Станиславу хватит учиться? Семь классов! У него, у Клавдия Вахтомина, всего три, и то он не жалуется и не бедствует. Если голова есть на плечах, человек нигде не пропадет, сколько бы классов он ни окончил. «Не всем быть инженерами да профессорами». Пусть Станислав идет работать — хотя бы в тот же колхоз. А что? Рук всюду не хватает, а в колхозе — тем паче. Чем футбол гонять целыми днями, лучше полезным делом заняться. Больно много говорить стал. На отца кричит…
Клавдий Сергеевич сжал кулаки, не замечая этого. Вернулась злость, и с ней — плохое настроение. Но тут машина остановилась около Тамариной избы…
Рабочие внесли в дом и собрали вновь шифоньер. Старый выставили в сарай.
Вахтомин сказал не очень твердым голосом:
— Что, ребята, как насчет ста граммчиков пропустить? В наличии нет, но сбегать недолго…
Рабочие переглянулись и отказались. После их ухода Вахтомин расслабленно сел в кресло; у Тамары Акимовны их было два — больших, с высокой спинкой, на которой так хорошо отдыхала голова. Вахтомин сел и начал осматривать комнату, в которой теперь стоял шифоньер. Тамара очень удивится сейчас. От такой мысли Вахтомин испытал удовлетворение.
Хлопнула дверь:
— Вот и я, Клавдий Сергеевич!
Словно бы светлее стало в комнате. Пришла Тамара — веселая женщина, молодая и красивая, и Клавдий Сергеевич в первый раз ощутил тяжесть своих сорока девяти лет. Не такие уж большие его года, но по сравнению с Тамарой он выглядит, наверное, стариком.
— Ты привез шифоньер? Этот и есть? А мой где?
— В сарае.
Он смотрел на нее и не мог насмотреться. И по-прежнему не мог поверить Вахтомин, что сидит в горнице у Тамары Акимовны — у этой замечательной женщины; не гостем сидит — хозяином, который у себя в доме может делать все, что хочет…
— Все-таки маловат твой домик, Тамара Акимовна. Вон, поставили шифоньер — и места нет больше.
— А нам больше и не надо, может?
— Как же не надо… Ты мой пятистенок не видела, потому и говоришь так. Я привык к широте. Чтобы можно было размахнуться. Сейчас знаешь какая мысль пришла ко мне? И я считаю: очень верная она. Я, Тамара Акимовна, всю жизнь на работу в село хожу пешкодралом. Что для нас пять километров? Раз плюнуть! Метель, скажешь, снег февральский? Ну так что? Пять километров… И мысль у меня такая, что…
— Можешь дальше не говорить. Как мы с тобой раньше решили, Клавдий, так пусть все и остается.
— Но, Тамара Акимовна, где же я возьму покупателя? Объявление висит и висит, а толку никакого.
— В деревню я не поеду. А в твой пятистенок — тем более. Словно ты не понимаешь, а ведь не глухой.
Клавдий Сергеевич наморщил лоб:
— Что понимать-то?
— Ах, ладно, не будем об этом.
Вахтомин развел руками:
— Но ведь покупателя нет!
— Пусть. Куда спешить? Рано или поздно все уладится. А пока здесь жить будем…
— Тесно у тебя.
— Зато уютно.
— Так-то оно так…
Они пили чай с малиновым вареньем — маленький невзрачный Клавдий Сергеевич Вахтомин и Тамара Акимовна, у которой из глаз, казалось Вахтомину, исходит свет.
И вдруг он все ясно вспомнил. Все, что произошло часа два тому назад. Вспомнил — и что-то тяжелое навалилось на его душу, затруднило дыхание; наверное, это снова была злоба — неуправляемая и когтистая; она холодной лапой сжала сердце — и отпустила. И ушла, в который раз испортив настроение Вахтомину. Клавдий Сергеевич криво улыбнулся:
— А ведь они тебя знают, кажется, Тамара Акимовна.
— Кто — они?
— Мои бандиты — Станислав да Юрка.
— Они у тебя не бандиты. Они хорошие ребята. — Тамара Акимовна улыбнулась своим мыслям. — Я с ними познакомилась сегодня. Хорошие мальчики. Непосредственные.
— И что же, — Клавдий Сергеевич испытал нечто вроде ревности, когда услышал удивительную новость, — и что: ты с ними разговаривала?
— Конечно.
— Где вы познакомились?
— Они в магазин приходили. Ты, смотри, не ругай их, я тебя прошу. Я не знаю ваших отношений, но будь с ними поласковее. Хорошо? И знаешь, Клавдий, — в лице Тамары Акимовны появилось что-то новое — нежное, грустное и доброе, — знаешь, по-моему, мы с ними замечательно уживемся.
— Дай бог, — коротко буркнул Вахтомин, опуская глаза. Разговор о детях был ему не по нутру. — Но ты опять кое о чем забываешь, Тамара Акимовна. — Он сделал паузу, в течение которой женщина выжидательно смотрела на него. — Ты опять забыла, что, пока дом в Вахтомине не продан, пацаны будут жить там, а не здесь.
— Ах, вот ты о чем! Ну, это не большая беда. Они могут жить и там и здесь… Сам же говоришь: пять километров — ерунда! Тем более что ребята учатся в селе…
— Так не годится, Тамара Акимовна. У человека должен быть один угол… Что ж это получается, если они начнут сигать туда-сюда? — Клавдий Сергеевич подумал, не сказать ли ей о своем решении в отношении трудоустройства старшего сына, но, увидев глаза Тамары Акимовны, отказался от этой мысли.
Ничего не сказал Вахтомин и о том, что произошло сегодня в деревне, когда он приехал забирать шифоньер. Неожиданно в лице Тамары Акимовны Вахтомин увидел будущего заступника Станислава и Юрки. «Только этого не хватало». Клавдий Сергеевич всегда считал — и тогда, когда жива была Александра, и теперь, — что детей ни в коем случае нельзя гладить по головке. Для того, чтобы они выросли стоящими людьми, полезными членами общества, их нужно держать в ежовых рукавицах. Если же родители начинают, охать да ахать, над своими отпрысками, ничего путного от таких детей не жди — они вырастут большими свинами.
Так убеждал себя Вахтомин. Он почему-то считал, что воспитывает своих детей «как надо». Но неожиданное поведение Станислава смутило его ум, вызвало раздражение. И случилось то, что должно было случиться.
Но Вахтомин редко когда думал о сыновьях, если не видел их. Иногда он самому себе признавался, что равнодушен к ним, и это признание не вызывало у него угрызений совести.
— Зачем им скакать туда-сюда? — спросила Тамара Акимовна, продолжая разговор. — Они могут приходить сюда после уроков, заниматься в спокойной обстановке. Я на работе, ты — тоже. А ночевать они пока могут в деревне.
— Пока! — многозначительно прохрипел Клавдий Сергеевич.
— Да, пока, — Тамара Акимовна с подозрением взглянула на него. — Пока ты не продашь свой пятистенок и не купишь себе другой…
— Купить, между прочим, тоже проблема.
— Может быть, и проблема, этого я не знаю…
Тамара Акимовна хотела добавить, что Вахтомин сам завел однажды разговор о покупке дома. А раз так, то сам Вахтомин и должен решить проблему. В конце концов, коли взялся за гуж, так будь добр, доведи дело до конца. Она же, Тамара Акимовна не намерена жить в больших хоромах с антресолями — много пустого места в комнатах угнетает ее. Пустоту надо, обязательно чем-то заполнять. Даже маленькая полка на стеллаже в магазине, если на ней нет книг, производит не очень приятное впечатление. Пустота — это пространство, в котором нет нас или наших идей. Кто сказал такие слова? Или она сама их придумала?
Тамара Акимовна ничего больше не стала говорить Вахтомину. Она видела, что он ждет от нее каких-то новых фраз, объяснений или предложении, но что она могла предложить? Ее вполне устраивает маленький домик, оставшийся от родителей…
— Пойду я, — сказал Клавдий Сергеевич.
— В Вахтомино?
— Да. Дело есть.
— Только ничего больше сюда не привози.
Тамара Акимовна, оставшись одна, некоторое время отрешенно сидела в кресле, стараясь не думать о том, что нужно встать и помыть пол — вон сколько грязи натаскали рабочие. Много было и других дел, которые ждали рук. Но не было одного пустяка — желания что-нибудь делать. Мрачный Вахтомин ушел, и она долго не могла понять, что именно не понравилось ей в нем сегодня, какая новая черточка его характера, открывшись лишь на мгновение и снова спрятавшись, насторожила Тамару Акимовну? Она попыталась вспомнить, но ей это не удавалось. Она напрягала память — безрезультатно. И только бросив взгляд в окно и увидев снующих по улице ребятишек, вспомнила!
Она вспомнила, что и без того мрачный Клавдий Сергеевич еще больше потемнел лицом, когда речь зашла о его сыновьях, и что говорил он о своих «бандитах» угрюмо и холодно.
В чем дело?
Сегодня днем Тамара Акимовна пришла в восторг, увидев в магазине братьев. Они вошли и сразу же начали глазеть на нее, делая в то же время вид, что на самом деле изучают витрины с книгами. Конспираторы… Особенно выделялся младший — белобрысый Юрка. Тот почти не прячась рассматривал Тамару Акимовну, и не ему, а ей приходилось делать вид, что она ничего не замечает. Братья важно расхаживали от одной витрины к другой, от одного стеллажа — к другому, у обоих были заговорщицкие лица, на которых в то же время было нарисовано такое большое любопытство, что Тамаре Акимовне приходилось удерживать себя, чтобы не расхохотаться. К тому же оба брата были очень похожи на своего отца, особенно Станислав.
Потом, разговаривая с мальчишками, Тамара Акимовна не могла отделаться от мысли, что, возможно, когда-нибудь ей придется жить рядом с братьями — много-много лет жить, и сумеют ли они найти общий язык? Первое впечатление говорило в пользу того, что такой язык будет найден. Но кто знает, как повернутся события… О том, что братья увлекаются спортом и чтением, Тамара Акимовна давно знала со слов Вахтомина (поэтому и книгу «Все о футболе» она припрятала под прилавок, надеясь сразу же смягчить ею сердца ребят). Но больше о сыновьях Вахтомина Тамара Акимовна не знала ничего.
«Странный человек», — только теперь, после ухода Вахтомина, подумала она.
Тамара Акимовна ушла в воспоминания. Она вспомнила свое знакомство с Клавдием Сергеевичем. Вахтомин сначала испугал ее. Но при ближайшем рассмотрении, когда Клавдий Сергеевич зачастил в магазин, новый знакомый показался Тамаре Акимовне довольно оригинальным человеком, из тех, кто очень щепетилен в вопросах чести и справедливости. Книг он, правда, не читал, и Тамара Акимовна подумала: ну что ж, не всем же быть книголюбами. У Вахтомина, возможно, свои интересы, которые ей тоже никогда не понять. В жизни есть много вещей, которые могут по-настоящему увлечь. Вахтомин, например, с первых дней знакомства начал говорить Тамаре Акимовне о том, что у него очень ответственная должность на комбинате. Рассказывал он примерно следующее (почти не спуская с нее глаз, что на первых порах очень Тамару Акимовну смущало):
— Иногда, Тамара Акимовна, обидно даже становится за мою профессию, потому что многие говорят: чего там, какая это сложность — деревообработка! Строгай, мол, да строгай, чего-нибудь и получится. Да ведь строгать тоже надо умеючи, с бухты-барахты никогда ничего не сготовишь. Если ты, скажем, поставлен к циркульной пиле, так будь добр стой и не брыкайся! Режь и режь доски, не глазей по сторонам, иначе сунешь палец, куда не надо, и пиши пропало… Дисциплину труда соблюдать надо. Или взять рейсмус, есть у нас и такой станок. Тоже надо иметь понятие, как с ним обращаться… А вот еще электрофуганок — нож открытый. Стругаешь доску, иногда сучок попадется, его вырвет из доски, и он летит в обратный путь, точно тебе в глаз, как пуля из ружья. Тут нужны обязательно хорошие очки. Без техники безопасности в нашем деле совсем нельзя…
Тамара Акимовна скучала, но слушала.
— Я об ней, об технике безопасности, на каждом собрании речь завожу. Спросите, почему? Да потому, что если об этом молчать, какой же порядок будет на нашем производстве? Тут все глаза повышибает, а я буду молчать? Мой сменщик Вадим Кирьянович — молодой еще, сопляк, можно сказать, пороху не нюхал; вот он молчит обычно на собраниях. Ему кричишь: «Вадим, давай, выйди на трибуну, скажи народу, как ты борешься за технику безопасности», а он только зубы скалит да отмалчивается. Что с такого возьмешь? Опыта нет, жареный петух его еще не клевал в…
— Меня, Тамара Акимовна, сильно боятся, потому что я для них неспокойный человек, все замечаю-примечаю, где что плохо… где, вернее говоря, какой непорядок имеется, и сразу — раз! — к директору или парторгу, так и так, говорю, нужны самые решительные меры. Я, говорю им, тоже хозяин завода, у нас, говорю, любой человек хозяин, поэтому я требую полного и безоговорочного принятия мер.
— Или, опять же, собрания взять. Кто самый активный выступальщик? Конечно, Вахтомин. Кто придет и расшевелит эту неподвижную массу? Вахтомин. Кто первый проголосует за повышенные социалистические обязательства? Вахтомин. Кто первый придет на коммунистический субботник?
— Вахтомин, — закончила за него Тамара Акимовна.
Долгое время она не могла выработать своего отношения к Клавдию Сергеевичу. Все его разговоры о комбинате, о комбинатских делах, о том, как он один ведет борьбу за порядок и дисциплину, старается, чтобы производительность в цехах, да и не только в цехах, но и на всем комбинате увеличивалась с каждым днем — все эти разговоры забавляли Тамару Акимовну. Она была уверена в том, что Клавдий Сергеевич просто-напросто не может найти другую тему для беседы. Да и где Вахтомин мог найти ее, если книг он не читает, газет — тоже, приемника в доме — и того нет у него.
О покойной жене он тоже вспоминал вскользь, как о чем-то малосущественном и неинтересном. Почти ничего не говорил о сыновьях. На первом плане стояла у него производственная тема. Тамара Акимовна, слушая Вахтомина, скучала и думала о том, что вот человек, который не знает других радостей, кроме своего дела, который может сутками пропадать на комбинате и, вернувшись, сутками говорить о том, что сделал сегодня. Такая односторонность в Вахтомине казалась Тамаре Акимовне неестественной. Она решила, что смерть его жены Александры так сильно повлияла на Клавдия Сергеевича, что только в работе и разговорах о производстве он ищет и находит успокоение. Тамара Акимовна решила, что Клавдий Сергеевич говорит так много только потому, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Мрачное выражение Вахтоминского лица она приписывала тем же причинам, и, как могла, старалась отвлечь его от невеселых мыслей. Тамара Акимовна жалела этого человека; но ведь говорят в народе: «Она жалеет его!», когда хотят сказать: «Она его любит!»
Тамара Акимовна ошиблась, и скоро ей предстояло узнать об этом.
Однажды вечером Клавдий Сергеевич пришел к ней торжественный и молчаливый. Он важно сел за стол, аккуратно подтянув брюки, попросил Тамару Акимовну сесть напротив и, прочистив покашливанием голос, сказал:
— У меня, Тамара Акимовна, есть одно важное предложение.
Она кивнула и продолжала выжидательно смотреть на Вахтомина. Клавдий Сергеевич пригладил волосы, которые он носил с пробором посередине. Он считал, что именно такая прическа придает ему солидность.
— Предложение вот какого характера, — продолжал Вахтомин, опустив глаза, рассматривая узоры на скатерти. — Я, Тамара Акимовна, как уже вам было неоднократно доложено, бобыль, то есть вдовец, — он старался так выговаривать фразы, чтобы они выглядели убедительно и строго. — Вы тоже, к сожалению, вдовушка. Правда, у меня есть семья, сыновья там, матушка, но сейчас я свою мысль веду к тому, Тамара Акимовна, что, как мужчина, я холостой, а вы, как женщина, тоже одинокая. Разве не так? Я надеюсь, вы хорошо уяснили для себя мою мысль?
Тамара Акимовна было очень серьезна, когда произносила ответ:
— Хорошо уяснила.
— С какой же точки зрения, — волнуясь, сказал Вахтомин и поднял на нее глаза, — вы расцениваете мое предложение?
Тамара, Акимовна разглядывала лицо Вахтомина — темное и мрачное даже в такой ответственный момент; но, может быть, оно было мрачным именно потому, что момент — ответственный? Сама Тамара Акимовна не испытывала ни волнения, ни возвышенных чувств. Почти не задумываясь, она коротко бросила:
— Можно попробовать, Клавдий Сергеевич.
И покраснела.
Он начал вставать из-за стола, уронил стул, бросился поднимать его, задел стол, ваза с цветами опрокинулась и вода вылилась на скатерть.
В тот же день после долгой беседы они приняли решение продать оба своих дома, чтобы купить один — в селе. Жить в Вахтомино Тамара Акимовна категорически отказалась.
Такими были ее воспоминания.
…За окном смеркалось. В комнате было почти темно, когда Тамара Акимовна, сбросив с себя оцепенение и вернувшись в действительность, решила все же заняться делом. Она встала, включила свет, вздохнула, увидев грязные следы на полу, оставленные сапогами рабочих, сходила в сени за ведром, и тряпкой и принялась за уборку.
Клавдий Сергеевич вернулся домой в отвратительном расположении духа. Сегодняшняя встреча с Тамарой Акимовной принесла ему одни разочарования. Черт возьми, как было бы великолепно, если бы она согласилась жить в деревне! Дом Вахтомину не продать, коль скоро до сих пор не появилось ни одного покупателя. Да и откуда этому покупателю взяться? Из села, а тем паче из города никто в деревню жить не поедет. Опять же, когда возникнет вопрос о продаже Тамариного дома, смогут ли они этот вопрос положительно решить? Сомнительно что-то.
А что касается ее слов, чтобы пацаны жили здесь и там, так из этого ничего не выйдет, Тамара Акимовна. Дудки-с. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Слишком много свободы вы, Тамара Акимовна, предлагаете этим бездельникам. Они тогда вообще на шею сядут. Может быть, вы и тороваты на добрые дела, Тамара Акимовна, да только Клавдий Сергеевич Вахтомин никому не позволит ломать его, вахтоминский, метод воспитания. (Вахтомину казалось, что у него есть такой метод).
Когда Клавдий Сергеевич сам был мальчишкой вроде Стаськи, отец колотил его так, что дым столбом стоял. Соседи-таджики удивлялись: вай-вай, разве можно? Отец колотил его так, что черная кошка с испугу вылетала в форточку. И что же? А ничего. Клавдий Сергеевич Вахтомин вырос порядочным человеком, много порядочнее некоторых других, которые сутками протирают в конторах свои штаны, — всякие там инженеришки да счетоводы с бухгалтерами, — вместо того, чтобы заняться полезным делом. Клавдий Сергеевич выполняет работу, нужную обществу, производит материальные ценности. Вахтомин не вор, не хулиган какой-либо. Он мастер цеха; Вахтомин хоть и начальник вроде бы, но в душе он пролетарий. Разве было бы это возможно, если бы отец в свое время не колотил его?
К тому времени, когда Клавдий Сергеевич приблизился к дому, мрачное настроение немного рассеялось, но не настолько, чтобы забыть обиду, которую нанес ему сегодня Станислав. Клавдий Сергеевич решил, что сейчас же, не откладывая в долгий ящик, серьезно поговорит с сыном.
В доме стояла тишина. Матушки нигде не было видно. Клавдий Сергеевич заглянул в комнату мальчишек: оба они валялись и одежде на кроватях и читали. Увидев отца, Юрий приподнялся и сел; Станислав же даже не пошевелился, продолжал лежать, подлец, как ни в чем не бывало. Стараясь сдержать раздражение, снова стеснившее ему грудь, Клавдий Сергеевич процедил:
— Хороши! В одежде — и на койках! Так вас мать учила?
Станислав встал, поправил одеяло, пересел на диван, но ничего не сказал. Юрка продолжал сидеть на краешке постели, смотрел на отца наивными глазами, и вдруг сказал:
— Папа, нам тетя Тамара интересную книгу дала — «Все о футболе».
Вахтомин собрался было накричать на мальчишек, но в последнюю минуту покашлял, глядя себе под ноги, и сказал:
— Все о футболе? Ну и ладно. А с тобой, Станислав, мне поговорить надо. — Вахтомин старался произнести свои слова легким тоном, но у него никогда не получался такой тон, потому что голос у него хрипел и сипел, как у гриппозника.
Станислав отложил в сторону книгу, встал, приблизился к отцу, сказал:
— Вот твой разговор, смотри, — и выпятил распухшую губу. — Тебе мало? Может быть, теперь в глаз поговоришь?
— Ну, извини, не сдержался, — миролюбиво сказал Вахтомин. — Разве ты не назвал меня негодяем?
— Беру свои слова обратно, — Станислав сделал разворот на сто восемьдесят градусов и сел на диван. — Говорить нам с тобой не о чем.
— Нет, есть о чем! — Если в первую минуту Вахтомин и испытал нечто вроде угрызений совести, увидев разбитую губу сына, то после его слов, в который раз за день налившись злостью и снова вспомнив о своем отце, взвился на дыбы: — Ты мне не перечь, Стаська, хуже будет!
— Убьешь, что ли? — насмешливо бросил тот. — Хуже еще что может быть?
— Из дома выгоню, как собаку! — окончательно вспылил Вахтомин.
— Пап, не надо! — Юрка готов был заплакать.
— Воспитал на свою шею дармоеда! — кричал Клавдий Сергеевич. — У всех дети как дети, а этот…
— Я могу и сам уйти, — Станислав встал. — А ты женись, папочка, — усмехнулся он. — Может быть, Тамара Акимовна тебя и воспитает, хоть я сильно сомне…
— Чего ты мелешь, сопляк!
— …ваюсь. Скорее всего, получится наоборот. Бедная Тамара Акимовна. Хорошая женщина.
Вахтомин потерял дар речи. Он молча и зло смотрел на старшего сына, но ничего не мог сказать ему. Откуда взялись у этого мальчишки такие гладкие слова? Где он их нахватался? И ведь не боится! Ведь ни на грош не боится отца! Клавдием Сергеевичем овладела беспомощность. Сын вырос и вышел из-под его влияния.
И случилось это сегодня.
Вахтомин продолжал смотреть на Станислава угрожающими щелочками глаз. Потом повернулся и вышел, с силой хлопнув дверью. Со стены посыпалась штукатурка. Клавдий Сергеевич вышел в сени, хлопнул еще одной дверью — задрожали стены. Вахтомин шагнул на крыльцо — и грохот третьей двери растревожил соседских собак, они залились лаем.
Клавдий Сергеевич, очутившись на улице, отправился, куда глаза глядят. А глядели глаза в сторону реки, по которой плыли неясные огоньки, — наверное, шел катер; одни огоньки плыли, другие были неподвижны — огни села, отраженные в воде. Клавдии Сергеевич спустился к реке, взошел на мостки и сел там, обхватив колени руками. Он сидел неподвижно, смотрел в воду и старался ни о чем не думать. Все его чувства и ощущения были скованы. Это было состояние прострации — но сам Вахтомин не мог бы дать ему точное определение. Он смотрел в воду — и видел воду, хоть и не сознавал, что это вода. Он видел в воде отражение огней и не думал о том, откуда они взялись.
Клавдий Сергеевич потерял власть над Станиславом, и уже ничто не может вернуть эту власть.
Вахтомин никому не светил и не поддерживал энергию светильника. Он работал на современном комбинате, начальствовал, принимал участие в общественной жизни, но внутренне был очень далек от всего этого. Он говорил то, что следовало говорить, а следовало говорить то, чего требовали от него другие. Он приспособился к сегодняшнему дню, но если бы вдруг каким-то чудом вернулся вчерашний день, Клавдий Сергеевич сумел бы быстро приспособиться и к нему. Вахтомин считал себя беспартийным большевиком, и это выглядело так, как если бы первобытный человек натянул на себя шляпу и галстук. Членство в месткоме давало Клавдию Вахтомину приятную для него возможность совать свой нос в чужие дела, или выступать на собраниях с демагогическими заявлениями.
Клавдий Сергеевич переменил позу, но продолжал сидеть и смотреть на черную воду, на золотые огни, отраженные в ней. Оцепенение постепенно уходило, уступало место мрачным думам о смысле жизни — той жизни, в которой нет ни одного человека, могущего понять Вахтомина; той жизни, в которой даже матушка стояла где-то далеко в стороне от сына: никогда не противилась всем его начинаниям, но и не поддерживала их, не помогала ни в чем, если дело, которым был занят Клавдий Сергеевич, ее нисколько не касалось.
Сблизившись с Тамарой Акимовной, Клавдий Сергеевич обрадованно решил, что вот теперь-то рядом с ним будет человек, который, кажется, разделит его интересы и во всем будет слушаться его. Но Тамара Акимовна показала, что она не безголосая певунья, а самостоятельный человек, который имеет свои мысли, свои убеждения и наклонности.
Вышла луна, осветила все вокруг, новые блики заскользили по медленной воде; ночь помолодела, похорошела; село на противоположной стороне реки выступило из темноты, побежало к реке ровными рядами домов и деревьев; стали видны группки людей, возвращающихся из кино; где-то звонкие девичьи голоса выводили частушки, задорные и насмешливые.
Клавдий Сергеевич задумчиво смотрел в воду, смотрел на игру бликов, и увидел он вдруг в этой игре лицо покойной Александры Сергеевны, которая, собственно говоря, так и не успела пожить в покое и мире семьи, где глава и капли в рот не берет, не то чтобы пить запоями; Александра Сергеевна тихо отошла в другой мир, и он, Клавдий Сергеевич Вахтомин, изверг и свинья. И когда пил, был свинья, и когда бросил, остался ею. Прости, Шурочка, и давай начнем жить сызнова, без взаимных оскорблений, без скандалов, без слез…
Однажды Александра Сергеевна сказала ему: «Когда ты пил, у тебя характер был помягче, чем теперь», на что Вахтомин ответил: «Отчего же ему, характеру, быть хуже, когда душа горит сухим огнем, в глазах черти прыгают корявые, организм дрожит весь и похмелиться требует, в кармане же ни гроша. В таких случаях кто может спасти? Только ты и можешь…» Александра недоверчиво покачала головой, но больше ничего говорить не стала, сжалась как-то вся, ушла в себя…
В далекой Исфаре, где Вахтомин познакомился с Александрой, он не предполагал, что когда-нибудь переберется в Россию. Но они приехали сюда и начали жить новой деревенской жизнью, в которой уже не было ни бело-розовых урюковых садов, ни ярких таджикских базаров, ни горячих лепешек с маком и без, которые он так любил в детстве, ни быстрой горной реки, в которой водились стремительные маринки и зубастые бычки, запросто перегрызающие леску, если вовремя не проверишь закидушку, поленишься, заснешь. Вахтомины небольшим семейством жили в Исфаре: отец, мать и Клавдий. Незадолго до начала войны родители вернулись на родину в Вахтомино, а Клавдий остался. Работал на консервном заводике, где лаборанткой трудилась замечательная Сашенька — голубоглазая и тонкая.
Они поженились, через два года перебрались в Ленинабад, где Клавдий Сергеевич и столкнулся с деревообработкой. Потом началась война, но Вахтомина в армию не взяли, признав у него плоскостопие и врожденный порок сердца (о котором он не знал и в который не верит по сей день).
Новая профессия привлекла Клавдия Сергеевича. Он начал дневать и ночевать на фабрике, не замечая, что жена все реже и реже смеется его шуткам, рассеянно слушает его рассказы о работе, о фабричных делах, о людях, с которыми он трудился рядом.
Но потом он заметил это.
— Что случилось, Шурочка?
— Ничего. Скучно.
— Давай патефон купим?
Она вздохнула:
— У нас детей нет, Клавдий.
Он коротко хмыкнул:
— А вот здесь я не виноват, Александра Сергеевна. Детей нет! А ты постарайся.
На балконе квартиры жена завела канареек, которые веселили их по утрам; но, в общем-то, жизнь текла однообразно, и бедная Шурочка улыбалась все реже и реже. Она завела кошку, которая съела канареек (Вахтомин однажды оставил дверцу открытой). Александра Сергеевна плакала навзрыд, не пошла на другой день на работу, но вскоре успокоилась и повеселела.
Прошло еще некоторое время, и Шура сообщила ему о том, что у них будет ребенок.
Это был Станислав, который родился уже в Вахтомино в ноябре сорок первого.
И вот теперь, спустя пятнадцать лет, Клавдий Сергеевич Вахтомин сидел на мостках с таким чувством, какое бывает у человека, который потерял в жизни самое главное: сыновью привязанность и любовь. Человек должен посадить дерево и вырастить сына. Сын вырос, но что получилось из него? Свин.
Хватит няньчиться с ним. Пора пристроить его на комбинат учеником, пусть понюхает пороху, от учебы толку не будет. Сейчас инженеров развелось, как собак нерезаных, а работать некому.
Приняв решение и почти повеселев, Клавдий Сергеевич встал, отряхнул брюки и направился в деревню. Он надеялся, что Станислав тоже успокоился уже, и они поговорят, как мужчина с мужчиной — без взаимных оскорблений, без угроз и скандалов.
В горнице сидела одна матушка; она вязала чего-то; увидев сына, удивилась:
— А у меня уже все остыло! Я думала, ты в селе заночуешь…
Почему-то матушка отводила глаза, что-то скрывала от него — Вахтомин почувствовал это. Его насторожила тишина в комнате мальчишек.
— Спят, что ли? — хмуро спросил он, кивнув в сторону двери.
Помявшись, старушка ответила:
— Нету их.
— Почему нету? — Клавдий Сергеевич распахнул дверь — аккуратно прибранные постели свидетельствовали о том, что сыновей действительно в доме нет.
— Видишь, — сказала за спиной мать. — Нету.
— Что ты заладила — «нету» да «нету»! Сам вижу! Где они?
— Ушли.
— Куда они могли уйти, на ночь глядя? Футбол, что ли, слушать свой?
— Футбол не футбол, — сказала матушка, — а ушли они в село…
— Зачем они ушли в село? — продолжал допрашивать сын старушку. — Чего они там потеряли?
— Не знаю я, — старуха снова демонстративно принялась за вязанье. — Станислав сказал только, что лучше он умрет с голоду, чем вернется домой.
— Что?!
— Говорит, что сам сделается человеком, без твоей помощи.
— А ты чего думала? — Клавдий Сергеевич начал суетиться, снова ворвался в спальню сыновей, нашел копилку Станислава — она была разбита, швырнул ее на пол. — А ты куда смотрела, старая?
— А я ему хлеба дала и яиц сварила на дорожку. — Варвара Петровна отложила вязанье и, нахмурившись, поднялась со стула. — А ты как думал, сыночек? Изувечил Стаську, и думаешь, что тебе это с рук сойдет? Жаль, меня не было…
— Что ты говоришь? Кто его изувечил? Кто тебе наговорил такого дерьма?
— Устами младенца глаголет истина.
— Стаськины уста бабы лизать скоро начнут, матушка!
Вахтомин подумал вдруг, что его разыгрывают, что над ним решили пошутить, что Станислав, успокоившись, понял свою ошибку и решил помириться с отцом. Вахтомин подумал вдруг, что ребята сидят на антресолях и посмеиваются над ним. Он так уверился в этом, что, процедив: «Ах, черти сопливые», бросился в сени, взобрался на антресоли, но и там никого не оказалось. Вахтомин постоял, облокотившись на перила лестницы. Ему трудно было прийти в себя.
Из комнаты вышла мать:
— Нет их, Клавдий, я тебе правду сказала. Беги лучше в село, если хочешь найти их. На станцию беги.
И тогда Вахтомин взорвался. Ярость была ослепительной, ошеломляющей донельзя. Брызгая слюной, хрипя, в исступлении ударяя кулаком по перилам, он закричал:
— Так что же ты их не удержала, старая дура?!
Если бы Тамаре Акимовне довелось сейчас видеть Вахтомина, трудно сказать, как бы развивались события дальше. К несдержанным людям Тамара Акимовна относилась и с презрением, и с жалостью. Когда она видела человека, потерявшего власть над собой, человека, поливающего грязью своего ближнего — сослуживца, знакомого, родственника, отца, мать — ей казалось, что человек болен, и причем, болен настолько серьезно, что спасти его уже ничто не может.
Вообще же Тамара Акимовна жалела всех: и таких вот нервных, и тех, кто не может постоять за себя.
Она могла бы пожалеть и себя, но считала, что во всех бедах, которые выпали на ее долю, виновата она сама. Человек по фамилии Курнев (она не хотела вспоминать его имени) бросил ее, увлекшись новой женщиной. Погоревав (не потому, что ее бросили, а потому, что она — ошиблась, не распознала в Курневе обыкновенного самца, который таял в присутствии любой новой юбки), Тамара Акимовна решила, что если ей и придется в будущем выйти замуж за кого-либо, то это будет пожилой человек, обремененный жизненным опытом и службой, человек, имеющий серьезные взгляды на жизнь и на семью.
Говоря иными словами, Тамара Акимовна хотела видеть рядом с собой человека, на которого можно опереться и которому можно верить до конца. Только поэтому, конечно же, обратила Тамара Акимовна свое внимание на Клавдия Сергеевича Вахтомина.
Она не могла сейчас видеть Клавдия Сергеевича в том состоянии, в котором он находился, оскорбляя родную мать; но зато Тамара Акимовна увидела вдруг лицо Юрия Вахтомина, которое заглядывало к ней в окно со стороны улицы.
Тамара Акимовна бросилась к окну:
— Юра! — Она крикнула, боясь, что он может не услышать ее. — Заходи! — Она побежала в сени, сбросила крючок, распахнула дверь. Сердце Тамары Акимовны наполнилось тяжелыми предчувствиями, но она не хотела им поддаваться, не зная о том, что случилось. Может быть, братья просто-напросто ходили в кино, а теперь решили заглянуть к ней? Но тогда где же Станислав? — Юра, заходи! — повторила она, взяла мальчика за руку и завела его в сени. — А где Стасик?
— Нету, — ответил мальчик, осматриваясь по сторонам.
Они вошли в дом, Тамара Акимовна усадила позднего гостя за стол, села напротив, увидела лицо Юрия со следами сажи на лбу и щеках, снова почувствовала тревогу.
— Ну, Юра, рассказывай, что случилось.
Юрка уставил на нее свои наивные глаза:
— Ничего не случилось, тетя Тамара.
— Откуда у тебя сажа на лице?
— Да? — Он повел пальцем по щекам, оставляя на них новые черные следы. — Я упал на шпалах, поэтому.
— Чего ты делал на шпалах?
— Мы со Стасиком быстро бежали на станцию.
— О, господи, Юра! Зачем вы бежали на станцию?
— На поезд. Стасик бежал, чтобы не опоздать на поезд, а я бежал, чтобы проводить…
— Проводить Стасика? Куда?
— На поезд, говорю…
— Зачем?
— Он уехал.
— Куда?
— В Дементьево.
— Зачем?
— Папа ему кулаком губу разбил и хотел выгнать из дома, а Стаська взял и сам убежал.
— Убежал! — Тамара Акимовна поднялась со стула. Она не знала, что предпринять. Она бросилась было в спальню — переодеться, но передумала, вернулась, остановилась возле зеркала, лихорадочно поправила прическу, снова побежала в спальню, вынесла оттуда чистое полотенце — Юра, в сенях умывальник, иди вымой лицо. — И пока Юрка умывался, успела все же переодеться и в ожидании остановилась посреди комнаты. Потом, когда Юрка снова появился перед ней, она увидела, что он ничего не смыл, но уже было некогда удивляться чему-нибудь. — Бежим на станцию, Юра!
— Поезд уже ушел, говорю же.
— Все равно бежим.
Станция находилась примерно в полутора километрах от села. Юрка семенил рядом с Тамарой Акимовной, на ходу рассказывая подробности:
— Папа пришел, поругался со Стаськой, а потом ка-а-ак даст ему в челюсть! Кровь даже шла, а губа вот такая стала…
Вахтомин бьет детей! Это открытие поразило Тамару Акимовну: в первые минуты она не могла собраться с мыслями и дать название чувству, которое захлестнуло ее. Но теперь, когда не надо было суетиться и делать одновременно несколько дел, когда только одна цель занимала мысли — поскорее прийти на станцию и сообщить в отделение милиции о бегстве Станислава, — теперь легко нашла Тамара Акимовна название захватившему ее чувству — это было чувство утраты. Она утратила человека, которого придумала.
Юрка продолжал рассказывать:
— Когда он ушел, бабушка дала Стаське записку и сказала, чтобы он ехал в Дементьево, где живет ее знакомая. И пусть он там несколько дней пробудет. А потом приедет. Бабушка Варвара сказала: «Пусть этот брандохлыст перебесится. Его надо обуздать».
— Хорошая у вас… бабушка.
— Хорошая, — кивнул Юрка.
— А когда… — Тамара Акимовна бросила взгляд на мальчишку, на его лицо и передумала говорить что-либо еще. Все было ясно и без дополнительных вопросов.
Чувство утраты было болезненным. Хотелось плакать. Она схватила и крепко сжала Юркину руку.
В линейном отделении милиции Тамару Акимовну заставили написать заявление, спросили о приметах Станислава.
— В чем он был одет?
Тамара Акимовна посмотрела на Юру, и тот ответил:
— Стаська в белой рубашке и брюках.
— А на ногах?
— Туфли.
— Особые приметы есть?
Тамара Акимовна пожала плечами:
— По-моему, нет.
Дежурный — молодой сержант — с удивлением посмотрел на нее, оторвавшись от своих записей:
— Но вы же мать!
— Нет.
— Кто же вы?
— Знакомая.
— А где мать?
— Ее нет… Есть отец, но он работает ночью и ничего не знает, — соврала Тамара Акимовна, чтобы покончить с лишними вопросами.
— Где мальчик живет?
— В Вахтомино.
— Тогда пока все.
Они отправились в обратный путь. Теперь уже не надо было спешить, и Тамара Акимовна отдалась во власть новых мыслей и чувств. Вот оно что, — эта фраза вертелась в голове и означала очень многое. Она хранила в себе всю информацию, которая поступила в мозг за последние часы. Вот оно что.
— Теперь они его арестуют? — голос Юрки был бодр и весел.
— Арестуют.
— И посадят в тюрьму?
— В тюрьму? — Она наморщила лоб, пытаясь понять, о чем ее спрашивают. — Нет, в тюрьму не посадят.
После продолжительной паузы Юрка попросил:
— Тетя Тамара, не говорите Стаське, когда его привезут, что я вам все рассказал…
— Почему?
— Потому что я дал честное слово, что никому ничего не скажу.
— Вот как! Почему же ты не сдержал своего слова?
Юрка опустил голову:
— Потому что если бы меня отец спросил, я бы не сказал. А когда вы спросили, я не мог врать.
— Правильно, Юра. Врать нельзя. Но и честное слово надо держать, раз ты его дал.
Юрка снова помолчал.
— Если бы я вам ничего не сказал, Стаську бы ни за что не поймали.
Тамара Акимовна впервые за все время улыбнулась:
— Все равно поймали бы.
Они пришли в село, и Тамара Акимовна увидела на крыльце своего дома Клавдия Сергеевича. И только теперь ощутила усталость. Тамара Акимовна подумала, что сейчас Вахтомин начнет расспрашивать ее о случившемся, о том, почему она идет откуда-то с Юркой. И действительно, Вахтомин резко соскочил с крыльца:
— Где вы были, Тамара Акимовна?
Она молча подошла к двери, вставила ключ в замок и холодно ответила:
— Я сообщила о Станиславе в милицию. — Замок щелкнул и открылся. — Вы, Клавдий Сергеевич, идите к себе в деревню. До свидания. Только разрешите, пожалуйста, Юре эту ночь переночевать у меня.
— Но почему…
— Я очень устала, Клавдий Сергеевич. Завтра поговорим. Я прошу вас — идите домой.
Вахтомин топтался на месте, не зная, как поступить. Хриплым голосом выдавил из себя:
— Юрка, ты хочешь остаться, что ли?
— Да, папа.
Тамара Акимовна не видела в темноте выражения лица Вахтомина, хоть и знала, что оно, как всегда, мрачно и неизменчиво.
— В таком разе, до свидания, Тамара Акимовна, — в голосе Клавдия Сергеевича проскользнули вежливые нотки, — этим он хотел показать, что нисколько не обижается и все понимает.
Тамара Акимовна и Юрка скрылись в доме; Вахтомин, помедлив, покинул двор, закрыл за собой калитку на крючок, привычно сунув руку в щель. Отошел немного в сторонку, остановился; прислонившись к дереву, начал смотреть на освещенные окна. Гнева на сына не было, но низкая мысль стучала в висках: поймают Станислава — и надо немедленно отправить его куда-нибудь. Пусть поедет в техникум или в ремесленное училище. Уж там-то выбьют дурь из головы. Убежал! И матушка способствовала его побегу. Ах, ты, мать!
Вахтомин еще некоторое время смотрел на окна и, когда свет в доме погас, отправился в деревню.
Когда Станислав подошел к кассе и попросил, чтобы ему выбили билет до станции «Роща» на самый ближайший поезд, ему ответили, что самый ближайший и последний в этот день поезд — скорый, и следующей остановкой будет город Тамбов.
— Тогда дайте мне билет до Тамбова, — попросил Станислав и выдержал удивленный и немного подозрительный взгляд старика-кассира.
Пока Станислав покупал билет, Юрка ждал старшего брата на перроне и смотрел в ту сторону, откуда должен был прийти поезд. Всю дорогу до станции братья бежали по шпалам — это был наиболее короткий путь.
Они бежали по шпалам, и Станиславу все время чудились далекие паровозные гудки; Станиславу казалось, что их нагоняет тот самый поезд, который ему нужен, и если Станислав опоздает на него, то ему вряд ли удастся уехать. Мимо них промчался один поезд, но это был товарняк. Станислав и Юрка дали составу дорогу, спустившись на несколько шагов вниз по насыпи, а потом с новыми силами бросились догонять его и почти догнали, потому что товарняк остановился на станции. Именно в это время Юрка споткнулся и упал, а когда поднялся, руки его и лицо были измазаны чем-то черным — наверное, угольной пылью. Товарняк стоял на станции не больше минуты, а потом снова начал двигаться вперед и скоро исчез, и только шум убегающего в неизвестность состава некоторое время еще доносился до ушей ребят.
— Ты весь черный, — сказал Станислав брату. — В зал ожидания не заходи. Стой здесь.
— Давай, я тоже поеду к Любовь Матвеевне? — Юрка произнес эти слова хитрым голосом, в котором шутливый тон перемешивался с серьезным. Было ясно, что если Станислав согласится взять брата с собой, Юрка нисколько не поколеблется в вопросе: ехать или нет.
— Тебе нельзя, — твердо сказал Станислав. — Ты должен остаться, потому что ты еще пацан.
— Ты тоже пацан.
— Все равно. — Станислав искал такой довод, которым можно было бы убедить брата. И сказал: — Ты поедешь в следующий раз. Когда накопишь полную копилку, как у меня. Договорились?
Юрке это предложение понравилось:
— И ты будешь меня провожать?
— Само собой. Значит, так: ты стой здесь, карауль мой поезд, а я пойду за билетом.
Купив билет, Станислав застал брата на том же месте.
— Стась! — Юрка возбужденно схватил брата за рукав. — Скорей! Поезд идет!
Потом, когда Станислав садился в свой вагон, Юрка сказал:
— Привет Любовь Матвеевне. Скажи, что я тоже скоро приеду!
— Привет Тамаре Акимовне! — вспомнил Станислав, стоя уже в тамбуре.
Поезд медленно начал свое движение в сторону Тамбова, и скоро Юрка остался далеко позади.
— Молодой человек, войдите в вагон, — сказал проводник.
Станислав подхватил, свой чемоданчик и вошел в вагон. Сел на свободную боковую полку, начал смотреть в темное окно.
Только теперь, когда деревня Вахтомино и все близкие-знакомые-друзья остались позади, Станислав по-настоящему ощутил одиночество. Он ужаснулся своему поступку — купить билет в Тамбов! Кому Станислав нужен в этом городе? Что он станет делать там с двадцатью тремя рублями? Устроится на работу? Но его никуда не примут…
В вагоне справа от Станислава ехали полная седая женщина и мальчик лет десяти, с любопытством поглядывающий на Станислава. Женщина тоже несколько раз встретилась с ним глазами, потом приветливо спросила:
— Мальчик, ты едешь один?
— Один.
— Далеко?
— В Тамбов.
— Небось, к родственникам каким?
— К ним.
— Мы тоже едем в Тамбов, — похвалился мальчик, все так же исподлобья глядя на Станислава. — У нас папа там…
Женщина, словно извиняясь, с печальной улыбкой сказала:
— Да, у Олежки в Тамбове папа.
— Папа обещал купить мне велосипед, если я приеду к нему, — пояснил Олежка и чуть заметно повеселел.
— Обязательно, сыночек. Теперь твой папа может купить тебе много велосипедов.
Подумав, мальчик сказал:
— Мне много не надо. Мне один, чтобы только с моторчиком.
— И с моторчиком будет.
— А у тебя есть велосипед? — поинтересовался Олежка у Станислава.
— Нету. — Станиславу стало даже немного жалко себя — у него никогда не было велосипеда.
Мальчик, сдвинув широкие брови, задумался над чем-то, а потом произнес:
— Вот, а у меня будет. Правда, мама?
— Правда, сыночек. — Женщина спросила у Станислава: — И как же тебя звать?
Он ответил.
— Стасик, значит. Стасенька, ты рубашку испачкал, у тебя черное пятно на рукаве.
Станислав поднял руку и скосил глаза. Ну, конечно, Юрка постарался — слишком бурно прощался с ним!
— Но это не страшно, — продолжала женщина. — Засучи рукава — и не будет заметно.
— Нет, лучше сменить.
Станислав достал из чемоданчика рубашку — свою любимую, темно-красную — и переоделся.
— И кто же, Стасенька, у тебя в Тамбове, если не секрет?
— Тетка, — соврал Станислав.
— У меня в Тамбове тоже есть тетя, — сказал Олежка.
Поезд набрал полную скорость, вагон сильно раскачивался, и чем дальше удалялся Станислав от родного дома, тем сильнее и болезненнее давала знать о себе тоска. Станислав разговаривал с попутчиками, отвечал на вопросы, но был далек и от женщины с седыми волосами, и от ее сына, и от этого вагона. Наконец, попутчица переключила свое внимание на другое, завела разговор с сыном о чем-то родном, семейном. («Почему ты ее не взял? Я ж тебе специально приготовила, лежала на стуле»), и Станислав начал вновь смотреть в черное окно. В стекле он увидел свое отражение, но вслед за этим обнаружил за окном уносящиеся назад телеграфные столбы и менее стремительную стену леса. Станислав увидел неподвижные звезды; если долго смотреть на них и если не мешают мелькающие столбы, можно испытать новое ощущение: будто поезд стоит на месте и сильно раскачивается, а зачем раскачивается, неизвестно. Такое же звездное небо сейчас и над деревней Вахтомино, и над вахтоминским домом. Только там никому нет до звезд никакого дела. Юрку, видимо, уже давно допросили. Правда, Станислав посоветовал ему идти не в Вахтомино, а к Тамаре Акимовне; но Станислав был уверен в том, что отец сразу же прибежит в село, как только обнаружит, что детей нет, и как только бабушка Варвара ему все расскажет. Отец, разумеется, бросится первым делом к Тамаре Акимовне. Или сначала направит свои стопы в милицию, а потом уж зайдет к Тамаре Акимовне… Интересно, сумеет ли Юрка сдержать свое слово?
Чем дальше уходил поезд от родной станции, тем сильнее росло у Станислава сомнение в том, правильно ли он поступил, сбежав из дома? Конфликт с отцом был пустяшным происшествием. Станислав потрогал губу — она отозвалась болью; подумал, что, наверно, он сам виновен. В конце концов, разве можно называть родного отца негодяем?
— Стасик, поужинай с нами!
Поезд шел сквозь ночь. Пассажиры, которым предстояло ехать дальше Тамбова, готовились ко сну; те же, кому предстояло сойти в этом городе, укладывали вещи, упаковывали чемоданы, одевали детей. Перекусив, попутчица и ее сын тоже начали собирать вещи. Но прошло еще не менее получаса, прежде чем поезд начал тормозить.
— Вот и приехали, — сказала женщина безрадостным голосом.
— Папа нас встретит? — спросил Олежка.
— Нет, сыночек. Папа занят…
Услышав это, Станислав наполнился жалостью к мальчишке, который, кажется, вряд ли увидит велосипед с моторчиком.
— Станислав, ты бы не помог нам донести до автобусной остановки наши вещи? — Женщина просительно улыбнулась.
— Конечно! — с готовностью ответил Станислав.
Прошло еще некоторое время — и поезд остановился на большой станции. Попутчица схватила самый тяжелый чемодан, Станиславу доверила чемодан поменьше и сетку, Олежке — сетку с яблоками (неужели в Тамбове нет яблок?). Попутчики вышли из вагона и оказались в центре движущейся толпы. Потом они отправились к автобусной остановке.
— Так в какую же тебе сторону, Стасик? — спросила женщина.
— Поедем с нами, — сказал Олежка. — Познакомишься с папой.
— Спасибо. Мне здесь недалеко. — Станислав неопределенно махнул рукой. — Доберусь! — Он еще постоял для приличия некоторое время, и начал прощаться: — До свидания! Спасибо!
— До свидания, Стасик. Не за что. Это тебе большое спасибо!
— До свидания, Стасик, — Олежка протянул руку. — Жалко, что ты не хочешь поехать с нами.
Подхватив свой чемоданчик, Станислав отправился, куда глаза глядят. Яркие огни города ошеломили его; он знал, что в городах много света, читал об этом, но не представлял себе, как это выглядит в жизни. Сейчас, в эти самые минуты, Станислав не нуждался в ярком освещении. Он шел по улице, стараясь выбирать наиболее затененные уголки. Несмотря на позднее время, город еще жил: навстречу Вахтомину шли нарядные люди, по мостовым проносились машины, на некоторых зданиях горели вывески.
Теперь, когда одиночество навалилось на него всей своей тяжестью, Станиславу стало страшно от поступка, который он совершил. Ему хотелось плакать. Станислав шел по незнакомому городу, который становился все менее людным и все более чужим и даже враждебным.
Ветер зашелестел листвой деревьев в парке, куда забрел Станислав; он забрел сюда, чтобы отдохнуть на скамейке и утолить голод куском хлеба и яйцом. Ветер прилетел неожиданно, залопотал о чем-то своем в кронах деревьев, нырнул под газету, на которой была разложена еда, стряхнул на землю яичные скорлупки; ветер нырнул Станиславу под рубашку, обхватил тело холодными пальцами — и побежали по коже мурашки, и возникло желание прикорнуть на скамейке, поджать под себя ноги, закрыть глаза; захотелось Станиславу тепла и покоя, но ни тепла, ни покоя не было, а был темный чужой парк, наполненный таинственными шорохами. Свет лампочек с центральной аллеи почти не проникал сюда, в самый дальний и укромный уголок парка, и Станислав был уверен в том, что никто не отыщет его здесь, никто не забредет сюда случайно или нарочно. Можно было и в самом деле растянуться на скамейке. Но ветер усиливался и ощутимее становился холод.
Станислав покинул парк и снова отправился в путь по безлюдным улицам. Где-то на окраине, в районе старых кирпичных зданий он обнаружил подходящий дом и вошел в подъезд; в подъезде оказались две лестницы, одна из которых вела наверх, а другая — вниз. Станислав осторожно спустился вниз и оказался перед закрытой на замок дверью в подвал. Присев на ступеньку и засунув кисти рук под мышки, Станислав съежился и затих. В подъезде было почти темно; слабый свет пробивался откуда-то со второго этажа, падал на стену выше двери, но не мог помешать Станиславу. Прислонившись плечом к стене, Станислав закрыл глаза и задремал. И почти сразу же услышал хриплый голос отца, увидел знакомые глаза-щелочки, в которых пряталась злоба. «Я тебя выгоню, сопляк!» — «Я убежал, поэтому ты не можешь меня выгнать» — «Черта лысого! Ты думаешь, если ты сбежал, то это сойдет тебе с рук? Я тебя достану из-под земли и выгоню из дома!»
Станислав вздрогнул, открыл глаза, увидел полусумрак подъезда; успокоившись и даже улыбнувшись, он достал из чемоданчика белую рубашку, натянул ее себе на плечи, завязал рукава. Снова прислонился к стене, съежился еще больше и, согревшись, почувствовал, как слипаются глаза.
Он проснулся часов в пять от стука двери и непонятного шума, доносившегося, как оказалось, с улицы. Усилившийся ветер хлопал дверью, а на улице хлестал проливной дождь. Станислав пошевелился, хотел встать, но левую ногу свела судорога. Помассировав ногу, Станислав через минуту-другую сумел подняться и сделать несколько шагов. Он выглянул на улицу, вдохнул запахи дождя и сырого ветра, понял, что ночь на исходе. Он увидел, как в доме напротив почти одновременно зажглись два окна на разных этажах, как где-то резко затормозила машина.
Станислав решил, что из подъезда надо уходить. Ждать, когда погода изменится, бессмысленно: дождь мало был похож на те дожди, которые щедры, но не долговечны. Этот дождь напоминал осенний — монотонный, скучный, недобрый.
Надо было уходить.
Весь день он колесил по городу, посмотрел два фильма — в кинотеатре было приятно укрыться от дождя; Станислав посетил парк, в который забрел накануне, увидел скамейку, на которой валялись газета и яичная скорлупа: он свернул все это и выбросил в урну; потом колесил по городу, читал объявления о приеме на работу…
Ночевал он в том же подъезде.
И снова лил дождь.
На следующее утро он отправился в сторону вокзала.
Дождь не прекращался. Станислав промок до нитки, холод проникал ему в сердце, зубы выстукивали азбуку Морзе. Он снова мечтал о тепле и солнце. Трудно было поверить, что ни через минуту, ни через час, ни даже через день он не увидит деревни Вахтомино. Но он не испытывал теперь никаких сожалений. Теперь Станислав старался уверить себя в том, что поступил правильно. Он ушел из дома, из родной семьи; это, конечно, очень плохо, что он бросил Юрку и бабушку Варвару. Но он нисколько не сожалеет и не пожалеет больше о том, что ушел от отца. Он ушел от отца не потому, что тот ударил его, а потому, что отец никогда уже не станет другим — даже если женится на Тамаре Акимовне. Станислав постарался припомнить сейчас все унижения, которые он перенес по вине отца, и все унижения, которые тот доставил в свое время матери. Он попробовал нарисовать мысленно образ матери — и очень отчетливо увидел ее лицо, ее заплаканные голубые глаза; он услышал вдруг и голос бабушки Варвары, которая всегда вставала на защиту матери.
Воспоминания, которые были так ярки, не могли все же согреть Станислава, но они сделали другое — сжали время и пространство. И неожиданно Станислав увидел привокзальную площадь и несколько легковых машин с зелеными огоньками.
Отправляясь в сторону вокзала, Станислав смутно представлял себе, зачем он это делает. Но теперь понял. В первую очередь ему надо обсушиться и согреться, разумеется. Во вторую очередь — поесть чего-нибудь. Но что Станислав станет делать дальше, он не знал. Он не хотел задумываться о более серьезных вещах.
В вокзальном туалете он снова переоделся, и сухая материя приятно облегла тело. Станислав скосил глаза и увидел, что брюки намокли не так сильно, что если часок-другой посидеть в зале ожидания, они высохнут.
Станислав нашел укромное местечко в углу и сел, откинувшись на спинку жесткого дивана. В окне напротив были видны многочисленные черные рельсы. На многих путях стояли товарные и пассажирские вагоны; маневровый паровозик гонял вагоны направо и налево, тасуя их; машинист паровоза, показалось Станиславу, все время смотрел на окна зала ожидания, в котором сидел Вахтомин. Сон снова начал заволакивать глаза, и в минуту полудремы, когда все вокруг исчезает из виду и остается только неясный, приглушенный шум, когда в голове начинают проноситься неясные образы и звучать незнакомые и знакомые голоса — в такое мгновение в мозгу Станислава возникло имя «Любовь Матвеевна», он встрепенулся и открыл глаза. Он открыл глаза и увидел снова и мокрые рельсы, и вагоны, и машиниста в окошке паровоза.
Брюки высохли, их высушило тепло тела. Зато сам Станислав ощущал — и уже давно — сильную жажду. Он встал и отправился в буфет. Долго стоял за столиком и пил горячий кофе с молоком. Возвращаясь назад, увидел расписание пригородных поездов. Остановился и внимательно прочитал его. И оказалось, что ближайший поезд, который отойдет от Тамбова, будет именно дачный, и что он останавливается на самых маленьких станциях, в том числе и на полустанке «Роща».
Открытие, сделанное Станиславом, растревожило ему душу. Станция «Роща». Деревня Дементьево. Любовь Матвеевна — приятельница бабки Варвары. В мозгу зрело новое решение — пожалуй, наиболее важное и реальное из тех, какие он принимал за последние двое суток. Почему бы не погостить у бабушкиной подруги? Он может даже поработать на сенокосе или еще где-нибудь в колхозе, где требуются рабочие руки.
Но Станислав не обратил внимания на человека в милицейской форме, который, стоя в сторонке, внимательно наблюдал за ним. Размечтавшись, Станислав сунул руку в карман, нащупал деньги; хотел уже встать и идти за билетом, как услышал вежливый голос:
— Далеко едешь, мальчик?
Станислав растерялся:
— Я?
— Ты, — широко улыбнулся милиционер.
Станислав забормотал:
— Я… в этот… еду… как его…
— В Филадельфию. Понимаю. Вы живете в лучших домах Фила… — Милиционер прервал себя на полуслове. — А пока разрешите сопроводить вас в одно казенное учреждение, где вам предстоит выполнить некоторые формальности. Соизвольте встать, Станислав, глубокоуважаемый Вах…
В голосе представителя власти много было и елея, и желчи. Наверное, он был рад, что поймал беглеца. Он вел Станислава в отделение милиции, и люди с любопытством смотрели на них.
Милиционер продолжал иронизировать:
— …Выполним несколько формальностей и расстанемся. Нам доставляет, сэр, большое удовольствие и даже счастье, что вы посетили наш скромный город и соблаговолили навестить нас в нашем… э-э… учреждении.
Милиционер был молод, длинноволос, улыбчив, разговорчив.
— Я своим глазам не поверил, Станислав Вах-Вах, что это вы. Почему не дали телеграмму? Понимаю, понимаю, вы не хотели нас беспокоить. Но это совсем напрасно, совсем напрасно. Мы люди маленькие, и для нас большая честь — встретить вас у трапа… э-э…
— Хватит вам, — сказал Станислав.
— А? Чего?
Осознав окончательно, что пойман, Станислав неожиданно успокоился, и только насмешливый голос милиционера, не умолкая ни на минуту, вносил в душу раздражение. Может быть, в другое время Станиславу было бы приятно послушать этого товарища, который, видимо, любит разные интересные книжки, но сейчас его словословие действовало угнетающе.
— Я могу и хватит, — сказал милиционер. — Да только вы, Станислав, имели полную, стопроцентную возможность, как говорит Синявский, забить гол в свои ворота. Кто вас надоумил бежать из дома? Вы же взрослый человек, в восьмой класс перешли, и надо же… Такой симпатичный гражданин, подтянутый, стройный, небось, спортсмен даже, возможно, футболист… Футболист, я угадал? А за кого же, если не секрет, болеешь? — милиционер быстро перешел на «ты». — За «Спартак»? Ну-у, брат, тогда другое дело. — Милиционер остановился, разжал пальцы, освобождая локоть Станислава. — Пойдем, посидим. — Они вернулись в зал ожидания и сели на тот же жесткий диван, который Станиславу был уже знаком.
Милиционер спросил:
— Последнюю игру с киевлянами слушал?
— Конечно.
— Во! Игорь Нетто почти с угла штрафной площадки зафенделил…
— Вратарь думал, что он хотел прострелить вдоль ворот, приготовился перехватить мяч, а Нетто — бах! — и в сетку.
— Ха-ха! — еще больше оживился милиционер. — Неплохо, а? А второй гол? Это же красавец, а не гол, это мечта, которую подают в гарнире из двух очков. Через себя! В падении! Говорят, скоро и мы сможем смотреть по телевизору…
Динамик ожил:
— Дежурный милиционер, зайдите в комнату матери и ребенка. Повторяю…
— Сиди здесь, я сейчас! — И представитель власти исчез.
Станислава удивило поведение милиционера, но не настолько, чтобы можно было ахать и разводить руками. Наверное, настоящие болельщики немного… необычны. Они другие люди. Всегда приятно поговорить с человеком, который болеет за ту же самую команду, что и ты.
Представитель власти вернулся:
— Сидишь, Станислав? Молодец. Давай, беги за билетом, скоро поезд придет. Ты, кажется, собирался куда-то ехать? Я видел, как ты изучал расписание поездов, и удивился, что ты смотришь именно это расписание, а не другое… Станислав, будь другом, езжай домой! И без фокусов. Впрочем, я тебе верю. Деньги есть? И плюнь ты на всякие неприятности, настоящий спортсмен должен быть выше. Согласен?
— Согласен, — ответил Станислав.
Потом пришел поезд. Станислав поднялся в вагон, и дежурный милиционер на прощанье крикнул:
— Послезавтра репортаж из Тбилиси!
Поезд тронулся.
Станислав грустно смотрел в окно.
Ему не хотелось думать о том, что ждет его дома. Он знал, что его ждет и… не хотел думать об этом. Он думал о милиционере, с которым можно было бы легко подружиться. Жалко, что Станислав так и не узнал его имя. Теперь в каждом человеке в милицейской форме Станислав будет видеть болельщика и очень хорошего человека.
Часа три шел до села пригородный поезд. Минут пять он стоял на станции «Роща», и Станислав переживал соблазн выскочить из вагона и побежать в Дементьево, к Любови Матвеевне. Но он преодолел этот соблазн ради тамбовского милиционера.
Во второй половине дня Станислав вошел в дом, в сенях его увидела бабушка Варвара:
— Ты вернулся? А отец поехал за тобой в Дементьево. Ну, заходи, заходи… Господи боже мой…
— Я не был в Дементьево.
— Не был в Дементьево? Где ж ты был?
— В Тамбове.
— Что? Где? Час от часу не легче… Как же ты туда попал?
— Поездом.
— Но ведь в Тамбове… Да ведь там ни одного знакомого нет. Где ты ночевал?
— В одном доме, — предвосхищая новые вопросы Варвары Петровны, Станислав сам спросил: — Горячая вода есть?
— Вода… Воды нет, но скоро будет, долго ли нам, печь вон как полыхает… Искупнуться хочешь? А может, баньку истопить? Нет? Ну, ладно, и бог с ним, съездил, прокатился — и хорошо, вернулся — и слава богу. А отцу твоему тоже полезно проветриться, полезно освежить голову. Моду взял — детей уродовать.
Так состоялось возвращение Станислава в родной дом.
Пришел с улицы Юрка, просунул голову в дверь:
— Баба, скоро будем обедать? — увидел старшего брата, взвизгнул: — Стас! Ты прибежал? Так быстро!
— Вот так.
Отец вернулся на другой день. Станислав сидел и читал книгу «Все о футболе», когда услышал голоса во дворе. «Не надо было тебе мотаться, говорила ведь», — сказала бабушка Варвара. — «Его нет там!» — ответил злой голос отца. — «Куда он мог деться? Вон дома сидит, книжку читает…» — «Как дома! Прибыл, что ли?»
Станислав услышал тишину, которая наступила после этих слов, затем поочередно захлопали все двери и в горнице послышались шаги отца. Он не снял сапоги. Он не снимал их только тогда, когда был сильно взволнован и зол. Он вырос перед Станиславом и молча воззрился на него гневными щелочками-глазами. Станислав ответил отцу смелым взглядом.
Не здороваясь, отец скривил губы:
— Ну? Что скажешь?
— Мне нечего говорить.
— То-то и оно. Путешественник! Где шлялся?
— В Тамбове был.
— В Там-бо-ве? — протянул Клавдий Сергеевич недоверчиво. — Молодец. Веселую жизнь нам устроил. Обиделся, видите ли!.. Если я начну по каждому пустяку обижаться, всей твоей жизни не хватит свою вину загладить. Сопляк!
— Не ругайся, отец!
— Не нравится? Всех взбаламутил, убег куда-то на ночь глядя… — Отец сделал паузу, откашлялся и более спокойным тоном продолжал: — Чего ты добиваешься, Станислав? Никак понять тебя не могу. Давно уже наблюдаю за тобой, но у меня вот здесь, — он постучал себя по лбу пальцем, — не укладывается, что ты за человек. Сказать тебе, чего я думаю?
— Скажи.
— Я думаю, что ты заучился. В нашей семье никто так долго не учился, кроме матери. — Мать — ладно, она женщина, но ты-то, ты! Ведь ты уже вон какой вымахал, выше отца, а все продолжаешь гонять мяч да всякие фокусы выкидывать. — Отец, кажется, успокоился до конца. Он прошелся по комнате, а потом решительно сел на диван. — Давай, Станислав, поговорим с тобой по-человечески, не будем психовать… Хоть у тебя вообще нет социальной почвы для психования.
Станислав повернул голову, только кивнул, как бы желая слазать, что он готов серьезно поговорить с отцом и что у него действительно нет «социальной» почвы.
— Я в твои годы, — продолжал Клавдий Сергеевич, — работал уже на консервном заводе в Исфаре. Я был вполне самостоятельным человеком… со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ты следишь за моей мыслью? — Он начал говорить «интеллигентным» языком, и это означало только, что теперь отец не столько воспитывает сына, сколько любуется собой. — Почему я говорю: со всеми вытекающими отсюда последствиями? Да потому только, Станислав, что уже тогда, работая на консервном заводе, я наравне со взрослыми отвечал за все, что делал сам: за количество и качество, за прогулы, если таковые были, и за многое тому подобное.
Отец сел на своего любимого конька, и теперь только кто-то третий мог заставить Вахтомина замолчать или переменить тему. Бабушка Варвара заглянула в комнату, пытливо скользнула по лицам Клавдия Сергеевича и Станислава, спросила:
— Обедать собирать, что ли?
— Собирай, матушка, потихоньку. — Дождавшись, когда старушка уйдет, отец продолжал свою мысль: — Человек, Станислав, становится взрослым не тогда, когда бежит из дому, а тогда, когда он в силу многих обстоятельств начинает следить за своими поступками и всякими другими действиями. И тогда он вот этой штукой осознает, — отец снова постучал себя по лбу, — что он делает хорошо, а что — плохо.
— Ты сам грозился выгнать меня из дома, — напомнил Станислав.
— Я грозился! Я грозился! Так ведь мы с тобой очень горячими были оба. Что ж, я тоже не без греха, но и меня можно понять. Я тебе не дядя чужой…
Некоторое время Станислав был уверен в том, что отец заведет пустопорожний разговор из тех, к каким все в доме давно привыкли. В этих разговорах всегда присутствовали активная (отец) и пассивная (сын или бабка) стороны. Активная сторона убеждала, возмущалась, советовала, печалилась, доказывала аксиомы, пассивная — молча кивала головой, изредка раскрывая рот, чтобы сказать короткое «да», «ага», «понятно», «сделаю», «согласен», «само собой» и т. д. Некоторое время Станислав был уверен в том, что и сейчас отец ведет такую «воспитательную» беседу. Станислав нетерпеливо дожидался конца этой беседы, и после отцовских слов: «Я ведь тебе не дядя чужой» ждал фразы: «Ну, ладно, пошли в горницу, обед стынет». Но вместо этого отец сказал:
— Я к чему веду, не понимаешь?
— Нет. К чему ты ведешь?
— Я к тому веду, что пора тебе, Станислав, на рельсы самостоятельности становиться. Мозгами, — и отец в третий раз постучал себя по лбу, — ты с детства тороват, бог в этом отношении тебя не обидел, а все остальное со временем приложится.
Вот теперь все было понятно. Станислав получил даже некоторое удовольствие от мысли, что теперешняя беседа оказалась не такой пустопорожней, как он ожидал. Станислав расслабился, откинулся на спинку дивана, наложил ногу на ногу и сказал:
— Я могу хоть сегодня встать на эти самые рельсы. Мне уже пятнадцать лет, между прочим.
— В ноябре будет… О чем я и толкую, — сказал отец и поморщился, увидев позу сына.
— Ты предлагаешь мне бросить школу?
— Бог с тобой! Бросить школу… Я тебе не предлагаю бросить школу, но могу предложить перейти в вечернюю.
— А что я буду делать днем?
— Ты будешь работать.
— Где?
— Где захочешь. Хотя бы у нас на комбинате.
— Что я буду делать у вас на комбинате? Бревна таскать?
— У тебя кишка тонка — бревна таскать. Там такие работяги — бугаи! Да и не надо бревна ворочать, когда есть всякая механизация… Ты подросток, опять же…
— Тогда, может быть, шкафы красить?
— Красить, Станислав, тоже надо умеючи. У нас вон в том году появился один, с трудовой книжкой. Маляр, говорит. А когда работать начал, ну и ясно стало, какой он маляр. Если ты хочешь пойти на комбинат, я могу тебе посоветовать наш цех — заготовительный. Станочником будешь. Тебе всего пятнадцать, но я уговорю, кого надо…
— На станках, по-моему, работать намного труднее, чем быть маляром…
— По-твоему, может, и так, а на самом деле все иначе обстоит.
Если в глубине сознания Станислава и сидела мысль о том, чтобы бросить школу и начать трудиться, то она почти не давала о себе знать. Отец вызвал ее к жизни — и она, мгновенно явившись, атаковала мозг; Станислав загорелся. В сердечном порыве он схватил руку отца и крепко сжал ее:
— Договорились! Я устраиваюсь к вам на работу. А ты уверен, что меня примут?
— Не волнуйся. Они будут иметь дело со мной. У нас много перебывало таких чижиков, как ты. Твоего возраста, то есть.
— Когда я пойду устраиваться?
— Когда хочешь. Смотри сам, я тебя сильно не неволю. — Отец поднялся с дивана, потянулся. Напоследок сказал: — Только я хочу тебя предупредить: будешь работать в моей смене.
— Само собой, — ответил Станислав, не подумав.
— Придется во всем подчиняться мне. Грубить не будешь?
— Если справедливо станешь требовать, зачем грубить?
— У меня всегда все справедливо… Пошли обедать.
За обедом Клавдий Сергеевич рассуждал о том, что любой человек должен самостоятельно найти свое место в жизни и выработать свое отношение к ней, чтобы никогда не было зазорным сказать: «Да, я делаю то-то и то-то!» Он, отец, рад, что сын хочет выбрать для себя рабочую специальность. Но когда он изберет эту специальность, надо отдать ей всего себя, если хочешь, чтобы был толк…
За обедом Станислав скучал.
На другой день он впервые очутился на территории комбината. Отец водил сына по многочисленным цехам; на участке, где установлена пилорама, показал, как разрезают бревна и получают доски; в другом цехе Станислав увидел, как делают мебель; познакомился он и с устройством сушильных камер, откуда материал поступает в заготовительный — отцовский — цех.
— Вот на этой пиле разрезают доски поперек. Смотри внимательно, — рассказывал и показывал отец. — Рабочий нажимает на педаль, диск поднимается и режет доску пополам. Дешево и сердито. На этот станок мы обычно ставим новичков… Отсюда и начинается мой цех. С понедельника ты начнешь работать на циркульной пиле.
Выйдя в этот день за ворота комбината, Станислав медленно шагал по селу, переживая свои впечатления. Он загорелся, когда отец предложил ему поработать на производстве, но теперь от такого чувства не осталось и следа; он увидел, что ничего сложного в специальности станочника нет, что значительно интереснее трудиться, возможно, в том цехе, где делают мебель. Но теперь уже поздно идти на попятную, слишком поздно.
Станислав задумчиво смотрел себе под ноги, вспоминая все «представления» и знакомства, и ему было не по себе. Отступать поздно, конечно, но что, если попроситься в другую смену? Почему обязательно он должен работать в отцовской смене? Станислав представил себе, как он ежедневно будет видеть отца; тот станет следить за ним, проверять каждую деталь, которую он изготовит своими руками, придираться к каждому просчету, а это приведет к многочисленным стычкам.
Надо работать в другой смене! Пусть — в заготовительном цехе, но — у другого мастера.
Повеселев, он поднял голову и увидел, что находится неподалеку от книжного магазина. Станислав испытал желание поделиться с Тамарой Акимовной своими мыслями и планами. Он старался не думать о том, что у него просто-напросто возникло желание увидеть эту добрую и красивую женщину.
Станислав толкнул дверь и вошел в полупустой магазин. Тамара Акимовна, увидев гостя, пошла ему навстречу.
— Станислав! — Она обняла его, но тут же легонько оттолкнула, внимательно посмотрела ему в глаза: — Ты напрасно убегал.
— Напрасно, Тамара Акимовна.
— Осознал? Вот и замечательно. Отец действительно тебя ударил?
— Немножко. Он нечаянно.
Тамара Акимовна грустно улыбнулась:
— За нечаянно бьют отчаянно, Стасик. Но тебе надо было прийти ко мне, а не бежать. Ведь прислал же ты ко мне Юру. Ты когда вернулся?
— Два дня назад.
— A-а… Значит, отец тебя видел уже?
— Конечно.
— Ну и как?
— Все в порядке.
— Слава богу.
Тамара Акимовна была в красивом розовом платье, волосы падали ей на лоб, глаза и губы улыбались; невозможно было найти название этой невероятной красоте. Станиславу было грустно от того, что Тамара Акимовна до сих пор не живет в их доме. Тогда бы он мог каждый день любоваться ею.
Станислав сказал, вздохнув:
— Мы с ним поговорили по душам. Он мне предложил работать у них на заводе.
— Только этого и не хватало! — возмутилась Тамара Акимовна, сердито сдвинув брови.
Станислав удивился:
— Почему?
На этот раз недоумение отразилось на лице женщины:
— Ты разве не понимаешь? Ведь тебе надо закончить школу! О какой работе может идти речь? Может, твой отец пошутил?
— Мы серьезно говорили.
— И ты согласился с ним?
— Да.
— Жаль. — Она сделала паузу. — Жаль. И жаль, что я не могу с ним поговорить.
Станислав не обратил внимания на эту ее фразу.
Тамара Акимовна спросила снова:
— А школа?
— Я пойду в вечернюю.
— Значит, — сказала она после паузы, — эта идея с твоим трудоустройством принадлежит Клавдию Сергеевичу?
— Я ведь не против.
— Дело не в этом, — Тамара Акимовна рассеянно смотрела поверх головы Станислава, в окно. — «Против» ты или «за» — это особый разговор… Впрочем, что это я? Лезу со своим уставом в чужой монастырь…
— Не в чужой, — сказал Станислав.
Тамара Акимовна ответила с грустной улыбкой:
— Чужой, чужой… Как там Юра?
— Нормально.
— Он в ту ночь у меня был.
— Я знаю. Ну, я пойду, Тамара Акимовна.
— И когда же ты начнешь трудиться?
— С понедельника. Я даже знаю, какой станок у меня будет.
— Вот как?
— Циркульная пила! Режет толстые доски, как нож — масло. Р-раз — и готово! — Станислав бодрился, понимал, что бодрится, и боялся, что Тамара Акимовна тоже понимает это. — До свидания, — сказал он, — я пойду.
Он был настолько разочарован разговором с Тамарой Акимовной, что настроение снова упало.
Иногда трудно разобраться в логике взрослых. Станислав видел в Тамаре Акимовне человека, который в ближайшее время станет ему родственником. Еще он видел в ней будущего хорошего товарища. Тамара Акимовна мало напоминала тех взрослых женщин, которых принято называть «тетями». Она не «тетя». Она именно Тамара Акимовна — со своими серьезными и доверчивыми глазами, которые, кажется, знакомы Станиславу всю жизнь и которые не могут принадлежать человеку холодному и равнодушному; она именно Тамара Акимовна с ее мягкой улыбкой, круглым лицом и прядкой светлых волос, упавших на лоб; она именно Тамара Акимовна, с которой так приятно говорить о пустяках, о «пустяшных пустяках» (фраза отца), потому что любой пустяк в ее устах приобретает вес.
Играя в тот день в футбол, Станислав смотрел на себя со стороны. Он думал, что мальчишки смеются над ним: без пяти минут станочник, а гоняет мяч вместе с пацанами.
Но никто ничего не думал, потому что никто ничего не знал.
Когда стемнело так, что уже нельзя было разобрать, где свои, а где чужие, Станислав и Юрка вернулись домой. Отец ужинал.
— Появились, мальчики? Ну, кто кому забил гол?
— Всяко было, — сказал Станислав, снимая рубашку. Вышел в сени, умылся под умывальником, вернулся в горницу, сел рядом с отцом.
— Тебе-то, по моему разумению, не следует уже мяч гонять, — как бы между прочим произнес Клавдий Сергеевич.
«Ну, вот».
— Это я только сегодня… У меня, отец, — Станислав почему-то не мог произнести слово «папа», — у меня, отец, мысль одна появилась. Только ты, прежде чем соглашаться или нет, подумай как следует.
— Учить меня будешь! Выкладывай.
— Я подумал, что нам с тобой не резон работать в одной смене.
Лицо отца вытянулось, щелочки-глаза стали еще уже.
— Это почему?
— Потому что я хочу побольше самостоятельности. Ты ведь желаешь видеть меня самостоятельным?
— Одно другому не мешает.
— Не обижайся, отец, но ты мне будешь мешать…
— Я?!
— Не совсем ты. Твое постоянное присутствие. Если, например, ты начнешь смотреть на меня, на мои руки, когда я буду стоять у станка, я стану нервничать и выдавать брак.
— Хм, — сказал отец. — А ты не нервничай… И долго же ты думал об этой чепухенции? Когда же мне на тебя смотреть, если у меня своих забот по горло? Ведь ты еще не отработал ни одной смены, а уже испугался. Удав я, что ли, чтобы есть тебя глазами?
Станислав засмеялся:
— Ты много раз говорил, что в моем возрасте был совсем самостоятельным человеком. Говорил?
— Ну?
— Я тоже хочу им быть.
Клавдий Сергеевич помолчал, бросил в рот кусочек хлеба, прожевал его.
— К Рожкову тебя определить?
— В другую смену.
— Так это Рожков и есть. Правда, у меня с ним отношения не того…
— Это тоже к лучшему. Он больше с меня станет спрашивать.
— Твоя взяла! — согласился отец. — Уговорил. Выйдешь в рожковскую смену.
Неожиданно в разговор вступила бабушка Варвара, которая молча возилась до этого в кухне с посудой. Она решительно заявила:
— Хочешь, обижайся на меня, Клавдий, хочешь, не обижайся, но мне совсем это дело не по душе. В прошлый раз я смолчала, но…
— Какое дело, матушка?
— Это вот самое, которое ты со Стаськой обсуждаешь. Неужто мы с голоду умираем, чтобы гнать мальчонку на хлеб зарабатывать?
Клавдий Сергеевич пожал плечами:
— Напрасно ты вмешиваешься, матушка, в мужской разговор… Делай свое дело.
— Судьба Стасика — тоже мое дело, — смело ответила старушка. — Больно много ты берешь на себя, Клавдий! Не грех было бы и с другими посоветоваться. Станислав — он что: много ли смыслит? Ты всегда вот такой был, Клавдий, неохоч ты был до чужих советов.
— Матушка!
— Чего уж там, матушка… — Бабушка Варвара не спеша вытирала руки фартуком. — Чего уж там, матушка. Коли уж встряла в ваш разговор, так дай и закончить.
Выражение в глазах Клавдия Сергеевича, которое Станислав определял словами: «А ну вас всех к черту!», стало еще убедительнее.
— Хорошо, послушаем, — Клавдий Сергеевич, когда терял душевное равновесие, начинал хрипеть и шипеть немного сильнее обычного. Так и казалось, что голос его вот-вот окончательно сорвется. — Только, матушка, если на то дело пошло, ты не обижайся, если я потом тоже скажу тяжелые слова.
— Не пугай ты меня, за христа ради, — отмахнулась старушка. — Чего ты можешь мне сказать особенного, чего я не слышала от тебя за всю жизнь-то? Ты только и можешь, что одного себя ценить, до других тебе дела нет. А сказать я тебе хочу вот что: не дело Станислава от учебы отрывать. Сам вырос неучем, так нечего других с правильного пути совращать.
— Что? Что ты такое мелешь? — Клавдий Сергеевич наклонился в сторону старушки, лицо его потемнело от гнева. — В этом доме я хозяин, матушка, и ты в мои дела не лезь.
— Этот дом мой, если на то пошло, — отрезала бабушка Варвара. — Мы с твоим отцом получили его по наследству от твоего деда и бабушки — моих покойных родителей. Вот умру я, тогда и распоряжайся здесь. А пока я жива…
— И пока ты жива, матушка, я тоже буду в нем распоряжаться. Я — глава семьи. Причем здесь дом?
Станислав некоторое время не вмешивался в спор взрослых. Он ни разу еще в своей жизни не слышал, чтобы старушка обвиняла своего сына, которого, как казалось Станиславу, она всегда побаивалась. И вдруг… Отчего такое произошло? Не потому ли, что и сам Станислав с некоторых пор начал оказывать сопротивление отцу?
— Ты можешь и дальше оставаться главой семьи, я тебе слова против не скажу. Но внука совращать не дам.
— Что ты заладила свое «совращать» да «совращать»! Он сам хочет работать, понятно тебе? Сам!
— Как не понять, коли ты разагитировал его. И сам неучем остался, и других…
— Замолчи, матушка! Чего ты мелешь? Думать надо, прежде чем рот раскрывать. А еще старая женщина!
— Ты мою старость не трожь, — сурово сказала бабушка Варвара. — А ты, Станислав, не очень-то иди у него на поводу…
Клавдий Сергеевич вскочил на ноги, вышел в сени и громко хлопнул дверью.
— Моду взял — дверями хлопать… Он, Станислав, в Исфаре этой самой с третьего класса школу бросил. Может, и большой он начальник на заводе, я не знаю, но дома себя ведет, ровно зверь лесной…
В воскресенье вечером отец пришел с рыбалки, отнес на антресоли удочки, отдал старушке несколько окуньков: «Свари ухи, матушка!», долго плескался под умывальником. Затем отправился в комнату мальчишек. Вошел, сел на диван, посмотрел на сыновей, которые выжидательно молчали, и заговорил:
— Ну что, Станислав, убедила тебя бабушка?
Станислав не знал, какого ответа отец ждет, но подумал почему-то, что отец сомневается, остался ли сын тверд в своем желании начать трудиться на производстве?
— Я буду работать, отец.
— Вот и хорошо, — Вахтомин с облегчением вздохнул.
— Папа, — Юрка посмотрел на него своими детско-наивными глазами. — Стасик будет теперь зарплату нам приносить?
— А как же! — повеселев, ответил Клавдий Сергеевич. — За работу деньги платят.
— Я тоже пойду на завод, когда кончу семь классов.
— Пойдешь — не пойдешь, — не очень вразумительно пробормотал отец. — Кстати, Станислав, не подумай, что мне нужны твои деньги. Ни в коем разе! Пока что я и сам в состоянии прокормить семью. Значит, так: завтра с утра идем на комбинат, я тебя представляю начальству, то да се, потом тебя заставят проходить медицинскую комиссию, конечно, а потом ты выйдешь в смену Рожкова. Все очень просто.
Клавдий Сергеевич поднялся и вышел из комнаты.
В эту ночь Станислав спал плохо. Он часто просыпался и подолгу смотрел на светлый квадрат окна. Станиславу снилось, что он идет по длинному цеху, с обеих сторон прохода установлены циркульные пилы, они визжат пронзительно и тревожно, и отец тянет его за рукав к станкам, умоляя попробовать, хорошо ли они наточены.
На другой день после бегства Станислава Клавдий Сергеевич явился к знакомому крыльцу, распахнул дверь и вошел в горницу к Тамаре Акимовне. Нарочито бодрым голосом сказал:
— А вот и я, Тамара Акимовна! Небось, заждались?
Она была одна. Вахтомин заметил: на столе не было ни самовара, ни чашек, ни прочих атрибутов, украшающих чаепитие, с которого Тамара Акимовна обычно начинала вечер. Вахтомин загрустил; все приготовленные фразы вылетели у него из головы.
Тамара Акимовна спросила:
— Что вы хотели вчера узнать у меня, Клавдий Сергеевич?
— Я? Э-э…
— Вы садитесь.
— Спасибо. Я… М-мм… — Он вел себя, как робкий мальчишка; он попытался собраться с мыслями. — Собственно говоря, я хотел вчера узнать только, откуда вам стало известно, что Станислав сбежал, и какие обстоятельства прислали к вам моего Юрия… — Вахтомин запнулся, поймав себя на том, что говорит очень скучным языком, и увидев, что Тамара Акимовна смотрит в сторону.
— Могли бы и сами догадаться. — Незнакомый голос был у Тамары Акимовны. — От Юры я все и узнала.
— Ага, — Вахтомин кивнул. — Он пришел к вам.
— Что же здесь странного?
Клавдии Сергеевич нацелил на женщину щелочки глаз и снова склонил голову в знак того, что все понимает:
— Правда, правда. Ничего странного нет. Ведь он к вам пришел, а не к дяде чужому…
— Хорошо, что вы это поняли.
Вахтомин осмелел:
— Спасибо, Тамара Акимовна, что приняли, так сказать, участие. Я рад, что мои сыновья быстро привязались к вам. Это облегчает задачу, которая стоит перед нами.
— Клавдий Сергеевич, — сказала Тамара Акимовна, поднимая на него глаза. — Не будем себя обманывать.
— В каком смысле?
— В единственном. У нас с вами ничего не получится.
Такого варианта он не предвидел, строя накануне планы на сегодняшний день. Вахтомин испытал то особое состояние, которое испытывает пассажир поезда, узнавший вдруг о том, что едет в противоположную от места назначения сторону. Еще пять минут назад Вахтомин считал себя чуть ли не хозяином этой маленькой квартиры, хоть его и смущал сухой тон Тамары Акимовны. Теперь же Клавдий Сергеевич растерялся. Он раскрыл было рот, но не издал ни звука.
Тамара Акимовна продолжала говорить:
— Вы, Клавдий Сергеевич, не тот, за кого себя выдаете. В таких случаях знаете что говорят?
— Что? — машинально спросил он.
— В таких случаях говорят: давайте останемся добрыми знакомыми. Но я даже такой малости не могу вам предложить.
Он медленно поднялся:
— Да… Понятно… — Он бормотал какие-то слова, не понимая их смысла. Он натянуто засмеялся: — Счастливо оставаться, Тамара Акимовна!
Он шел в Вахтомино, не замечая, что шагает слишком быстро и несолидно машет руками. Он думал вслух — и тоже не замечал этого:
— Ну что ж, Тамара Акимовна, спасибо. А я-то, дурак, думаю-гадаю, откуда у вас такой холодный голосок? С чего бы это? Я, дорогая, не пропаду. Мне только пятьдесят будет, я молод и здоров, а что касается вашего брата — вон их сколько, вдовушек-то, любая счастлива будет пойти с Вахтоминым под венец. А то вы больно капризны, Тамара Акимовна. Что ж… До свидания… Я без вас не пропаду. А что касается вашей персоны, уважаемая, так это мы поглядим-посмотрим. Вы еще Клавдия Вахтомина вспомните, покусаете еще свой локоточек, поплачете горькими слезами, да поздно будет. И прокукуете вы свои оставшиеся годочки в бабьем одиночестве. Вот тогда и посмотрим, что к чему, кто правый был, а кто виноватый. Может, вы ждете, что Вахтомин придет к вам на поклон? Если вы так думаете, то вы глубоко заблуждаетесь. Вахтомин на поклон не ходит.
От всех этих злорадных мыслей Клавдий Сергеевич повеселел. Вахтомин видел мысленно, как гибнет вдовая красавица Тамара Акимовна, и наслаждался ее гибелью.
А он пойдет и завтра же женится. Завтра! Тем более, что и невеста есть подходящая — Марина Фабрициева. Чем она хуже «белой головки» из книжного магазина? Марина, по крайней мере, дело делает — в железнодорожном буфете работает, приносит обществу пользу.
Клавдий Сергеевич даже остановился от таких смелых мыслей. Не пойти ли ему теперь же на станцию? Но, с минуту поразмыслив, решил: время уже позднее, лучше это дело отложить на завтра.
Несмотря на размолвку с Тамарой Акимовной, Клавдий Сергеевич вернулся в тот день домой в хорошем расположении духа и с места в карьер решил уладить отношения с матерью. Варвара Петровна, как всегда, была занята делом. Но по лицу старушки Вахтомин безошибочно определил, что сегодня она настроена менее враждебно и что разговорить ее не составит особого труда.
Клавдий Сергеевич приветливо сказал:
— Здравствуй, матушка!
— Виделись уже, — суровым тоном ответила Варвара Петровна.
Клавдий Сергеевич подошел и обнял ее за плечи:
— Хватит быть такой серьезной, матушка. Больно ты сурова второй день. Если чем обидел тебя — извини.
Бабушка Варвара отстранилась, но в разговор вступила:
— Я — что… Меня вон не сегодня-завтра на погост снесут, и вся недолга. Обо мне не тужись, Клавдий.
— Честное слово, матушка, я погорячился. Прости меня, если можешь, и давай не будем больше дуться друг на друга.
— Ладно уж, чего там, — глухо произнесла Варвара Петровна. — Ты бы вон о Станиславе подумал. Хоть и взяла я грех на душу, а болит теперь сердце… Ох, как болит!
— Вот видишь, — не преминул заметить Вахтомин, отходя от матери и хозяйским оком оглядывая комнату. — Вот видишь, к чему привело твое легкомыслие.
— Надо что-то делать, Клавдий…
— А что делать? Завтра сяду на поезд и махну в Дементьево, к приятельнице твоей. Поймаю Стаську за ухо и приведу обратно.
— Не дерись только, за христа ради.
— Не буду, матушка, — благородно ответил Вахтомин, — успокойся. Я тот раз погорячился. Нельзя, конечно, потакать ему, но я теперь иначе сделаю. Не поймет — пусть на себя пеняет… Ты уверена, матушка, что он поехал к твоей подружке?
— Куда же ему деться…
— Юрий дома?
— Ушел футбол слушать…
— A-а… Футбол… Ну, ладно. Пусть слушает, пока каникулы.
— Купил бы ты приемник, Клавдий. Скучища в доме — хоть плачь. Иной раз и хочется концерт какой послушать, а радио нет…
«У Тамары есть приемник», — хотел сказать Вахтомин, уже и рот раскрыл, но вовремя спохватился. Спохватился, вспомнив о том, что случилось; Клавдий Сергеевич вспомнил холодные Тамарины слова и чужие ее глаза; хорошее настроение стало уходить — будто его и не было!
— Купим, — ответил он старушке и отправился в сени, хоть и не знал, что ему понадобилось там. Увидев умывальник, погремел им, побрызгал водой в лицо, вернулся в горницу, спросил: — Пожевать есть что-нибудь, матушка?
— Как же нет.
— Бывает, что и нет…
Варвара Петровна улыбнулась, лицо ее осветилось сотней мелких и глубоких морщинок.
Клавдий Сергеевич молча сел к столу, задумчиво уставился в угол. «Тамара Акимовна, как же так? — обратился он мысленно к стенке. — Что за фортель выбросили вы так неожиданно?»
— Случилось что? — мать поставила на стол вазу с хлебом.
— Ерунда, ничего такого не произошло, матушка, — ответил Клавдий Сергеевич. — Просто я раздумал жениться. Вот и вся история.
— Жениться передумал? На Тамаре-то Акимовне?
— Именно на ней. Да и наш домик нам с тобой не продать. Поэтому будем жить без изменений.
Варвара Петровна продолжала пытливо смотреть на него:
— Что произошло, Клавдий?
— Тебе чего волноваться? Повздорили — и всего дела…
Варвара Петровна всплеснула руками:
— Клавдий, ты потеряешь свой последний шанс, опомнись. Такую женщину, как Тамара Акимовна, днем с огнем не сыскать. Умная, красивая, приветливая… Не говори, что поругались. А и поругались — не вешай носа. Помиритесь!
— Не помиримся, не маленькие. И хватит об этом, матушка. Все. Баста. Пусть она себе ищет человека поинтеллигентнее, образованного… Чтоб книжки читал… Гусь свинье не товарищ… Все, матушка. Мечи щи из печи. Что там у тебя?
Утром следующего дня Клавдий Сергеевич поехал в Дементьево. Он еще издали увидел во дворе знакомого дома Павла Павловича — мужа Любови Матвеевны, заядлого садовода-любителя — и, подойдя к калитке, окликнул его. Павел Павлович обернулся, долго, не узнавая, смотрел на гостя, потом воскликнул:
— Неужели Клавдий Сергеевич?
— Он самый.
— Заходи, заходи, будь гостем.
Хозяин завел гостя в дом, усадил на табурет.
— Кури, если хочешь.
— Не балуюсь. Курить — здоровью вредить…
— Само собой. Я ведь тоже… — Павел Павлович помялся. — Сейчас позову жену.
— А где она?
— У соседей с утра сидит, где ж ей быть? У такой же старухи и сидит, как сама.
— Какая же Любовь Матвеевна старуха, — любезно сказал Вахтомин. — Шестьдесят лет…
— Шестьдесят три.
— Неважно.
— Да нет, важно.
Павел Павлович пошел было к двери, но вернулся и тоже сел на табурет. С любопытством посмотрел Вахтомину в глаза:
— Если не секрет, что у вас там стряслось, в Вахтомино?
— А в чем дело? — спросил в свою очередь Клавдий Сергеевич. — Что ты имеешь в виду?
— То и имею, что вчера к нам милиция заявлялась. Участковый наш. Интересовался, где мы спрятали твоего старшего сына.
— Значит, — размышляя, спросил Клавдий Сергеевич, — Станислав у вас не появлялся?
— Зачем ему появляться здесь? Он что, действительно, сбежал из дома?
— Сбежал, подлец. Думали, что к вам подался. Тем более, что матушка моя, — тоже головы нет на плечах у человека! — помогла ему в этом. «Езжай, говорит, внучек, поживи у Любови Матвеевны в Дементьево».
— Нет, к нам он не приезжал, — повторил Павел Павлович. — Если бы он был у нас, вы бы еще вчера узнали об этом… От милиции. У них связь — будь здоров.
— Я думаю, — согласился Вахтомин.
— Сейчас Любу позову.
Вахтомин хотел уехать назад. Только теперь, узнав о том, что Станислава в Дементьево не было и нет, Вахтомин встревожился не на шутку. Если сын не поехал в Дементьево, куда же он делся? Куда мог побежать без документов и без теплой одежды? Кому он нужен? Не махнул ли с дурости в Тамбов? Самые тревожные предположения лезли Вахтомину в голову, и Клавдий Сергеевич решил первым же поездом вернуться назад. Павел Павлович и Любовь Матвеевна убеждали его остаться хотя бы до утра, погостить («Сын уже дома, небось!» или «Он вообще никуда не уезжал, у товарища переночует пару ночей да и вернется… Товарищей всех поспрашивали?..»). Последнее предположение, которое сделала Любовь Матвеевна, показалось Вахтомину не лишенным смысла. А что, — решил Клавдий Сергеевич, — вполне возможный вариант. Никуда Станислав не поехал, а сидит у какого-нибудь дружка и слушает по радио футбол.
— Что ж, Любовь Матвеевна, может, вы говорите вполне справедливые слова. Поеду утром. Когда утренний проходит здесь?
— В семь.
— Вот утренним и вернусь… — Вахтомин тыльной стороной ладони хлопнул по другой. — Какой же негодяй!
— Дети… — сказал Павел Павлович. — Успокойся, Клавдий Сергеевич. Сейчас я тебе покажу коллекцию моих открыток об освоении Северного полюса…
Клавдий Сергеевич рассматривал открытки и пил чай. В этот самый час Станислав в пригородном поезде возвращался из Тамбова домой…
В деревне же Вахтомино ничего не изменилось, если не считать того, что после девяти часов утра Варвара Петровна накинула на голову платок и отправилась в село, чтобы поговорить по душам с Тамарой Акимовной.
Выйдя из-за прилавка и поздоровавшись, Тамара Акимовна спросила:
— Что случилось, Варвара Петровна?
— Ничего не случилось.
— Станислав вернулся?
— Я думаю, что он погостит там немного.
— Значит, вы знали?
— Выходит, так. Только я, Тамара Акимовна, пришла не из-за Станислава вовсе.
— Разве? Неужели есть что-то важнее?
— Выйдемте на улицу, Тамара. Тут у вас больно людно…
На улице старушка подвела Тамару Акимовну к ближайшей скамейке.
— Посидим, милочка…
— Посидим, Варвара Петровна.
Тамаре Акимовне не понравилось слово «милочка», которое произнесла Варвара Петровна; но у Тамары Акимовны и в мыслях не было обвинить старушку в неумении подбирать слова.
— Я что хочу у тебя спросить, Тамарочка, — начала Варвара Петровна ласковым голосом. — Я пришла узнать, почему это вдруг мой Клавдий Сергеевич раздумал на тебе жениться?
— Ах, вот в чем дело. Ну, если он вам сказал об этом сам, мне нечего добавить, Варвара Петровна.
Старушка скользнула взглядом по ее лицу.
— Не хитри, Тамарочка. Что-то произошло меж вами. Говори, что. Небось, поправить еще не поздно.
— Поздно, Варвара Петровна.
— Да ведь он любит тебя! Он всегда говорил, какая ты замечательная женщина, карточку в кармане носит в блестящей бумаге…
— Изменить ничего нельзя уже, Варвара Петровна.
Тамара Акимовна могла бы признаться, какая тяжесть легла на ее сердце, когда она узнала, что Клавдий Сергеевич, который казался ей всегда самостоятельным человеком и любящим отцом, который, как ей думалось, сумеет защитить ее от возможных жизненных бурь, — этот человек избил своего родного сына! Надо ли говорить о том, какое разочарование испытала Тамара Акимовна? Она в новом свете увидела многие поступки Вахтомина — те поступки, которые в свое время казались ей странными, но вполне объяснимыми. В ту ночь Тамара Акимовна осознала, что ее вдовья жизнь остается без изменений; Тамара Акимовна решительно и бесповоротно вычеркнула из своего сердца Клавдия Сергеевича Вахтомина.
Но разве могла она сказать об этом Варваре Петровне?
Варвара Петровна взяла ее за руку:
— Милочка, моему сыну нужна жена. Такая жена, как ты — умная и красивая. Чтобы он любил ее и носил на руках. Он не старик. Что там — сорок девять лет! Для мужика это не возраст…
— Варвара Петровна, я уж сказала вам. Ничего нельзя изменить.
— Тамара, Тамарочка, не говори такие слова, подумай! Я уверена, что тебе многое не понравилось в нем… Да? Правда? Но ведь правильно говорят в народе: стерпится — слюбится. Уважь старуху, милая. Погоди принимать главное решение. Все еще изменится.
Варвара Петровна мечтала видеть в своем доме нормальную человеческую семью, в которой жизнь внуков согрета присутствием пусть не родной матери, зато хорошей мачехи. Варвара Петровна знала о том, что Тамара Акимовна произвела на ребят хорошее впечатление. Старушка часто становилась невольной свидетельницей мальчишеских разговоров. Она обрадовалась, когда узнала, как они относятся к Тамаре Акимовне; бабушка Варвара перекрестилась: «Может, все теперь образуется».
И вдруг все сломалось в одночасье.
Варвара Петровна хотела уговорить Тамару Акимовну. Старушка была уверена, что сын ее женится; теперь же она поняла, не Клавдий раздумал жениться, но Клавдия выставили из дому. Воистину, решила Варвара Петровна, Клавдий должен был сделать большую пакость, чтобы эта женщина отвергла его.
Она встала со скамейки:
— Ну, что ж, милочка, Тамарочка, мне очень жалко, что у вас ничего не получилось. Пойду я. Желаю тебе быть счастливой.
— До свидания, Варвара Петровна.
Тамара Акимовна некоторое время смотрела вслед своей гостье и думала о том, что потеряла одновременно трех хороших людей — Юру, Станислава, Варвару Петровну.
Клавдий Сергеевич Вахтомин не подозревал о том, насколько серьезным было решение Тамары Акимовны. Вернувшись домой из Дементьева, обсудив со Станиславом вопрос о его работе на комбинате и почти совсем успокоившись, Клавдий Сергеевич решил выждать денек-другой, после чего снова заглянуть к Тамаре Акимовне на огонек.
В следующий понедельник Станислав должен был выйти на работу, и Вахтомин собрался поговорить с глазу на глаз с мастером Рожковым Вадимом Кирьяновичем, которому предстояло принять в свою смену Станислава в качестве ученика станочника.
Из всех инженерно-технических работников комбината Вадим Кирьянович Рожков был для Вахтомина наиболее «неудобным» коллегой. Они недолюбливали друг друга, но их объединяло общее дело. Они сдавали один другому смену и принимали ее. Поэтому мастер Рожков хорошо знал, какими грехами страдает этот «правдолюбец» Вахтомин. Иногда, когда Вахтомин начинал разглагольствовать с трибуны собрания «о дальнейших перспективах повышения производительности труда», «об улучшении качества изделий», о том, что «не все еще цехи и участки пришли к убеждению о необходимости вскрывать свои внутренние резервы», — в таких случаях Рожков бросал с места:
— Почему же в вашей смене сегодня весь день простоял токарный станок?
Рожкову всего двадцать пять лет; он рыжий, высокий и сутулый; на лице застыло насмешливое выражение (так кажется Вахтомину); глаза — не поймешь, какого цвета: серое с зеленым. Когда Вадим Кирьянович смотрит на Вахтомина, Клавдий Сергеевич испытывает чувство, будто сменщик пронизывает его взглядом насквозь и выворачивает ему душу. В отличие от практика Вахтомина, Рожков имеет средне-техническое специальное образование, и поэтому Клавдию Сергеевичу всегда становится не по себе, когда Рожков присутствует на собрании.
Если это случается, Вахтомин долго не выступает, чтобы не будить в своем сопернике чувство протеста; но выступать приходится, и тогда Рожков снова бросает с места: «Вы ратуете за качество, а почему же сами запороли вчера двести половых досок?»
Вадим Рожков, — такой же, как и Вахтомин, сменный мастер заготовительного цеха, был бельмом на глазу у Клавдия Сергеевича; дела в смене Рожкова шли, как правило, настолько успешно, что Вахтомин не мог по-настоящему придраться к сменщику. Когда Рожков сдавал смену, станки были отлично вычищены, детали, которые ждали обработки, аккуратно сложены на своих местах.
Все же Вахтомин находил огрехи в работе смены, которой руководил Рожков, и говорил об этом там, где следует говорить о недостатках. Но рожковские огрехи были обычно настолько маловажны, что на информацию Вахтомина никто не обращал внимания.
Иногда, улучив минутку, Рожков подходил к Клавдию Сергеевичу, улыбался и говорил:
— Напрасно, Клавдий Сергеевич, пустяками занимаетесь…
— Для вас, может, это и пустяк, — отвечал Вахтомин сердито, — а для меня вопрос первостепенный. Из пустяков складывается вся наша жизнь.
— A-а, тогда другое дело, — прищуривался Рожков. — Тогда я молчу.
В повседневной своей работе Вахтомин и Рожков общались очень мало, по целым месяцам они не обменивались и десятком фраз. Порою Вахтомин как бы между прочим спрашивал у Рожкова:
— Что ж вы, Вадим Кирьянович, на собрание не явились?
— А какой стоял вопрос?
— Вопросов было много. Обсуждали пилорамщика Сорокина, который в нетрезвом виде на работу явился, приняли также решение организовать кружки художественной самодеятельности, потому что наша молодежь…
— Решение о борьбе с катаклизмами в природе не выносили?
— Что? Вы, Вадим Кирьянович, недооцениваете…
— Точно, — стараясь подделаться под официальный тон Вахтомина, отвечал Рожков. — Я недооцениваю. — И уходил восвояси.
Вахтомин и Рожков никогда не ссорились, но они недолюбливали друг друга — и соперничали. И если Клавдий Сергеевич очень серьезно относился к этому соревнованию и старался приложить все силы к тому, чтобы победить, то Рожков делал свое дело играючи, его голоса почти не было слышно в цехе, а смена работала безукоризненно. Вахтомин чувствовал себя не очень уютно, видя, как легко Рожков делает то, что самому Вахтомину дается с большим трудом.
Вот к этому человеку и направлялся Клавдий Сергеевич, чтобы поговорить с ним об устройстве сына. Рожков работал в первую смену, что облегчало Вахтомину задачу. Не составляло большого труда отыскать Вадима Кирьяновича — он находился у «болиндера» — так называли на комбинате четырехсторонний станок, на котором изготовлялись половые доски.
— Клавдий Сергеевич? — удивился Рожков. — Вы здесь что, сегодня снова собрание с утра?
— Почему собрание?
— Ну, как же… Раз вы явились, значит…
— Нет, по-моему, о собраниях никто ничего не говорил.
— Да? Какое счастье, — расплылся в улыбке Вадим Кирьянович. — Тогда что же вас привело сюда? — Он перевел взгляд на Станислава. — Привет, Станислав! По-моему, я тебя недавно здесь уже видел. — Он представился: — Рожков. Вадим Кирьянович. Прошу любить и жаловать.
— Вот-вот, вот-вот, — зачастил Вахтомин. — Вы очень проницательны, Вадим Кирьянович. Я как раз и надеюсь на то, что Станислав будет вас и любить, и уважать. Потому что я хочу, чтобы вы взяли его в свою смену.
— Ах, вот оно что, — Рожков посерьезнел и более внимательно посмотрел на Станислава. — Он может что-нибудь делать?
— Удивительно, — сказал Вахтомин, — что вы задаете такой вопрос. Что он может делать? Только и знает, что футбол гонять… Он учеником устраивается.
— Учеником можно.
— Ну и ладушки, — сказал Вахтомин.
— Подождите минуточку, Клавдий Сергеевич. Почему, если не секрет, вы хотите определить сына именно в мою смену?
Вахтомин надеялся, что такого вопроса не последует, и поэтому недовольно проворчал:
— Не хочу в своей смене разводить семейственность…
— Ага! — сказал Рожков радостно.
— Станислав будет чувствовать более высокую ответственность у вас, а не у меня.
— Ага! — повторил Рожков.
— Вот такие пироги… Значит, Вадим Кирьянович, вы не против?
— Не против, — ответил Рожков. — А ты сам не против, Стасик, что отец спроваживает тебя ко мне? Имей в виду, что…
— Не против, — сказал Станислав.
— …имей в виду, что я строго спрашиваю с рабочих.
— Буду иметь в виду, Вадим Кирьянович.
Вахтомин топтался на месте, не зная, что делать дальше. Он искал возможность сказать Рожкову что-то хорошее, доброе — пусть Вадиму Кирьяновичу будет приятно, пусть он не думает, что Вахтомин не умеет быть благодарным, но так ничего и не сказал.
Покинув территорию комбината, Вахтомин думал о том, что, возможно, он напрасно критикует всегда Рожкова? Может быть, он порядочный человек?
Проходя мимо книжного магазина, Вахтомин покосился на окна и замедлил шаги. Станислав предложил:
— Заглянем к Тамаре Акимовне?
— Сейчас нам не до нее, — хрипло бросил Клавдий Сергеевич; он мельком взглянул на сына, увидел его насмешливое лицо и неприязненно подумал: «Этот с Рожковым споется! Глаза — и те одинаковые у обоих!»
— Я забыл предупредить тебя, Станислав, о том, чтобы ты… э-э… держал своего мастера на дистанции.
— В каком смысле?
— В самом обыкновенном. — Легкое раздражение кольнуло Вахтомина в сердце. Клавдий Сергеевич помрачнел, сомкнул губы, но тут же разомкнул их: — Очень плохо, что ты меня не понимаешь. Ты должен помнить, как выражаются в таких случаях в народе: дружба дружбой, а табачок врозь.
Станислав хмуро спросил:
— Ты настраиваешь меня против Рожкова?
— Упаси боже! Я хочу лишь, чтобы ты знал свое место, не лез к мастеру с разными вопросами.
— С какими именно?
— О, черт, — Вахтомин обозлился. Он уже жалел о том, что затеял всю эту кашу с трудоустройством сына. — Станислав, отстань ты от меня, без тебя тошно. Иди и не говори ничего.
Станислав сунул руки в карманы брюк, ушел от отца на несколько шагов вперед и больше не сказал ни слова за всю дорогу.
И Вахтомин не произнес больше ни одного слова, хоть ему и хотелось многое выговорить сыну. Где то счастливое время, когда Станислав был еще маленький и не умел рта раскрыть, когда одного взгляда или жеста Клавдия Сергеевича хватало для того, чтобы заткнуть ему глотку? Теперь же все научились трепаться… Все! Сопливый Юрка — и тот норовит задать каверзный вопрос!..
Вахтомин смотрел Станиславу в спину и пытался вспомнить, что же конкретно испортило ему настроение, откуда взялась в его сердце такая злость на сына. Но только дома вспомнил о книжном магазине и о вопросе Станислава: «Может, к Тамаре Акимовне зайдем?» Вот оно что. К Тамаре Акимовне. Снюхались уже. Может быть, это она, преподобная Тамара Акимовна, помогла в тот день бежать Станиславу? А прикинулась овечкой… Ничего, видите ли, не знала, не видела, не слышала. Пожалела мальчика, а его не сегодня-завтра женить пора.
Естественно, от таких мыслей настроение не улучшилось, и Клавдий Сергеевич, войдя в дом, крикнул:
— Матушка, встречай рабочий класс!
Он хотел придать своим словам характер дружелюбной фамильярности, но злой хриплый голос выдал его.
Варвара Петровна вышла из кухни:
— Господи, Клавдий, что еще случилось? На тебе лица нет…
— А ничего и не случилось, матушка, — делая попытку улыбнуться, но только хмуро скривив губы, ответил Клавдий Сергеевич. — Вот, принимай рабочих людей. Теперь вдвоем с твоим внуком будем деньгу зашибать. Чулок старенький найдется у тебя? Начнем ассигнации в чулок складывать… Садись, Станислав, в ногах правды нет. И ты садись, матушка. Где Юрка? Все гоняет футбол? Ладно-ладно, последние денечки ему масленица… — Клавдий Сергеевич сел и поставил локти на стол, потер ладонью о ладонь, похлопал ими. Угрюмо уставился на сына щелочками глаз. — Угадай, Станислав, что я хочу тебе сказать?
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Зато по твоим глазам видно, что ты готов свернуть мне шею.
Вахтомин опешил, потом издал серию звуков, состоящих из хрипа и кашля.
— Хорошо сказано, сыночек. Только зачем я — ты сам себе шею свернешь, если будешь разговаривать с отцом таким тоном.
— У меня хороший тон, это тебя муха укусила…
— Ну, ладно, хватит! Грамотный, вижу. А хочу спросить я тебя вот о чем…
— Господи, Клавдий. Снова ты начинаешь… — вмешалась Варвара Петровна. — Где-то испортит себе настроение, а срывает зло на других…
— … вот о чем я хочу тебе сказать, — продолжал Вахтомин. — Поскольку ты теперь самостоятельный человек, рабочий класс, то и поступки у тебя должны быть соответствующими. Теперь тебе должно быть очень стыдно гонять мяч вместе с пацанами; ты теперь не пацан.
— Перестань, отец…
— Это во-первых. Во-вторых, станешь помогать бабушке Варваре во всех хозяйских делах — ну, там, воды принести, помои вынести, коврик поколотить на улице… А ты как думаешь? Взрослый человек должен все делать по дому.
— Не говори глупостей, Клавдий, — сурово сказала Варвара Петровна. — Ты еще заставь мальчишку и полы мыть, и белье стирать…
— И заставлю! В нашей стране любой труд уважаемый. Хоть бы даже и ассенизатора.
— А когда ты будешь возвращаться с работы, — сказал Станислав, поднимаясь из-за стола, — я буду мыть тебе ноги.
— Что-что-что? — Вахтомин растерялся. — Повтори, что ты сказал!
— Я не люблю повторять.
Клавдий Сергеевич тоже поднялся.
— Клавдий, бога ради, перестань, — в отчаянии попросила Варвара Петровна.
Вахтомин приблизился к сыну, не слушая мать. Он видел лицо Станислава, видел его глаза, в которых застыли решительность и обида. Клавдий Сергеевич испытал сильный зуд в правой руке. Он сжал ладонь в кулак, ногти впились в кожу. Настолько сильной и неуправляемой была злость, что Вахтомин побледнел. Сейчас, сию минуту он в кровь разобьет это лицо. Он размахнулся, но вместо того, чтобы ударить Станислава, грохнул кулаком по столу. Звякнули чайные чашки, что-то крикнула сыну мать, но Вахтомин уже уходил. Вышел в сени, оставив за собой пушечный выстрел, который произвела с силой захлопнувшаяся дверь; вышел во двор — и новый пушечный выстрел раздался за спиной.
Быстрым шагом, широко размахивая руками, Вахтомин направился в сторону села. Он сегодня лишний раз убедился в том, что ненавидит собственного сына. Клавдий Сергеевич всегда был равнодушен к детям, всю свою жизнь. Он не испытывал к сыновьям родственных чувств, и если пытался воспитывать их, то делал это потому, что знал: родители должны воспитывать своих детей.
Но — уже не в первый раз подумал Вахтомин — детей хорошо воспитывать до одного определенного момента, то есть до тех пор, пока они не заведут себе собственные суждения; а потом суждения эти надо выбивать из них, как пыль из ковра, палкой!
«Нужно было отправить его подальше, — пронеслась в мозгу мыслишка. — Нужно было отправить его в Тамбов, в Москву, в техникум, в ремесленное училище, чтобы только не видеть его физиономии». Вслед за Вахтоминым увязалась маленькая собака. Она вся извивалась от любви к человеку, повизгивала, чего-то ждала от него.
— Убирайся! — крикнул Вахтомин и ударом сапога отшвырнул ее в сторону, вложив в этот удар всю свою злость.
Собака завизжала и бросилась бежать.
Затем он увидел, что стоит на дороге, которая ведет на станцию. Значит, сознание направляло его к Марине Семеновне Фабрициевой — работнице железнодорожного буфета, к черноволосой Марине, которая всегда хорошо понимала Вахтомина. Марина ярко красит губы, но она хорошая женщина. Она с уважением относилась к Клавдию Сергеевичу, на людях называла его по имени-отчеству, в интимной же обстановке — «Клавочкой», и он почти не обижался на такое имя. Оно ему даже нравилось, хоть он и делал вид, что возмущается.
— Марина, ну какой же я тебе Клавочка? Ведь я мужчина.
— Дурачок мой, в этом весь юмор, — отвечала она, гладя его по голове. И спрашивала: — Зачем ты носишь такую прическу?
— Чтобы больше уважали.
— И тебя уважают?
— Еще как. У меня целых три, — он вытянул руку с растопыренными пальцами, — целых три грамоты от облсовпрофа. Ничего?
— Нормальненько.
— Могу еще заработать.
— Только грамотами сыт не будешь, Клавочка.
— А ничего… мы не пропадем. Мы сами с усами. У меня есть маненько на книжечке…
Подобные разговоры происходили между Мариной Фабрициевой и Вахтоминым еще в те времена, когда Клавдий Сергеевич выпивал и когда он носил в себе мысль развестись с Александрой и жениться на буфетчице. Никто не знал об этой его тайной мысли, хоть он не уверен был в другом — в том, что никто ничего не знает о его связи с Мариной. В небольшом селе, которое даже не районный центр, а тем паче в деревне, трудно спрятать концы в воду, но Вахтомину, по всей видимости, удалось это сделать. Как уже было сказано, в те времена он пил, и Александра не подозревала о том, что в буфете на станции ее муж пропивает не только деньги, но и свою супружескую верность. Он сумел обвести жену вокруг пальца, и у него ни разу не было с ней неприятного разговора о других женщинах, к которым он неравнодушен…
Правда, иногда в селе он натыкался на сыновей, когда выходил от Марины или направлялся к ней, но они никогда не интересовались, куда это ходит их отец — так далеки они были от его интересов. Клавдий Сергеевич намеревался бросить Александру ради Марины Фабрициевой; о детях он не думал, потому что был равнодушен к ним, как равнодушна кукушка к дальнейшей судьбе своих кукушат. Вахтомин хотел бросить жену ради женщины, которая обхаживала его так, что он млел от удовольствия. «Вот какой должна быть жена!» Марина Семеновна Фабрициева выполняла каждое его желание. Она, не колеблясь, закрывала буфет на ключ и уходила с Вахтоминым, если он звал ее, в любое время дня.
Они приходили к ней домой и устраивали праздник. Марина Фабрициева, нежно улыбаясь, сновала вокруг развалившегося в кресле Вахтомина, сервировала журнальный столик — селедочка, колбаска, сыр, томатный сок (которым Вахтомин любил запивать водку), и водка в хрустальном графине — прозрачная, манящая…
И никогда, никогда не слышал Клавдий Сергеевич, чтобы Марина обвинила его в том, что он пьет.
Разговоры о совместной жизни они вели часто; они договорились даже о том, какая мебель будет стоять у них в доме (в тех двух комнатах, которые отвела сестра Марине). Они будут жить по-городскому — так, как жила Марина всегда и как жил Вахтомин (или ему казалось, что он так жил).
— А тебе не жалко своих детей, Клавочка?
— Дети, Мариночка, не пропадут. Придется, конечно, платить алименты, но что делать? Ради счастья на все пойдешь. Говорят, искусство требует жертв. Счастье — тоже… Дети не пропадут.
Они сидели в полутемной комнате, выпивали, закусывали и строили планы своей дальнейшей жизни.
И однажды Клавдий Сергеевич испытал потрясение. По деревообделочному комбинату прокатился слух о том, что на место ушедшего на пенсию начальника заготовительного цеха будет назначен Вахтомин, как наиболее опытный работник. Эта новость вышибла Клавдия Сергеевича из равновесия, в котором он пребывал много лет. Получив новость из третьих рук, Клавдий Сергеевич решил, что не бывает дыма без огня, и начал ждать. Встретившись, как обычно, с Мариной Фабрициевой, он все рассказал ей, и Марина посоветовала ему остепениться, то есть придать себе вид солидного человека. Она не сказала о том, что Вахтомин должен бросить пить, но это было ясно и так. Если его назначат начальником цеха, он должен вести себя соответствующе, Марина права.
Начальник цеха! Вот теперь-то он покажет всем этим Рожковым и прочим своим недоброжелателям; он им покажет, где раки зимуют!
Клавдий Сергеевич бросил пить. Ему удалось это с большим трудом, но он твердил себе, что, если у человека есть воля, он способен вытерпеть все. Вахтомин считал, что воли ему не занимать. Правда, бросив пить, Клавдий Сергеевич стал раздражительным. Многое ему не нравилось в цехе. Он стал еще активнее «вскрывать недостатки», чаще выступать на собраниях. Его действительно назначили исполняющим обязанности начальника цеха, и он делал все для того, чтобы оправдать это доверие.
Но через некоторое время прибыл новый начальник цеха, и Вахтомину очень вежливо предложили вернуться на свое рабочее место — сменным мастером. Это был тяжелый удар для Клавдия Сергеевича.
Можно было ожидать, что Вахтомин снова начнет пить, но этого не случилось. За два года и три месяца, которые он провел в должности начальника цеха, произошло много событий, которые основательно отразились на его жизни. С того самого дня, когда Вахтомин впервые узнал удивительную новость — его назначили и. о. начальника цеха! — с того дня Марина Фабрициева если и продолжала занимать место в его мыслях, то значительно меньше, чем занимала раньше. Бросив пить, Вахтомин стал все реже и реже появляться в железнодорожном буфете (что заметил даже Петрищев, завсегдатай этого заведения), и еще реже — в доме у Марины.
На недоуменный вопрос буфетчицы он ответил:
— Мариночка, дорогая, я ведь не принадлежу самому себе! У меня теперь большой производственный коллектив, который делает большое важное дело, я бы сказал, дело государственной важности. Разве я могу бросить все это ради тебя? Я могу это сделать, но разве ты будешь довольна, дорогая Мариночка, если завтра мне дадут по шапке… Куда я пойду? Второго такого комбината в селе нет, сама знаешь. — Он мрачно помолчал. — Ведь если мне укажут на дверь, я уже тебе не буду нужен…
— Милый Клавочка, о чем ты говоришь? Ты мне всегда нужен, — горячо возразила Марина.
Вахтомин оставался трезвенником еще и потому, что жена Александра слегла именно в то время, когда он работал начальником цеха. По той же самой причине Клавдий Сергеевич стал реже бывать у Марины Фабрициевой; когда же он познакомился с продавщицей книжного магазина, все было кончено. То есть нельзя сказать, чтобы Вахтомин навсегда вычеркнул Марину из своего сердца; нет, он помнил ее и держал «на запасных путях», хоть и не хотел признаваться в этом себе самому. Тамара Акимовна была для него настолько блестящей женщиной, что в иные минуты он переставал верить в будущее, связанное с ней. Не может быть, — думал Вахтомин, — что Тамара Акимовна симпатизирует ему. Не может этого быть, потому что он по сравнению с такой замечательной женщиной выглядит очень серым человеком. Скорее всего, она решила побаловаться с ним — и только.
Однажды Вахтомин пришел с Тамарой Акимовной в кинотеатр и натолкнулся на Марину Фабрициеву. Марина шла прямо на Вахтомина.
— Здравствуйте, Клавдий Сергеевич! — голос был насмешливо-ласковый.
Он что-то пробурчал в ответ и потянул Тамару Акимовну в зал. Тамара Акимовна смотрела прямо перед собой и улыбалась. Она ничего не сказала Вахтомину, ни о чем его не спросила, но он несколько дней опасался встретить Марину Фабрициеву. Ему казалось, что, если он повстречается с ней, всякое может случиться. Он не додумывал до конца, что скрывается за словом «всякое», но продолжал твердить себе: «Всякое может случиться…»
И вот теперь он шагал по дороге, которая упиралась в станцию и заканчивалась там. Вахтомин зашел в буфет, где уже второй пяток лет хозяйничала Марина Семеновна Фабрициева.
Вахтомин не знал, что он скажет ей, даже если они и встретятся. Он мысленно употребил слово «даже», так как опасался, что в самый последний момент повернет и отправится назад; он отправится в Вахтомино, чтобы высказать сыну те слова, которые родились только теперь, те мысли, которые начали жечь его только теперь, приведет те доводи, которые…
Но Клавдий Сергеевич никуда не повернул.
Вадим Кирьянович оказался очень энергичным человеком. Не ведая усталости, он носился по всему цеху, то и дело останавливаясь у разных станков, что-то советуя станочнику, что-то объясняя ему.
В тот день Рожков несколько раз подходил к станку, за которым трудился Станислав Вахтомин:
— Ну, как?
— Все в порядке!
— Не трудно?
— Ерунда!
И действительно: ничего сложного в циркульной пиле не было. Длинный верстак с прорезью посередине, под верстаком бешено крутится диск. Нажимаешь ногой на педаль, диск движется вверх, выходит в прорезь и режет доску, словно нож масло.
В самом начале смены Рожков объяснил:
— Здесь, Стас, не требуется такой точности, как в металлообработке. Плюс-минус миллиметр — не страшно. Но все же лучше плюс, чем минус. А размеры устанавливаются так: берешь сантиметр, карандаш и…
А в конце рабочего дня поинтересовался:
— Ну как? Устал?
— Немного есть.
— Несложная работа?
— За таким станком может работать ребенок.
— Ну-ну…
— Правда, Вадим Кирьянович! Сначала мне было очень интересно, а потом?
— Недельку поработаешь — переведу на новый станок.
— А раньше нельзя?
— Нельзя.
Станиславу нравился процесс обработки дерева, нравилось стоять у станка, потому что в такие минуты он считал себя по-настоящему взрослым человеком.
Но к концу недели ему надоела циркульная пила, и он снова поймал Рожкова:
— Вадим Кирьянович, вы обещали…
— Я обещал дать тебе другой станок, — улыбнулся Рожков. — Ладно, вставай к рейсмусу.
Но и новое дело оказалось пустяшным. Станислав подумал было, что Вадим Кирьянович смеется над ним; подумал — и выбросил эту мысль из головы; пожилые люди тоже работали на станках из «семейства простейших», и никто не жаловался.
Почему-то многие вещи и явления Станислав воспринимал несерьезно. Так же несерьезно воспринимал он нравоучения отца — с тех пор, как вырос и заимел собственные суждения по многим вопросам. Станислав рано открыл для себя, что условности играют большую роль в жизни. Но, сделав такой вывод, он не мог пока приспособиться к миру взрослых, в котором условности возведены в ранг законов. Взрослый мир наполнен взрослыми делами, за которые платят деньги; взрослые поэтому не задумываются над тем, что повсюду их окружают условности.
Получив свою первую зарплату, Станислав Вахтомин удивился, что ему хорошо заплатили за несложную работу. Ведь ничего нет сложного в том, чтобы резать или фуговать доски!
У Станислава появилось много новых знакомых. Один из них был Вениамин Барабанов — плотный, сильный семнадцатилетний парень с темным лицом — с таким лицом, какое бывает у человека, весь день провалявшегося на пляже. Работал Барабанов медленно, но зато без брака. И если случалось все же, что Вениамин делал брак, Рожков говорил ему:
— Что ж ты, Барабанов? От кого от кого, а от тебя я этого не ожидал.
Венька смущался, переступал с ноги на ногу, отводил глаза и молчал.
Получив нагоняй (а нагоняя Вениамин опасался больше всего на свете), он с еще большей осторожностью приступал к очередной работе — долго проверял станок, пересчитывал детали, осматривал их со всех сторон, выискивал брак, который мог сделать другой станочник на предыдущей операции. И только после этого нажимал на кнопку с надписью «Пуск».
Станислав сдружился с Барабановым; ему нравилось смотреть, как тот работает, и он почти с первых дней начал подражать ему. А однажды Барабанов подошел, взял из рук Станислава доску, которую тот никак не мог затолкнуть в «пасть» рейсмусного станка, и сказал:
— Вот так надо.
И ушел, даже не обернувшись. Но именно с того дня и началась эта дружба.
Станислав заметил, что лицо Барабанова всегда и всюду, во всех случаях жизни остается равнодушным. Можно было подумать, что Вениамин никогда и ничем не интересуется, никогда ничему не удивляется.
Зато удивился Станислав, когда в день его первой получки Вениамин коротко сказал:
— Положено обмыть.
Станислав несколько растерянно ответил:
— Пожалуйста, Веня. Только я не пью.
— Пошли, — сказал Вениамин.
После окончания смены, в пятом часу вечера они вышли из комбинатских ворот и направились в сторону сельповского ресторана; но… прошли мимо.
— Мы куда идем?
— На станцию.
Станислав пожал плечами; он вспомнил вдруг о Марине, у которой отец часто покупал водку, когда пил.
— Срежем путь, — сказал Барабанов, и они вышли на железнодорожное полотно; и Станислав вспомнил, что совсем недавно они бежали с Юркой по этим самым шпалам, опасаясь опоздать на поезд.
— Станция далеко, — неожиданно объяснил Барабанов. — Знакомых мало.
Вскоре они сидели в сумрачном помещении железнодорожного буфета, перед ними стояли на столе бутылка водки, стаканы, закуска.
Станиславу никогда не приходилось бывать здесь. Вот, она, Марина Фабрициева, к которой отец ходил за водкой. Тощая, высокая, черноволосая. Стоит за стойкой, улыбается неживой улыбкой, отпускает посетителям хлеб, сыр, колбасу, кофе, водку, пиво. Руки так и мелькают. В синем от табачного дыма воздухе носятся голоса: «Мариночка, два пива!», «Мариночка, плесни согревающего…», «Закусить дашь чего-нибудь, Мариночка?», «Кружечку налей — за мной не заржавеет!» И она вертела головой туда-сюда, стараясь всем улыбнуться, всем угодить.
Узнала она Станислава? Вряд ли. Тем более, что не он подходил к стойке, а Вениамин. И водку брал, Вениамин.
Вениамин поднял стакан, легонько ударил им по стакану Станислава:
— За твою первую зарплату!
Острый водочный дух ударил в ноздри, и появилось ощущение безнадежности.
— Я не пью, Веня…
— Я тоже… Пей. Ты не нюхай.
Станислав помедлил, неприязненно глядя то на стакан, то на лицо Барабанова. Понял, что сочувствия не дождется, снова поднял стакан, маленькими глоточками начал вливать в себя жидкость; водка обожгла ему горло; он почти задохнулся, но продолжал вливать спиртное в себя, увидев краем глаза, что Барабанов осушил свой стакан до конца. Затем Станислав схватил с блюдца соленый помидор, начал совать его в рот, раздавил зубами и нёбом сочную плоть, и сок полился в горло, очищая его от водочного духа. Барабанов смотрел на Станислава и молчал, жуя бутерброд с засохшим, прогнувшимся сыром.
— Гадость, — сказал Станислав.
Но через несколько минут в желудке у него разлилась приятная огненная река, лицу стало горячо, в голове побежали разные хорошие мысли. Неожиданно Станислав понял, что Барабанов — замечательный человек, великолепный друг, с которым никогда и нигде не пропадешь. Вдруг Станислав осознал, что мир прекрасен, что все люди прекрасны, и даже Фабрициева Марина, которая буфетчица и которая… Что? Что ты сказал, Веня? Закусить? Да я и так ем, как… Я не сачкую! Нет, правда, Веня, ты молодец…
— Кури.
— Я не курю, но ради дружбы…
— Тогда не надо, а то привыкнешь еще.
— Надо! Все надо! — Станислав схватил папиросы, схватил спички, прикурил, вдохнул в себя дым так, как это легко и вкусно делал Вениамин, но дым в легкие не пошел, встал поперек горла — ни туда, ни сюда, и Станислав громко закашлялся и кашлял долго, до слез, пока Вениамин не поставил перед другом кружку пива. Станислав хлебнул пива — и кашель кончился, и снова стало легко и радостно. Все исчезло куда-то, осталось только это з-замечательное лицо Вениамина Барабанова… Какой человек, а? Никаких лишних слов, делает свое дело — и все. К-какой человек!
— Веня, объясни мне вот что, если можешь… Почему мы сюда пришли?
— Все сюда идут.
— А почему мы пришли?
— Стас, порубай, а?
— Я сытый…
Слова Вениамина потонули в каком-то шуме, лицо друга исчезло, а кто-то с усами пытался доказать Станиславу, что пиво «Жигулевское» лучше «бархатного», потому что…
— Потому что ты дурак, дед, — услышал Станислав свой голос. — Лучше!.. Ха-ха! Да чего ты понимаешь в этих… как их… обрезках… А где Венька? Венька!..
Станислав увидел перед собой красные губы, улыбающиеся губы, круглые глаза, в которых ничего не было, а если что и было, то непонятно, что именно.
— Станислав, неужели это ты? Боже, как ты напился!
— Да, это я! В-вам… не н-нравится, что ли? А это вы? А-а, это вы! Мне отец рассказывал о вас… много… всякого… разного хорошего. Не желаете со мной на будер… бурдер… шафт? Как вас по батюшке?..
— Стасик, пойдем, я тебя провожу.
— Вы не отвечаете на вопрос?.. Странно… Где же я вас видел? Почему у вас такие красные зубы… з-з-з… губы, вот чего я не могу никак понять, х-х-хоть и бьюсь головой об стенку, чтобы осознать это явление, которое… э-э…
Но вдруг, поймав новую мысль, Станислав прищурился и заговорщицким тоном спросил:
— Вам из-звестно… одно имя? А? Ха-ха-ха!.. Вах-х-хтомин… А? Клавдий Сергеевич… Ч-ш-ш-ш… Между нами говоря…
Лицо Марины плавало в тумане, чего-то не хватало в этом лице, но чего — Станислав не пытался понять, продолжал бессвязно лопотать что-то; словно со стороны доносился его собственный голос, который перебивался голосом Вениамина Барабанова:
— Пойдем, Стас…
Они долго куда-то шли по шпалам, и казалось, что железная дорога никогда не кончится, что она будет и будет вот так плыть — наплывать — уплывать; Станиславу хотелось лечь и отдохнуть, но кто-то удерживал его, не давая упасть, и Вахтомин не мог понять, кто это. Он только чувствовал, что не может пошевелить руками.
Он увидел очень знакомое, очень хорошее лицо; он знал, что это лицо никогда не сделает ему зла; он знал, что любит эти глаза и эти длинные пушистые белые волосы.
— Стасик, что с тобой случилось? — произнес очень знакомый и тоже очень хороший голос — голос, который был ему дорог, и Станислав снова безуспешно силился вспомнить, кому этот голос принадлежит. Станислав хотел ответить, что ничего не случилось, но язык не повиновался ему.
— Он пьян, — сказал кто-то над ухом.
— Ведите его сюда.
И — потом:
— Его надо раздеть.
— Не надо пока. Полежит часок — ему полегче станет… Полегче… Вот так, спасибо. Пусть поспит.
Голоса стихли.
И вообще все стихло, все звуки. И глаза все пропали, и лица, стало темно, и Станислав начал проваливаться куда-то, падать, и ничто не могло задержать это падение.
Наконец он потерял себя.
Первое, о чем он подумал, когда к нему вернулось сознание, что сон — это кратковременная смерть. Значит, ничего страшного в смерти нет? «Человек рождается, живет…» Он вспомнил свои стихи и мысленно усмехнулся. Елизавета Ивановна правильно тогда сказала… что она сказала? Кажется, она сказала, что… что…
Станислав продолжал лежать с закрытыми глазами, уверенный в том, что сейчас услышит знакомые шаги отца по комнате и отцовский же ворчливый голос; но ни шагов не было, ни голоса, и даже Юркиного дыхания почему-то не было слышно. Какая мысль ускользнула из сознания? Ах, да, он вспомнил свое стихотворение, которое почему-то до сих пор не покинуло его память: «Человек рождается, живет…»
Но почему такая тишина стоит в доме? Неужели еще ночь? Он открыл глаза, чтобы посмотреть в окно, но окна на месте не оказалось. Станислав хотел повернуться на другой бок, приподнял голову — и волна боли ударила ему в висок. Он снова откинулся на подушку. Но успел заметить, что комната ему незнакома.
И только теперь Станислав все вспомнил. Стало понятно, откуда взялась во рту эта сухая горечь и откуда появились в голове эти адские боли. Боль пульсировала в висках, ударяла в затылок, уходила в шею, и он не мог безболезненно пошевелиться. Но еще раньше, чем он вспомнил о случившемся, Станислав испытал огромную вину перед кем-то, хоть и не знал, перед кем и чем он так сильно провинился.
Он не мог понять, что провинился перед самим собой.
Но куда делся Венька Барабанов? Или эта квартира — барабановская?
Превозмогая боль в голове, Станислав встал и подошел к окну, задернутому темно-красной гардиной. Он бросил взгляд на улицу, но ничего не увидел, кроме неясных очертаний одноэтажных строений. Снова сел на кровать, заметил маленькую полоску света, пробивающуюся в дверную щель. Прислушался. Ни один звук не доносился до него из соседней комнаты, в которой горел свет. Станислав на цыпочках приблизился к двери и приложил к ней ухо. И показалось ему, что кто-то вздохнул в смежной комнате и легонько скрипнул стулом. Он нерешительно постучал в дверь костяшкой согнутого пальца. Стул в соседней комнате скрипнул явственнее, послышались шаги, дверь отворилась, и Станислав увидел перед собой… Тамару Акимовну. Яркий свет на мгновение ослепил его — он закрыл глаза ладонью. И женщина почему-то засмеялась.
— Здравствуйте, Тамара Акимовна! Очень смешно, да?
— Конечно, Станислав. Смешно, что ты не мог самостоятельно прийти ко мне, твой друг принес тебя…
— Я не рассчитал… — Станиславу не очень понравился смех Тамары Акимовны, но уже через минуту, получив возможность хорошо видеть ее лицо, он успокоился; лицо женщины, как обычно, излучало доброту, и было бы грех обижаться на Тамару Акимовну за ее веселость. Собственно, ничего особенного не произошло.
Станислав сказал:
— Обмывали мою первую зарплату.
— Твой друг сказал уже. А я подумала: если это обязательно было нужно, взяли бы да пришли ко мне. Я бы закуски вам хорошей приготовила, у меня соленые грибочки есть.
— Вы шутите, наверно?
— Почему же? Если это обязательно надо — обмывать первую зарплату… А твой товарищ — кто он такой? Я в селе не всех знаю…
— Венька Барабанов. Станочник, как и я. Хороший человек.
— Если хороший, тогда не страшно.
Тамара Акимовна незаметно собирала на стол, водрузила в центре самовар.
— Голова болит?
— Страшно.
— Вот видишь. Похмелишься?
Станислав по-прежнему не мог решить, шутит Тамара Акимовна или говорит всерьез. По ее улыбке можно было сделать вывод, что она разыгрывает его, но ее глаза свидетельствовали об обратном.
— Я теперь, — честно признался Станислав, — буду за километр обходить все питейные заведения.
— И правильно сделаешь.
— Вениамин сказал, что так положено — обмывать получку…
— Есть много вещей, Станислав, которые нам положено делать, но мы не делаем их. Не каждый может, например, вырастить сына, посадить дерево и написать книгу. Нам положено беречь свое здоровье, но мы не всегда думаем об этом… Пей чай. Нам или всегда некогда, или просто лень.
Станислав с жадностью сделал большой глоток, обжегся, но испытал все же приятное ощущение, когда горечь и сухость ушли изо рта.
— Я дурак.
— Не казнись! Ты уже наказан. Главное, что все теперь позади. И теперь ты знаешь, что к чему.
— Знаю… Тамара Акимовна, у вас часы есть?
— Сейчас два часа.
— Ночи?! — ужаснулся Станислав и добавил тихо: — Конечно, ночи… — Он посмотрел на окно, словно хотел лишний раз убедиться в том, что на дворе ночь. — Мне нужно шагать.
— Куда?
— Домой, куда же еще… Отец, наверно, думает, что я снова сбежал. По всему свету ищет…
— Не ищет. Варвара Петровна присылала Юру… Я ему сказала, что ты ночуешь у меня.
Станиславу нравилось сидеть в этой уютной комнате, беседовать с Тамарой Акимовной, Пить чай с вареньем. Станислав не сразу даже вспомнил о том, что ему надо добираться до Вахтомино. Вспомнив об этом, он почувствовал, что ему совсем не хочется уходить отсюда.
Тамара Акимовна словно читала его мысли. Она сказала:
— До завтра, впрочем, еще далеко, поэтому спокойно пей чай и ложись спать.
— А отец?
— Я ж говорю: Юра прибегал. И вообще все всё знают. Успокойся. — Она повторила: — Все позади. Я надеюсь, что Клавдий Сергеевич тебя не тронет.
— Пусть только попробует.
Станиславу было легко разговаривать с Тамарой Акимовной. К концу беседы с ней он уже воспринимал эту женщину так же просто, как, скажем, Веньку Барабанова. Тамара Акимовна могла бы стать хорошим другом.
— Может, я все же пойду? Я вас стесню…
— Не выдумывай! Ложись и спи. Тебе утром в первую смену? Вот и спи. Скоро вставать…
Ночь продолжалась.
Станислав лег спать на той же самой кровати, на которой он обнаружил себя после пьянки с Вениамином Барабановым в железнодорожном буфете. Лежал и долго не мог уснуть, стараясь вспомнить, что было после того, как они покинули буфет. Но ничего вспомнить не мог, кроме ярко-красных губ Марины, которые что-то втолковывали ему, втолковывали, втолковывали…
В восемь часов утра Станислав стоял у станка и хмуро смотрел на груду заготовок, которые надо было обработать до обеденного перерыва.
— Настраиваешься?
Это был сменный мастер Вадим Кирьянович Рожков. Он улыбался, но — странное дело! — улыбка не могла смягчить серьезного выражения его глаз.
— Настраиваюсь вот, — ответил Станислав.
— Трудно, наверно?
— Почему вы так думаете?
— Ну как же… После праздника первой зарплаты… Да? Село у нас маленькое…
Станислав удивился: как быстро распространяются вести!
— Село маленькое, — повторил Рожков. — Чего бы ни случилось, все становится известно. Может, тебе сегодня лучше отдохнуть, а, Стас?
— Почему?
— Работать трудно будет.
Станислав пожал плечами.
— Это не работа. Это пустяк. И я не люблю отдыхать…
— Ну, смотри…
Рожков — высокий, сутулый — пошел по цеху, и Станислав Вахтомин смотрел мастеру в спину, стараясь справиться с угрызениями совести, которые снова дали знать о себе. Вздохнув, Станислав нагнулся и взял в руки первую заготовку из тех, которые надо было до обеда пропустить через рейсмус.
Станиславу еще не удалось переговорить с другом, который манипулировал у долбежного станка; Венька только раз, обернувшись, кивнул головой в знак приветствия и показал часы на руке, и постучал по ним пальцем, давая понять, что поговорить можно будет в обеденный перерыв. Станислав знал, что Веньку Барабанова нельзя оторвать от работы, что Барабанов очень долго раскачивается в начале смены, очень долго изучает чертеж (если операция сложная), очень долго складывает у станка заготовки, чтобы они всегда были под рукой; потом Барабанов включает станок и работает, не отвлекаясь, до обеденного перерыва.
До обеденного перерыва Станислав успел передумать о многом: о Тамаре Акимовне — она все больше и больше очаровывала его; об отце, который наверняка устроит сегодня скандал; о Веньке Барабанове (думал и смотрел на него); о Марине Фабрициевой, которая сказала ему что-то важное, но он не помнил, что именно. Станислав был уверен, что Марина действительно произнесла какие-то важные слова… Что же Марина Фабрициева сказала Станиславу Вахтомину?
В обеденный перерыв Вениамин Барабанов рассказывал:
— Ты опьянел почти мгновенно…
— Я никогда раньше не пил, — нашел нужным объяснить он.
— Потом ты стал много говорить.
— Надеюсь, не матерился?
— Обошлось без этого.
— Мне все время кажется, — сказал Станислав, надеясь, что получит отрицательный ответ, — что к нам подходила… буфетчица.
— С ней ты больше всего и говорил.
— О чем? — упавшим голосом спросил Станислав.
— Марина тебя узнала, подошла и поздоровалась. А ты решил выпить с ней на брудершафт и все допытывался, как ее имя-отчество.
— Как меня… ударило по голове.
— И еще ты у ней спросил, — безразличным тоном и не улыбаясь, продолжал Вениамин, — знаком ли ей Клавдий Сергеевич Вахтомин.
Если бы Станислава обвинили в более тяжких грехах, он бы не переживал сильнее, чем теперь. Он представил себе лицо Марины, свою пьяную физиономию, тон, каким разговаривал с буфетчицей, — тон этот не мог быть доброжелательным, и ему стало не по себе. Вениамин Барабанов рассматривал свои пальцы, словно никогда раньше их не видел, и тем же скучающим голосом продолжал рассказывать о том, как Станислав спорил с алкоголиком Петрищевым о смысле жизни, как долго отказывался уйти из буфета, настаивая на том, чтобы Марина Фабрициева пошла вместе с ним к отцу выяснять отношения, как в селе, куда они пришли поздно вечером, их встретила Тамара Акимовна и испугалась…
— Она правильно сказала мне вчера, — вздохнул Станислав. — Надо было взять бутылку водки и по-людски посидеть у нее. А?
— Можно было бы, — согласился Барабанов. — И у нас можно было бы, и у вас. Но так уж положено: надо в люди идти.
— Меня теперь всю жизнь совесть мучить будет.
— Не мучайся.
— Зачем мы поперлись на вокзал? — снова вздохнул Станислав.
И услышал в ответ барабановское:
— Так положено.
Рабочий день заканчивался, когда в цехе появился отец. Он постоял в дверях, отыскивая глазами Станислава, и двинулся в его сторону. Станислав приготовился к скандалу. Он решил даже на все обвинения отца отвечать одним словом: «Виноват!» Станислав и не мог бы найти другого слова, потому что действительно провинился перед отцом, — не потому, что выпил, а потому, что завел разговор с Мариной Фабрициевой.
Клавдий Сергеевич остановился и некоторое время смотрел, как сын работает. Потом спросил обычным голосом:
— Рейсмус осваиваешь?
— Освоил уже.
— Быстрый больно… Надо так освоить, чтоб с закрытыми глазами…
— С закрытыми опасно.
Клавдий Сергеевич с любопытством оглядел фигуру сына и отвернулся. Тихо спросил:
— Рожкова не видел?
— Здесь где-то.
И все-таки Клавдий Сергеевич не мог до конца сыграть роль, которую приготовил. Он скривил губы:
— Хорошо погуляли?
— Извини, отец.
Наверно, Клавдий Сергеевич не ожидал от сына таких слов, потому что снова замолчал, хоть и хотел сказать что-то резкое.
— «Извини»… — передразнил он сына. — «Извини»… Сначала напакостит, а потом «извини»…
— Так случилось, — Станислав включил станок. — Я не хотел. Я хотел чуть-чуть.
— Ладно, потом поговорим. Не видел, говоришь, Рожкова?
— Здесь где-то, — повторил Станислав.
А через полчаса, когда вторая смена приступила к работе, а первая собралась уходить, к Станиславу подошел Рожков.
— Стас, поговорить надо!
— Пожалуйста, Вадим Кирьянович.
— Не здесь. Пойдем в «красный уголок». Там нас ждут.
В «красном уголке» находились отец и Венька Барабанов.
— Вот, — сказал Рожков. — Твой отец хочет знать, почему вы вчера напились с Барабановым.
— Отец, я же тебе объяс…
— Ерунда то, что ты мне объяснил, — грубо оборвал сына Вахтомин. — Ты думаешь, что я уши развешу, олух царя небесного…
Станислав видел, что отец снова возбужден. Чем?
— Признавайся, Стас, — сказал Вадим Кирьянович. — Легче будет. Сними грех с души. — И улыбнулся.
— Я же говорю, — прозвучал бас Вениамина, — что во всем виноват я один. Я уволок Станислава на станцию. — Он повернулся к Вахтомину. — Меня и судите.
— В нашем обществе, — сказал Клавдий Сергеевич, — каждый сам должен отвечать за свои поступки. Ты, конечно, ответишь, Барабанов, за то, что столкнул с правильного пути молодого рабочего. Мальчишку. Хоть ты и сам еще… Но пусть и Станислав узнает, почем фунт лиха. — Вахтомин повысил голос: — Ты почему напился, Станислав?
— Мы обмыли мою первую зарплату, — и добавил словами Вениамина: — Так положено.
— Я же говорю, — снова начал Барабанов, но его перебили.
— Станислав, скажи честно, кто тебя надоумил на это? — спросил отец.
— Никто.
— Скажи, пока не поздно!
— Ты хочешь, чтобы я назвал чье-нибудь имя?
— Да! Конечно! Да!
— Тогда подскажи, чье.
Отец вскочил на ноги, потемнел лицом:
— Ты у меня попляшешь, сопляк! — Вадиму Кирьяновичу он бросил: — А с тобой, Рожков, общественность разберется. До того смену распустил, что даже ученики — и те в алкашей превратились!
— Ладно, — согласился Рожков.
— Не ладнай! Пожалеешь еще!
— Ладно.
Клавдий Сергеевич бросил устрашающий взгляд на сына, выскочил из «красного уголка» и с такой силой хлопнул дверью, что погасла лампочка.
— Вот так, — сказал Вадим Кирьянович. — Черт вас дернул пойти на станцию.
— Стас не виноват, — сказал Барабанов. — Это я.
Рожков кивнул:
— Конечно. Любой из нас может выпить в свободное от работы время. В праздник, например. Всякое бывает. Но ты еще очень молод, Станислав. И ты, Веня.
— Я больше не буду, Вадим Кирьянович.
— Он больше не будет, — улыбнулся и Вениамин.
— Рад слышать, — сказал Рожков. И добавил для одного лишь Станислава: — У тебя, наверно, с отцом еще один разговор будет, да?
— Вполне может быть.
— Так ты особо не перечь ему. Сам виноват. Если бы не пошли — ничего бы и не было. Верно?
— Конечно.
«Он напился. Ну и что? Люди пьют ежедневно, и земной шар до сих пор не перевернулся. И отец пил несколько лет», — думал Станислав, возвращаясь домой. Но он был доволен, что отца не будет сегодня дома по меньшей мере до полуночи — он только заступил на смену. А утро вечера мудренее…
— Явился, внучонок, — такими словами встретила его бабушка Варвара. — Хорош герой!
— Я первую зарплату получил, бабуля, — весело сказал Станислав. — Говорят, ее положено обмывать. Не ругай меня.
— И не думаю. Да только если бы ты видел вчера своего отца, ты бы с ним опять поскандалил. Ровно зверь лесной, не человек! Не знаю, что с ним такое происходит.
— Я тоже не знаю.
— Жениться на Тамаре Акимовне раздумал, привел в дом свою прежнюю пассию.
— То есть как — привел в дом? Марину?
— Кого ж… Она сама пришла, правда, да ведь какая разница?
— Она приходила сюда? — Станислав все еще не верил в сообщение, которым удивила его бабушка.
— Я ж говорю.
— Зачем?
— О тебе рассказала. Какие ты фокусы вытворял на станции.
— Какие фокусы я вытворял?
— Разные… Пил, скандалил…
— Я не скандалил, бабуля, это она напрасно. А может, было…
— Ну, вот…
— Но это пустяки все.
— Извиниться тебе надо, я думаю.
— На станцию идти?
— Зачем на станцию? Она сюда снова придет, Марина-то. Много раз еще.
— Почему ты так думаешь?
— Я ж сказала. На одной раздумал жениться твой отец, да надумал на другой.
— Ты шутишь, бабушка…
— Такими делами не шутят.
— Марина страшная ведь!
— Страшная! — Варвара Петровна хлопнула ладонью по своей ноге. — Для тебя она страшная, а для твоего отца может раскрасавица писаная… Он тут творил вчера дела… Грозился сослать тебя в колонию для несовершеннолетних. И многое другое что.
— При Марине?
— После… Послал Юру к Тамаре Акимовне, а когда узнал, что ты гостишь у нее, успокоился немного. Но сказал, что этого дела так не оставит.
— Пусть.
По хмурому выражению лица Варвары Петровны можно было заключить, что она и сама недовольна поведением внука. Станислав обнял ее за плечи:
— Я больше не буду, бабуль.
— Последнее это дело, Стасик, — пьянство, до добра оно не доведет… И здоровье губишь, и деньги. И скандалы в доме всегда.
Потом Станислав ужинал, а бабушка Варвара сидела рядом и рассказывала о том, что творилось в доме, когда пил ее сын Клавдий Вахтомин. Ничего нового для Станислава старушка сообщить не могла, но он слушал ее с внимательным видом, желая сделать бабке приятное.
Появился запыхавшийся Юрка:
— Это ты, Стаська? Ты зачем пьянствуешь?
— Ладно, помолчи, воспитатель!
— Конечно! А знаешь, что у нас будет скоро?
— Не знаю.
— Приемник!
Варвара Петровна кивнула:
— Да-да, будет…
— Давно пора.
— Стас, мы когда пойдем к тете Тамаре?
— Зачем?
— Мне учебники надо покупать уже.
— Точно! — обрадовался Станислав. — Да хоть завтра и отправимся. После обеда. Идет?
— Идет!
Лежа поздно вечером в своих постелях, братья завели речь об отце.
— Он тебя обещался поколотить, — сказал Юрка таким радостным тоном, словно сообщал приятную новость.
— Не поколотит.
После паузы Юрка снова сказал:
— К нам вчера приходила тетя Марина.
— Знаю.
— Папа хочет на ней жениться.
— Тоже знаю.
— Я ему сказал, что лучше бы он женился на тете Тамаре.
— Ну?
— А тетя Марина долго-долго смеялась.
— Ладно, Юра, давай спать, мне утром на работу.
— Давай. Я бегал вчера к тете Тамаре и видел в щелочку, как ты пьяный спишь. В одежде.
— Бывает, — вздохнул Станислав.
Станислав провел неспокойную ночь. Все ему казалось, что отец вот-вот появится в доме, начнет шастать по комнатам, ворчать и призовет сыновей к ответу. Такие мысли приходили в полудрёме и не давали покоя.
Но отец так и не появился. Станислав увидел его только утром; направляясь на работу, он встретил отца на мосту.
— Вот жизнь настала, — сказал Клавдий Сергеевич. — С родным сыном некогда словечком перемолвиться.
— Потому что мы в разных сменах.
— В разных сменах… Ты скажи лучше, зачем обидел Марину?
— Я не хотел.
Отец откашлялся, сплюнул в воду.
— Ты Марину не трожь. Ты ее наоборот уважать должен.
— За что же?
— Сам знаю, за что. Что у тебя за привычка появилась — губы поджимать?.. — Отец повысил голос. — Ты хоть и рабочий человек теперь, но все равно еще от горшка два вершка. Помни. Молоко на губах у тебя еще… И нечего губы выпячивать!.. Тебе все понятно?
— Понятно. Поздравляю…
— Иди-иди…
Станислав спиной почувствовал, когда уходил, что отец сверлит его глазами.
«Марина-то Фабрициева тебе как раз и подходит, — думал Станислав. — С ней ты споешься по-настоящему. Вон какая… яркая».
Станислав не смог не перечить отцу, как просил его об этом Вадим Кирьянович Рожков. Но что это значит? Высказать свое мнение — это значит перечить или нет? Или надо молчать на все обвинения и угрозы отца, соглашаться со всеми его доводами, даже если в доводах этих много глупостей?
Хорошо бы куда-нибудь уехать. Так далеко уехать, чтобы ничто не напоминало ему о деревне Вахтомино. Завербоваться на какую-нибудь новостройку сесть в поезд и укатить…
Юра встретил его в конце смены у проходной, как они и договорились:
— Папа женился!
— Он уже десять раз женился, — отмахнулся Станислав. — Пошли к Тамаре Акимовне.
— Он по-настоящему женился, честное слово! — горячо продолжал младший брат. — Теперь тетя Марина будет жить у нас. Она все привезла. Бо-о-льшая машина приехала!
— Ты ничего не сочиняешь? — спросил Станислав.
— Честное слово, нет!
— Ладно, пошли за учебниками.
В магазине Юрка сообщил новость Тамаре Акимовне. Она улыбнулась и кивнула:
— Вот и хорошо.
Юрка спросил:
— Теть Тамара, а почему вы не женились на папе?
Станислав закрыл рот младшему брату ладонью:
— Замолчи! Это не твоего ума дело.
— Хорошую книжку я вам тот раз дала? — спросила Тамара Акимовна.
— Отличная книга! — сказал Станислав.
— Хорошая, — отозвался Юрка. — А почему это не мое дело?
Теперь Тамара Акимовна рассмеялась:
— Придется ответить. Я не захотела, Юра, вот и все.
— Да? — Он округлил глаз. — Жалко…
— А вот вам еще одна книга о футболе, — поспешно сказала Тамара Акимовна. — Надо?
— Конечно! — ответили братья.
Когда настало время уходить, Станислав понял, что ему совсем не хочется этого делать. Ему страшно было думать о том, что, простившись сейчас с Тамарой Акимовной — милой, ласковой, улыбающейся Тамарой Акимовной, — придется возвращаться домой где его встретит ярко накрашенная Марина Фабрициева.
Станислав вспомнил время, когда узнал впервые о том, что отец собирается жениться на Тамаре Акимовне. Если бы это случилось в действительности! Станислав уверен, что многое, очень многое могло бы измениться в его жизни и в жизни всей семьи! Тамара Акимовна представлялась ему человеком без недостатков; к тому же он считал ее женщиной с характером — она сумела бы повлиять на отца и поставить его на место. Станислав понял, что с некоторых пор он жил мечтой о том, что Тамара Акимовна останется с ними рядом на много-много лет…
Он понял, что эта его мечта не сбылась. И теперь уже никогда не сбудется.
Станиславу не хотелось уходить отсюда. Ему показалось, что Тамара Акимовна заметила это. Она снова улыбнулась — грустно и словно бы извиняясь за что-то. И сказала:
— Пойдемте, ребята, я вас провожу.
Они шли по улицам села, и Тамара Акимовна говорила:
— Если отец женился, что из этого? Мы ведь с вами друзья, да?
— Конечно, — воскликнул Юрка, — настоящие друзья! — Лицо его сияло.
— Вы не стесняйтесь, приходите ко мне всегда — и сюда, в магазин, и домой — чай пить. Придете?
— Конечно, придем! — ответил Юрка все тем же голосом.
— Придем, Тамара Акимовна, спасибо. — Тяжелый ком застрял у Станислава в горле. Было такое впечатление, что Тамара Акимовна не о чаепитиях говорит, не о том, чтобы ребята приходили к ней в гости, но что произносит она прощальные слова, будто совсем собралась покинуть село.
Напоследок Тамара Акимовна сказала:
— Так вы приходите, Юра, Стасик, не стесняйтесь!
Братья отправились в Вахтомино.
Стоял только; конец августа, но близкая осень давала о себе знать — и желтизной листьев на деревьях, и частыми моросящими дождями, и холодными ветрами. Почти никто уже не купался в реке, только самые неистовые смельчаки решались лазить в холодную воду, но и они долго не задерживались в ней. Станислав вспомнил, что в прошлом году в это время года было намного теплее и что он сам плавал в Цне. Впрочем, Станислава мало трогало то обстоятельство, что приближается осень. Осень была у него в душе. Ему не хотелось идти сейчас домой, где надо будет вести какие-то разговоры с отцом и с… Мариной Фабрициевой, которая, как сообщил Юра, будет жить теперь вместе с ними.
Станиславу не хотелось уже и работать. Он увидел, что ничего сложного в деревообделочных станках нет; заготовительный цех надоел ему, потому что фактически приходится выполнять, хоть и на разных станках, одну и ту же операцию: строгать дерево…
Все же придется идти домой. И общаться с Мариной Семеновной придется, и выслушивать отца, и есть, и пить, и дышать. В ближайшее время никаких изменений в его жизни, кажется, не предвидится.
Надо потерпеть три года. Когда Станиславу исполнится восемнадцать лет, он уйдет из родного дома — и навсегда. Мир слишком велик, и незачем держать себя в четырех стенах.
— Папа зря женился на тете Марине, — сказал Юрка.
Голос младшего брата вернул Станислава к действительности.
— Зря, — согласился он.
Отец встретил сыновей во дворе.
— Вот что, Станислав, я хочу тебе сказать: Марина Семеновна Фабрициева, которая тебе, кажется, хорошо знакома, — отец скривил губы, но глаза его кричали все то же: «А ну вас всех к черту!» — Марина Семеновна будет жить у нас. Я женюсь на ней.
— Поздравляю еще раз. А как же Тамара Акимовна?
— Не твоего ума дело. И смотри, чтобы у тебя с Мариной не было никаких конфликтов.
— Будет исполнено.
Некоторое время отец продолжал испытующе всматриваться в лицо сына.
— Ладно. — Он кивнул, приняв какое-то решение. — Сегодня я с тобой больше ни о чем говорить не буду. Но ты еще у меня… — Он махнул рукой. — Сейчас зайдешь в горницу и извинишься перед Мариной.
— И не подумаю, — возразил Станислав. — За что мне извиняться?
— За то, что ты нагрубил ей, черт возьми!
— Нормально разговаривал…
— У тебя что, язык отсохнет, что ли?
— Она не имеет права подходить к столику и вмешиваться в разговор посетителей.
— Она знала, что ты мой сын!
— Зато я не знал, что она твоя… невеста.
— Дурак!
— Я для нее чужой человек, и пусть не лезет, куда не надо.
Станислав понимал, что снова грубит, но теперь он не мог не отвечать грубостью на грубость. Он считал себя правым — и этого было достаточно для того, чтобы почувствовать себя смелым.
Отец шагнул в сторону дома, но, вспомнив о чем-то, остановился. Наверное, он вспомнил о том, что в доме сидит его новая жена, которая ждет, что перед нею появится сейчас улыбающийся пай-мальчик Станислав и бросится в ее горячие объятия.
Наверное, отцу понадобилось много силы воли для того, чтобы пойти на попятную. Он миролюбиво, но голосом, в котором хрипела ярость, сказал:
— Не будем ссориться в такой день… Сейчас у нас вроде как помолвка, что ли… В общем, хотим посидеть… Не будем ссориться, Станислав. Можешь не извиняться… Но, — он нашел необычное для своего лексикона слово, — но джентльменом ты можешь быть? Ради всех нас…
— Могу, — сказал Станислав.
На грубость Станислав отвечал грубостью.
На зло — злом.
Но и на вежливость он ответит вежливостью. Добром ответит за добро. Станислав может быть джентльменом. Почему же нет?
Он вошел в горницу:
— Здравствуйте!
— Вот все и в сборе, — сказал отец бодрым голосом из-за спины сына. — Можно и за стол садиться. Матушка, где ты там?
— Здесь я, — бабушка Варвара выглянула из кухни, кивнула Станиславу и снова исчезла, чтобы через минуту появиться со стопкой тарелок в руках. — Куда же я денусь, здесь я, — отвечала она, расставляя тарелки на столе.
— Здравствуйте, — почти одновременно с бабушкой Варварой сказал Станислав, приятно улыбаясь Марине Фабрициевой.
— Марину звать Марина Семеновна, — подсказал отец.
— Здравствуйте, Марина Семеновна!
— Здравствуй, Станислав! — она тоже ярко улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке была жизнь.
— «Ну, еще бы! — мелькнула мысль. — Все-таки замуж выходит! А там, в буфете — работа… Всем надо улыбаться, алкашам всяким…»
— Как поживаете? — Станислав был очень вежлив — пусть отец радуется.
— Спасибо, Станислав. А как вы?
— Если не ошибаюсь, — сказал Станислав, — вы работаете на станции…
— Какой ты шутник, — Марина Семеновна смеялась.
— Он у меня шутник, — сказал отец, бросив на сына недовольный взгляд. — Он очень большой шутник…
— Между прочим, я тоже люблю шутить, — сказала Марина Семеновна. — Я очень люблю смеяться, ха-ха-ха! Я люблю веселых людей!
— Марина Семеновна, пожалуйста к столу, — сказала бабушка Варвара светским тоном. — Клавдий, Станислав, садитесь… Юра, ты где?
— Иду! — Юрка вышел из своей комнаты, где он рассматривал новую книгу о футболе.
— Садись с нами, матушка.
— Сейчас, Клавдий, подожди минуточку, жаркое томится…
— Давайте, я помогу вам, Варвара Петровна! — предложила свои услуги Марина Фабрициева.
— Сидите уж, — ответила бабка Варвара. — Помощи особенной от вас не требуется…
И по лицу бабки, и по ее разговору, и по всему ее поведению Станислав сделал вывод о том, что она недовольна случившимся. Станислав понял, что он не одинок.
Наконец, все сели, бабушка Варвара — с самого края.
Стрельнула пробка из-под шампанского. Клавдий Сергеевич разлил вино по стаканам.
— Итак, товарищи Вахтомины, — отец поднял стакан. — Хоть и не мне полагается говорить речи в подобных ситуациях, ничего не попишешь, придется говорить. Уважаемая матушка, мои дорогие сыночки, перед вами сидит Марина Семеновна Фабрициева — моя жена, прошу, что называется, любить и жаловать. Я не могу требовать от вас какого-то особого отношения к ней, но вы должны всегда помнить, что Марина — это я, а я — это… Короче говоря, мы давно знакомы с ней…
— Знаем, — вставила бабушка.
— Да. Так вот. Мы давно знакомы с Мариной, и вот теперь… Э-э… — Отец запнулся, но вскоре продолжал: — И вот теперь мы решили пожениться. Прошу учесть это обстоятельство и сделать выводы.
— Сделали уже, — снова заметила бабушка Варвара.
— Учли уже, — в тон ей сказал Станислав.
— Я хочу со всеми жить дружно, — сказала в свою очередь Марина и посмотрела на Станислава. — Чтобы все было хорошо. Да, Юрик? — Она положила ладонь мальчишке на голову.
Юрка отодвинулся, сказал:
— У меня голова грязная, тетя Марина.
— Что? Ха-ха-ха!
— Юрий, не сочиняй! — строго прикрикнул отец.
— Я же в футбол играл. На улице, — сказал младший брат. — А там пыль.
— Короче говоря, — продолжал Клавдий Сергеевич, — вы слышали мой тост. А теперь давайте выпьем.
Они выпили.
И молча ели вкусное жаркое.
И Станислав удивился, что отец выпил целый граненный стакан шампанского вместо того, чтобы выпить томатный сок, который в стакане же стоял перед ним.
Ночью Станислав снова долго не мог уснуть. Он слышал голоса отца, бабушки Варвары, Марины Фабрициевой; они ходили по горнице туда-сюда, что-то переставляли, хлопали дверьми, стучали молотком, и казалось, что так будет продолжаться всю ночь.
Не успел Станислав уснуть, как пронзительно зазвенел будильник. Это было невероятно. Неужели ночь кончилась? В горнице стояла тишина. Станислав вышел — и увидел: ночью сделаны кое-какие перестановки. Стол переехал к окну, сервант переместился к другой стене, исчезли табуретки. В углу стоял на тумбочке большой блестящий радиоприемник. Когда успели его привезти? Но тут Станислав вспомнил о большой машине, о которой говорил ему Юрка, и все стало ясно. В комнате появилось много новых вещей, которые Станислав заметил не сразу. Новые стулья, новые занавески на окнах, небольшой коврик на полу… Совсем чужой стала комната.
Пришла с улицы бабушка Варвара:
— Уже проснулся? Вот и хорошо. Самовар так и пышет, вас дожидаючн. А там словно повымерли… — Бабушка Варвара неодобрительно сомкнула губы.
— Вы что, всю ночь носили ее вещи? — спросил Станислав, кивнув на дверь, за которой спали отец и его новая жена.
— Всю не всю, но потаскали много всякого добра — нужного и ненужного, половину выбросить можно… — Бабушка Варвара понизила голос. — Скажи мне, Станислав, я старая уже, не понимаю многого; скажи мне, зачем человеку три зимних пальто?
— Не знаю…
Станислав пил чай, а бабушка Варвара тихим голосом жаловалась ему на своего сына и на Марину; Станислав ничего не слышал. Он был далеко от этого дома…
Три года — вот что нужно Станиславу Вахтомину. Ему нужно прожить три года, и такой отрезок времени никак не уменьшить, вот что плохо.
Незаметно наступил сентябрь, Юрка пошел в школу, но Станислав дальше учиться не стал.
Станислав приохотился бывать у Тамары Акимовны. Он приходил сюда в те дни недели, когда работал во вторую смену. Они вдвоем пили чай и болтали о пустяках, слушали музыку. Сначала Станислав стеснялся женщины, но после двух-трех визитов больше не робел. Станиславу нравилось копаться в книгах, которых у Тамары Акимовны было великое множество; некоторые из них она давала ему домой почитать. Станислав узнал о любви Тамары Акимовны к Салтыкову-Щедрину, Чехову, О. Генри, Ильфу и Петрову. Он начал брать у нее книги этих авторов и прочитывал их залпом.
Станислав стал невольным свидетелем отцовского визита к Тамаре Акимовне. Это случилось вскоре после того, как отец женился на Марине Фабрициевой. Станислав направился в гости к своей доброй знакомой и вдруг увидел, что возле ее дома остановился грузовик; знакомые парни спрыгнули из кузова на землю, из кабины вылез отец. Все трое вошли в дом и некоторое время не показывались. «Сейчас шифоньер вынесут», — решил Станислав.
Рабочие вынесли части шифоньера, погрузили их в машину, затем вынесли сервант и стулья. Потом из дома Тамары Акимовны вышел отец, мрачно полез в кабину, сильно хлопнул дверцей. Грузовик сорвался с места и укатил в деревню Вахтомино.
Когда через минуту Станислав вошел к Тамаре Акимовне, она встретила его загадочными глазами и улыбнулась:
— Вот это другое дело.
— Что именно?
— Ты — другое дело. Видел отца?
— Я подглядывал за ним из-за угла.
— Ну вот. Твой отец — одно дело, ты — другое. Кстати, хорошо, что ты пришел. Ты поможешь мне принести из сарая мои старый шкафчик.
Станислав увидел, что Тамара Акимовна не такая веселая, какой она была почти всегда. В голосе женщины было слишком много бодрости, в улыбке — много лишней яркости, в глазах — много блеска…
Станислав задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:
— Тамара Акимовна, неужели вам нравился этот человек? — Он мотнул головой в сторону двери, давая понять, что говорит об отце.
Тамара Акимовна спросила в свою очередь:
— Станислав, а почему же он не может нравиться, этот… человек?
— Потому что он эгоист, — смело ответил Станислав. — Я только сейчас понял это.
— Он твой отец.
— Да. Конечно.
— Я хочу сказать…
— И я об этом, Тамара Акимовна. Я бы с радостью слушался его, если бы он был другим.
— Не будем говорить об этом, Станислав.
— Ладно. Я три года отживу с ним и — до свидания.
— Какие три года, Станислав?
— Обыкновенные. Три года до совершеннолетия.
— Ты хочешь уехать?
— Я не хочу жить с отцом.
Он первый раз сказал об этом чужому человеку. Даже родному Юрке не говорил он о своих планах, даже бабушке Варваре. Бабушка Варвара была матерью отца; Юрка был слишком наивным и не мог хранить секреты; только Тамара Акимовна казалась Вахтомину человеком, с которым он может смело поделиться самыми сокровенными мыслями.
Можно было бы сказать все и Вениамину Барабанову, который очень хорошо относился к Станиславу, но Вениамин был «немного очень странным товарищем», как выразился однажды Вадим Кирьянович. Когда вскоре после выпивки в железнодорожном буфете Станислав признался Вениамину в том, что отец ударил его, Вениамин ответил:
— Ничего страшного. Так положено.
— Что положено?
— Чтобы отцы воспитывали детей.
— Бить положено?
— Немного можно.
— В зубы! Да?
— Ну… Не в зубы, конечно. Так, чуть-чуть. Ремнем по заднице.
— А как же Юра? — спросила Тамара Акимовна. — Он еще совсем мальчишка.
— Он тоже подрастет за эти три года, — сказал Станислав. — К тому времени он перейдет в седьмой, а потом сможет работать как и я.
— Значит, — сказала Тамара Акимовна, — ты уже полностью распланировал всю свою жизнь?
— Не всю! Только на ближайшие три года. А куда поеду — не знаю. Дорог много!
— Не знаю, что и посоветовать тебе.
Бедная Тамара Акимовна, — думал впоследствии Станислав Вахтомин. — Она, наверно, прекрасно знала, что посоветовать, не не могла сделать этого, потому что боялась. Станислав не был ей сыном, не был братом или хотя бы племянником, которому она могла сказать свое мнение. Годы спустя Станислав понял ее теперешнее состояние: она и хотела бы дать совет, но не смогла. И удерживал ее от этого шага Клавдий Сергеевич Вахтомин, невидимое присутствие которого очень хорошо ощущалось.
Тамара Акимовна добавила:
— Ты не боишься, Стасик, что через три-четыре года тебя возьмут в армию?
— В армию? Чего же бояться? Я буду рад, наоборот.
За все время Тамара Акимовна ни разу не завела разговор о Марине Фабрициевой. Молчал и Станислав. Тамара Акимовна передавала лишь привет Варваре Петровне. («До чего же у тебя хорошая бабушка!») и Юрке («Замечательный у тебя братишка!»)
С большой неохотой покидал Станислав этот дом, в котором было тепло, уютно и радостно. По выходным дням Станислав приводил сюда младшего брата, и они вдвоем помогали Тамаре Акимовне заготовлять на зиму дрова — пилили и рубили их.
— Узнает отец, что вы мне помогаете — несдобровать вам.
Юрка возразил:
— Он не узнает.
— А если и узнает, так что! — поддерживал его Станислав.
— Дома мы тоже рубим дрова, — добавил младший брат.
В тот день, когда Клавдий Сергеевич направился на станцию, сомнения не давали ему покоя. Как встретит его Марина, которой в свое время он дал отставку ради Тамары Акимовны? Станет ли она разговаривать с ним? Вахтомин не мог не помнить, сколько замечательных минут провел он с Мариной у нее дома, не мог не помнить, что обхаживала она его всегда как бога. В те времена единственное, что не всегда нравилось ему в Марине — ее обращение к нему с уменьшительным именем «Клавочка». И почему отец дал ему таксе дурацкое имя? В детстве Вахтомину не давали проходу: «Клавдия» да «Клавочка», но ведь не станешь драться со всеми, тем более, что он вообще не умел драться.
Марина Фабрициева, правда, вкладывала в это слово — «Клавочка» — столько нежности, что у Вахтомина язык не поворачивался обвинить свою любезную в том, что она смеется над, ним.
Как-то теперь она встретит его?
Между прочим, он действительно чувствовал себя мальчишкой рядом с Фабрициевой. Марина не только называла его «Клавочкой», но и много ворковала над ним: «Маленький мой», «Миленький мой», «Красавец мой» и т. д. Вахтомин вздохнул, вспомнив о тех замечательных праздниках, которые устраивали они вдвоем у нее дома. Конечно, Тамара Акимовна — великолепная женщина, но характер у нее… И внешностью Тамара Акимовна в выигрыше перед Мариной Фабрициевой. Зато Марина обходительнее, она всегда уважала Клавдия Сергеевича, а он, дурак, дал ей отставку ради «белой головки» — Тамары Акимовны (с некоторых пор он так и называл ее — «белой головкой»). Ведь он предчувствовал, что никаких таких отношений у него с Тамарой Акимовной не получится, что слишком она образованна для него и необычна внешне, что красота ее для другого предназначена. Вахтомин, конечно, заслуженный человек на комбинате, да ведь Тамаре Акимовне этого втолковать никак нельзя, потому что она в ответ на его похвальбу посмеивалась, чем вводила его в неловкое положение — ему казалось в таких случаях, что она ни во что не верит и думает, что он всегда такой хвастун. И не надо было ей ничего рассказывать, надо было только коротко отвечать на ее вопросы. Может, и принесла бы такая политика больше пользы. А теперь — что…
Теперь придет он сейчас к Марине, объяснит ей, что к чему, скажет: «Прости, угораздило меня не в ту степь податься, заслужил, — скажет, — я сильного презрения; но, — скажет, — не выгоняй меня, Марина…»
А когда увидел Клавдий Сергеевич Вахтомин вокзальные строения, сердце так и ушло в пятки. Во-первых, подумал Вахтомин о том, что Марина и говорить с ним не станет, или, напротив, такого наговорит, что перед людьми стыдно будет — она не постесняется людей, которые собираются в буфете. Одновременно пришла еще одна мысль: завоюет он снова сердце Марины Фабрициевой, но зато на веки вечные потеряет Тамару Акимовну — надеяться больше не на что будет… И от таких мыслей замедлил Вахтомин шаг, совсем было остановился, потопал об асфальт сапогами, чтобы стрясти с них пыль. И тут память услужливо подсказала Вахтомину, что Тамара Акимовна, можно сказать, по-настоящему выгнала его из своего дома, что даже в совместной жизни, если такая и наладится, Тамара Акимовна всегда будет стоять на защите его сыновей (что она уже продемонстрировала), а значит, никакого смысла нет в том, чтобы сомневаться в своем новом решении. Клавдий Сергеевич решительно пересек оставшиеся до буфета метры пути, распахнул дверь.
Знакомые запахи — табачного дыма, пролитого пива, консервов — ударили ему в ноздри, напомнив о тех временах, которые остались далеко позади, но которые могут повториться, если он захочет этого. Старый алкоголик Петрищев — семидесятилетний человек с коричневыми от табачного дыма усами, бывший инженер маслодельного завода — сидел на своем излюбленном месте у окна. Перед ним стояла полная кружка пива и лежали в блюдце сухари, которые он изготовлял собственноручно и потом угощал ими в буфете всех желающих. Попробовал однажды такой — сухарик и Клавдий Сергеевич, но не обнаружил в нем каких-либо особых вкусовых качеств. «Лучше вобляшки, — сказал Вахтомин старику, — ничего не бывает».
Петрищев, как всегда, сидел за столиком у окна, из которого были видны перрон и все поезда, которые проходили мимо.
Заметив Вахтомина, Петрищев сдвинул свои лохматые брови, желая показать, видимо, что узнал бывшего завсегдатая. Вахтомин не мог понять, почему в первую очередь он увидел старика, а не Марину Фабрициеву, ради которой пришел сюда. И не мог понять он, почему направился к столику Петрищева и сел с ним рядом на свободный стул.
— Клавдий? Не узнать… — Петрищев говорил очень тихо, с одышкой. — Чего исчез?
— Завязал я, — ответил Вахтомин.
— А-а..
Петрищев пододвинул ему блюдце с сухариками:
— Кушай.
— Без пива в горле застрянет.
— Тоже верно… Какие же ветры тебя сюда занесли?
— Всякие… А ты все ждешь?
— Жду.
Петрищев, несмотря на август, был в стеганой фуфайке, из-под которой выглядывала волосатая грудь — ни майки, ни рубашки на старике не было. Вахтомин не случайно задал ему свой вопрос: «А ты все ждешь?» Старик встречал все пассажирские поезда, которые останавливались здесь. Он ждал сына, пропавшего без вести в минувшую войну. Все знали, что Петрищев пристрастился к рюмке с того самого дня, когда получил извещение о пропавшем сыне. Старик ждал и надеялся, что сын вернется, когда окончится война. Пропал без вести — это не значит, что убит. Но и после победы сын не вернулся.
— Ну, жди-жди, — сказал Вахтомин, оглядываясь по сторонам.
Теперь он увидел Марину, которая почти неподвижно стояла за стойкой и тоже смотрела на Вахтомина. Она ничуть не изменилась. Да и почему она должна измениться, если прошло так мало времени с тех пор, когда Вахтомин бросил ее ради Тамары Акимовны? Клавдий Сергеевич почувствовал сердцебиение и, чтобы немного успокоиться, нагнулся — якобы только затем, чтобы поднять упавший носовой платок, которым он только что вытер вспотевший лоб. Но, разогнувшись и пряча платок в карман, Клавдий Сергеевич снова встретился взглядом с Мариной Фабрициевой. Подняв руку, Вахтомин помахал ею в знак приветствия. Марина сделала то же самое и улыбнулась. Вахтомин, не обращая внимания на слова Петрищева, который спросил его о чем-то, медленно направился к буфетной стойке. — благо, что никого поблизости от Марины в это время не было.
— Никак случилось что, Клавдий Сергеевич? — такими настороженными словами встретила его Марина Фабрициева.
— Со мной что может случиться? — ответил Вахтомин, с удовольствием вслушиваясь в знакомый и приятный голос. — Со мной, Марина Семеновна, давно уже ничего существенного не происходит. Так, глупости всякие…
Она усмехнулась одними глазами:
— Глупости ли?
— Глупости, — твердо повторил Клавдий Сергеевич, глядя в сторону.
— До чего же ты справедливые слова говоришь, родненький мой. За что я тебя всегда любила, так это за твои чистосердечные слова. А как же твоя новая невеста?
— Какая?
Вахтомин сделал удивленное лицо, и Марина Фабрициева переспросила:
— То есть как какая?
— Об этом я и толкую: какая невеста, а, Марина Семеновна?
Женщина некоторое время молчала. Она подумала: а что, если ничего такого в действительности не было? На губах Марины блуждала недоверчивая улыбка, и Вахтомин решил, что еще немного — и он убедит Фабрициеву в ее ошибке, надо только поднажать как следует.
— Если ты хочешь сказать о «белой головке», так это очень большая ошибка была. И с твоей стороны, и с моей.
— С моей-то почему?
— Не надо людей посторонних слушать. Языки, сама знаешь, без костей. Твоя ошибка, что ты слушаешь.
— А твоя?
— Моя ошибка в том, что я позволил своим бандитам ходить в книжный магазин, где она работает. Вот поэтому. — Вахтомин с небрежным видом произнес слово которое услышал совсем недавно и которое так ему понравилось: — Они у меня библиофилы.
— Кто?
— Библиофилы. Любят, значит, книжки разные читать. Отсюда я и познакомился с этой женщиной.
Но Марина Фабрициева по-прежнему недоверчиво улыбалась и выводила пальцем узоры на мокром подносе. Когда Вахтомин закончил свои объяснения, она задала свой главный вопрос:
— А в кино ты ходил с этой «белой головкой» тоже из-за мальчишек?
— Почему… — не очень уверенно ответил Клавдий Сергеевич, наблюдая за пальцем Марины, скользящим по подносу. — В кино… это… э-э… мы встретились случайно.
— Ты и меня случайно бросил?
На этот раз Вахтомин не мог найти подходящего ответа и забормотал:
— Ну, это… понимаешь… Как-то так все получилось… Александра заболела… Умерла Александра… Ты не должна обижаться, Мариночка, потому как грех… Когда жена…
Марина Фабрициева сказала:
— Не тереби хоть имя покойной Александры своей. Причем здесь она? Брось, Клавочка, миленький. Пивца выпьешь?
Он с облегчением сказал:
— Налей кружечку.
Марина, поставив перед ним кружку, спросила вновь:
— Чего же ты сюда пришел?
Вахтомин не успел ответить — перед стойкой вырос Петрищев:
— Мариночка, повтори, — и посмотрел на Вахтомина все понимающими глазами. — Беседуете?
— Неважно, — с неудовольствием бросил Вахтомин.
— Молчу, — старик положил на прилавок два рубля. — Сдачи не надо, Марина. — Он взял кружку и отправился в свой угол.
— Зачем ты ему нагрубил, Клавочка? — сказала Марина, провожая старика взглядом. — Его пожалеть надо.
— Я только попросил, чтобы он не вмешивался.
— Все равно. Грех его трогать.
— Ладно, — согласился Вахтомин. — Не буду.
— Чего же ты сюда пришел? — повторила Марина свой вопрос. — Ты ведь, люди говорят, и не потребляешь теперь…
— Дело не в том, потребляю я или кет, — более уверенно заговорил Вахтомин. Самое страшное осталось позади — и он осмелел. — Дело в другом. Моя другая ошибка, Марина Семеновна в том, что я действительно нехорошо поступил…
— Слава богу, признался.
— Да-да-да. Не надо было мне делать этого. Мало ли что в жизни происходит, а? Надо в любом случае оставаться человеком.
— Хорошие слова говоришь, Клавдий Сергеевич.
— Я виноват, но я думаю, что мы сумеем найти снова общий язык. Ведь жизнь-то, Мариночка, уходит. Тю-тю жизнь! Мне вот-вот полвека стукнет, а я опять бобыль, и нету счастья; а счастье — вот оно! — закончил он, покривив в улыбке губы и сделав рукой жест, который должен был означать, что счастье Вахтомина находится за буфетной стойкой.
Марина Фабрициева не смогла сдержать улыбки:
— Ты сейчас только так говоришь, Клавочка! А время пройдет — и прощай, любовь! Снова «белая головка» какая-нибудь подвернется…
— Не подвернется, Мариночка. Пора уж нам жизнь окончательно построить. Мы с тобой, если ты только согласишься, тихо-тихо пойдем в загс и зарегистрируемся.
— Почему тихо-тихо-то?
— Много рекламы зачем, Марина? В нашем возрасте шумные свадьбы не играют, если только золотую. Главное, жизнь суметь построить так, чтобы люди позавидовали: мы можем сказать, что у нас с тобой для этого все имеется. Сама знаешь, не мне тебе объяснять…
Вахтомин понял, что сумел убедить Марину. Но если бы Клавдий Сергеевич был более проницательным человеком, он бы догадался об этом сразу, как только Марина сказала свои первые слова. Марина сама ждала его. Она была уверена в том, что рано или поздно Клавдий Сергеевич потеряет Тамару Акимовну, потому что эта женщина не принадлежит к числу тех, которые могут долго терпеть возле себя вахтоминых. Вахтомин многого не знал. Не знал переживаний Марины Фабрициевой, когда он бросил ее, ни того, сколько вытерпела она насмешек от завсегдатаев буфета — бывших дружков Клавдия Сергеевича. «Марина, что, бросил тебя лектор?» или «Слышь, Мариночка, а твой-то с образованной роман завел!», или «Эх, Марина-Мариночка, упустила ты свое счастье! Бери меня — не прогадаешь!..» Она натягивала на лицо дежурную улыбку: «Много будешь болтать — пива не получишь» — «Шучу, Мариночка… Но как же ты его прошляпила, дружка своего?» И тому подобное.
Ничего не знал этого Вахтомин, не мог знать, потому что мужики только за бутылкой поверяют друг другу свои сердечные дела, а Клавдий Сергеевич бросил пить, растерял дружков — кто же ему расскажет про Марину?
Марина Фабрициева выжидала. «Подожди, голубушка, — думала Марина, — подожди, раскроет ротик Клавочка, тогда посмотрим, легко ли будет тебе вести с ним беседы о качестве половых досок! Это тебе не книгами торговать…» Полчаса тому назад, когда Марина увидела в окне, а потом и в дверях щупленькую фигуру Вахтомина, она решила сразу же, что он вернулся совсем. Разговор, начатый в буфете, они продолжили у нее дома, и она снова обхаживала Клавдия Сергеевича, с важным видом восседающего за столом. В этот вечер они говорила о многом — о том, что было, и о том, что будет. Марина старалась не напоминать Вахтомину о Тамаре Акимовне, а он был рад не слышать о ней. Ему было приятно в уютной марининой комнате, ему нравились хорошие закуски, которыми Марина потчевала его. Говорили Клавдий Сергеевич Вахтомин и Марина Семеновна Фабрициева о своей дальнейшей жизни, о предстоящем переезде в деревню, где у Вахтомина «пропадает» большой дом с антресолями и двумя сараями, с большим садом и своим колодцем во дворе.
— Теперь мы с тобой заживем, Мариночка, — обещал Вахтомин. — Мы так с тобой заживем, что людям завидно станет. У людей языки без костей, ну так пусть! Пусть они обсудят нас, когда мы им всем пример покажем… Говорят же: «Кресало и трут — все дело тут!» Тут все дело! — Клавдий Сергеевич ударил себя кулаком в грудь. — Никто нам не указ в нашей жизни, Мариночка. А если тебя смущают мои бандиты…
— Они меня не смущают, — поспешно вставила Марина.
— …то они подрастут и разлетятся, — закончил свою мысль Вахтомин. — Разлетятся, кто куда.
— Попробуй огурчики, Клавочка. Сама делала.
— Ни сыновья, ни матушка нам с тобой не страшны. Я полноправный хозяин дома. А что касается матушки, то она, я думаю, хорошо тебя примет. Она сама хозяйственная и любит хозяйственных…
Так в преддверии своего пятидесятилетия обзаводился женой Клавдий Сергеевич Вахтомин. И привез ее в дом — на машине, в которой находился весь скарб Марины Фабрициевой. В том, что ни матушка, ни сыновья не встретили Марину, он не увидел большой беды, так как иначе и не могло быть. А иначе не могло быть потому, что все Вахтомины успели подготовить себя к совместной жизни с Тамарой Акимовной, Клавдий же Сергеевич взял да и подсунул им Марину Фабрициеву — кушайте на здоровье! И потом, — продолжал Вахтомин размышлять, — время сыграет свою роль. Стерпится — слюбится. И, в-третьих, Клавдии Сергеевич был крепко уверен в своих силах; он был уверен в том, что никто не посмеет возразить против его решения — ни Станислав, ни матушка (о Юрке и говорить не стоит). Хоть Станислав и успел показать свой характер, хоть сын и работает теперь самостоятельно, Вахтомин, если понадобится, сумеет укротить и сына, и матушку, и самого черта лысого. Марина Фабрициева — не Тамара Акимовна, Марина не станет перечить своему мужу, потому что не захочет портить отношения с ним и потому что сильно к нему привязана. Это Тамара Акимовна — белая кость, голубая кровь, образованная баба, это в ее глазах — Вахтомин — плохой родитель; Марина же Семеновна этого никогда не скажет.
Но если легко было на душе Клавдия Сергеевича Вахтомина, то нелегко пришлось в первые дни самой Марине Семеновне. Ей казалось все время, что Варвара Петровна — мать Клавдия — не только с недоверием посматривает на нее, но и разговаривает сквозь зубы, неохотно, но и старается все сделать по дому сама. Соберется ли Марина помыть полы — глядь, а Варвара Петровна несет уже из сеней ведро и тряпку; только подумает Марина о том, что не мешало бы протереть стекла окон, как видит, что Варвара Петровна устанавливает стремянку около окна; захочет молодая жена настряпать пельменей, а Варвара Петровна, оказывается, уже и тесто замесила. Зато лепили пельмени они все равно вдвоем; тогда-то и наступал «звездный час» Марины.
— Тесто мне раскатывать, Варвара Петровна?
— Как хочешь.
— Давайте, я раскатаю…
Какое-то время они работают молча, потом Марина Фабрициева приступает к важному для нее разговору:
— Вы всегда такая, Варвара Петровна?
— Какая такая? Обыкновенная я.
— Вы не хотите со мной говорить?
— О чем же?
— Много есть о чем поговорить, Варвара Петровна. Вот, например, я не знаю, какие блюда любит ваш сын больше, а какие — меньше.
— Плов он любит сильно. Таджикский.
Марина делает паузу.
— Я знаю, Варвара Петровна, что вы…
Старушка добавляет:
— Шучу, шучу. Он все любит, все ест. Только за ушами трещит.
— Неужели все?
— А ты почему интересуешься? Сама не знаешь, какой он? Уж давно знаешь, поди…
— Почему же, — поспешно вставляет свое слово Марина, — многое и я знаю. Например, Клавдий Сергеевич копченого леща перед вяленым предпочитает, колбасу любит больше, чем сыр. Особенно вареную. Салат из помидоров, селедочку в постном масле, соленый огурчик, чтобы хрумтел. И все такое…
— Вот видишь, — говорит Варвара Петровна. — Сама знаешь, что к чему.
— Я у вас насчет горячих блюд спрашиваю…
— Поживешь — узнаешь…
— Пельмени он любит хоть?
— Кто их не любит… У нас вся деревня пельменная. В мое время никто их не делал, — Варвара Петровна оживилась. — Зато как вернулись мы из Азии, начали лепить их, так и все моду взяли…
Марина Фабрициева хорошо знала о том, что любит Клавдий Сергеевич, а чего нет. Свой разговор она заводила для того, чтобы, во-первых, не молчать, а во-вторых, выведать у старушки, почему та не очень любезна с невесткой.
— Хороший у вас сын, Варвара Петровна. Работящий и умный.
— Да уж… — уклончиво отвечала старушка.
— Нет, правда. Работящий. И характер.
Старушка пошевелила губами, но не ответила.
— Я его давно знаю, между прочим, и…
— Это нам тоже известно.
— Правда-правда. Я ни разу не видела, чтобы он вспылил там или еще что…
— У тебя вся жизнь впереди, дорогая, — с сарказмом ответила Варвара Петровна.
— Что вы подразумеваете? — спросила Марина и внимательно посмотрела на старушку.
— Ничего я не подразумеваю, — уклончиво ответила та.
— Нет-нет, вы подразумеваете что-то, — настойчиво повторила Марина.
— Лепи-лепи, дорогая, — сказала старушка совсем другим тоном.
Марина поняла, что Варвара Петровна ушла от ответа на ее вопрос. И тогда она решила спросить о том, о чем собиралась спросить ее с того самого дня, когда впервые пришла в этот дом.
— Кажется, я не по нраву вам, Варвара Петровна?
— По нраву — не по нраву, какая тебе разница? — старушка продолжала быстро делать свое дело. — Я ж не Клавдий, чтобы любоваться тобой.. — Она подняла глаза, но тут же опустила их.
— Причем здесь это, Варвара Петровна? Я хочу только, чтобы мы жили мирно.
— Мы и так не враждуем.
— Чтобы Клавдий Сергеевич, приходя с работы, мог по-хорошему отдохнуть.
— Что ж, теперь он по-плохому отдыхает разве?
— Нет, почему же.
— Вот видишь… Лепи, милая, лени.
Марина долго молчала. Молчала и Варвара Петровна. «Ну ничего, все впереди, это ты правильно сказала, Варвара Петровна!» Марина исподтишка изучала лицо старухи. Можно было подумать, что Варвара Петровна всю свою жизнь занималась интеллигентным делом, — такой у нее был вид. Но Марина Фабрициева знала, что у Варвары Петровны тоже нет почти никакого образования и что она, как и Марина, окончила лишь несколько классов школы. Иногда у Марины язык не поворачивался спросить о чем-либо у старушки, потому что та в таких случаях начинала смотреть на нее как-то по-особенному, как смотрит обычно только начальство или очередной ревизор из района — тяжелым подозрительным взглядом.
Марину Фабрициеву смущали черты лица Варвары Петровны Вахтоминой. И не только смущали, но и напоминали о многом. О первом муже, например, который женился на ней в сорок восьмом — этот муж оказался слишком сложным для совместной жизни. Иногда Марина не знала, о чем говорить с ним. Стоило ей завести разговор о своих общепитовских делах, как муж начинал морщиться и зевать; если же он заводил беседу об университете, в котором учился, о своих планах на будущее — начинала скучать она, хоть и старалась, особенно в первое время, быть внимательной и нежной.
Одним словом, не получилась семейная жизнь у Марины Фабрициевой. Она долго ждала мужа, а дождалась ученого человека с благородным лицом, точно с таким, как у Варвары Петровны — не подступись!
Беседа, которую завела Марина за приготовлением пельменей, ничего нового не дала. И на этот раз Варвара Петровна «ускользнула», ничего не стала говорить существенного и тем более — не стала откровенничать.
Марина Фабрициева затаила обиду.
Точно так же относились к ней и сыновья Клавдия Сергеевича — Станислав и Юрка. Но если младший был более общительным и откровенным с «тетей Мариной», то старший вообще не обращался к ней никак. Если ему нужно было что-то спросить у Марины, он говорил: «Я возьму то-то и то-то». Или докладывал: «Я ушел туда-то». Марина была уверена в том, что Станислав вел себя так потому лишь, что работает на комбинате и приносит домой зарплату; конечно, он чувствует свою самостоятельность и свободу; он не только, с презрением относится к Марине, он и с родным отцом разговаривает свысока. (В лице Станислава Марина обнаружила немало черточек, делающих его похожим на бабушку Варвару). Когда Марина увидела, как напился в тот день в буфете Станислав, когда она услышала слова, которые он наговорил ей, она решила, что легко сумеет подружиться с этим парнем. И ошиблась. Марина терялась в его присутствии, не находила слов и тем для разговора (вечная ее беда!) Марина вела себя так, чтобы понравиться ему, но все ее попытки завоевать сердце Станислава были тщетны.
С Юрием было легче, к тому же он был с ней довольно откровенен. Он доверчиво смотрел на нее и спрашивал:
— Тетя Марина, а это правда, что Стаська напился у вас пьяный?
— Тетя Марина, а почему папа не женился на Тамаре Акимовне?
Что ответить на такие вопросы? Марина выкручивалась, как могла. Она узнала, кроме всего прочего, о том, что Станислав и Юрка часто бывают у Тамары Акимовны в гостях.
— И что вы там делаете?
— Разговариваем. Играем пластинки. Пилим дрова. Тетя Тамара рассказывает интересные книжки.
Марина Фабрициева часто была не в состоянии выразить словами то, что переполняло ее душу. Она считала, что ребята не должны навещать Тамару Акимовну, а почему не должны — не могла ответить. По всем признакам, и Станислав, и Юрка очень хорошо относились к Тамаре Акимовне, и Марину Семеновну терзала ревность. Марина была не в состоянии понять, что любовь ребят к Тамаре Акимовне — это любовь, которая была предназначена для нее, Марины Фабрициевой, жены Клавдия Вахтомина. Марина ревновала, правда, ревность эта была обогащена обидой, которую, сама того не ведая, нанесла ей Тамара Акимовна, начав встречаться с Клавдием Вахтоминым. Марина Фабрициева не могла вытравить из памяти воспоминание о той встрече, которая произошла в кинотеатре. Вахтомин, как ни в чем не бывало, шел рядом с белокурой Тамарой Акимовной, и, увидев Марину, сделал вид, будто случайно оказался в компании этой женщины. Марина Фабрициева не подошла к нему, она не имела права на открытую ревность. Зато она очень расстроилась и даже всплакнула, подумав о том, что личная ее жизнь по-прежнему не устроена. Много, очень много мужиков предлагали ей руку и сердце, но руки у них, как правило, дрожали, а сердце отравлено алкоголем — все претенденты были из тех, которые несут свою зарплату в буфет.
Разумеется, и Вахтомин в свое, время увлекался этим делом, но отличался от собутыльников тем, что помнил о своей ответственности и об обязанности, которую должен выполнять — и на комбинате, и дома, в семье; он помнил об этом даже тогда, когда оставался ночевать у Марины Семеновны. Он постоянно твердил о том, что как работник и активный общественник, имеет большой вес на комбинате, что с его мнением считаются и что многие боятся его честного, справедливого, нелицеприятного слова. Примерно, то же самое говорил он и о родных, но случилось это уже в тот период, когда он бросил пить и когда встречи его с Мариной Фабрициевой становились все более редкими.
И вскоре они прекратились совсем.
А еще через некоторое время Марина Фабрициева узнала о Тамаре Акимовне. («Господи, — думала тогда Марина, — сколько добра такого, как я, в одном только селе! А что же в больших городах делается?») Конечно, то, что делается в больших городах, ее мало интересовало. Ей нужно было знать только все о Вахтомине; и она знала кое-что — мир не без добрых людей. Она услышала однажды о том, что Вахтомин привез уже кое-какие вещички в дом к Тамаре Акимовне.
Но все волнения остались теперь позади. Смеется тот, кто смеется последним. Вахтомин провинился перед ней, и она простила его, потому что поняла, что у него другого выхода нет, как только прийти к Марине Фабрициевой на поклон. О том, почему у него не стало иного выхода, трудно судить. Она знала лишь одно: если Вахтомин дал отставку Тамаре Акимовне (или она ему), то деваться ему больше некуда, если он собирается жито семейной жизнью; если он стремится, несмотря ни на что, заиметь жену, то адрес у него остается только один — адрес Марины Фабрициевой.
Так и случилось.
Теперь же, когда Марина очутилась в вахтоминском доме, только одно смущало ее и мешало ей: необходимость в улаживании взаимоотношений со Станиславом и Варварой Петровной. Но если Марина надеялась со временем добиться взаимопонимания со старушкой, то почти не надеялась на то, что найдет когда-нибудь общий язык со Станиславом.
После свадьбы, которую Клавдий Сергеевич устроил для родных и близких и на которой было довольно скучно, так как многие гости, подвыпив, начали вспоминать Александру и вздыхать, чем окончательно растревожили сердце Марины, — после свадьбы Клавдий Сергеевич решил «навести порядок в собственном доме». В первую очередь он взялся за старшего сына.
— Так вот, Станислав. Сегодня я с тобой буду говорить не как отец с сыном, а как мастер цеха с учеником.
— Моего мастера зовут Вадим Кирьянович, — дерзко ответил сын и покосился на Марину.
Вахтомин тоже покосился на свою молодую жену, сдержался от резкого выпада и сказал:
— В отсутствие Рожкова я его замещаю. Понятно?
— Понятно, — вздохнул Станислав.
— А коли все понятно, — захрипел Клавдий Сергеевич и откашлялся. — А коли тебе все понятно, ответь мне, почему вы напились тогда с Венькой Барабановым?
— Мы с тобой говорили об этом, — сказал Станислав.
— Неважно. Тот раз ты многое утаил.
— Что именно?
— А то, кто кого напоил: ты Веньку или Венька — тебя?
— Ох, отец, давай не будем гадать об этом… Столько дней прошло! Я же не интересовался, когда ты гулял, когда ты пил или кто спаивал тебя…
— Этого только не хватало! — возмутился Вахтомин и снова оглянулся на жену. — Я — отец! Глава семьи, так сказать. Я не обязан давать отчет каждому… э-э… сыну.
— Отец тоже ответственен перед сыновьями. Тамара Акимовна читала нам один рассказ, в котором…
— Ты! — Вахтомин потемнел лицом. — Оставь в покое эту женщину!
— Она читала рассказ, как один отец поплатился за то, что был жесток с детьми…
Вахтомин помолчал, но, встретив взгляд Марины, сказал:
— Допустим, я виноват перед вами. Но откуда у тебя такое моральное право — требовать с меня отчета?
— Сейчас — оттуда, откуда у тебя. Я тоже самостоятельный человек.
— Ты несовершеннолетний… — Голос у Клавдия Сергеевича стал скучным и безразличным.
— Я им буду скоро… — Теперь сын поднялся со стула. — Отец, если ты хочешь серьезного разговора, то выслушай меня: я уже не мальчишка, которого ты можешь оскорблять, как тебе вздумается. Если ты хочешь спокойно жить со своей новой женой — живи. Но если ты скажешь хоть одно слово — я ухожу в общежитие. Все!
В комнате повисла тяжелая тишина. Клавдий Сергеевич не отрывал от сына своих щелочек-глаз, и Станислав не отводил свои тоже. Марина Фабрициева чувствовала себя в этой ситуации посторонним и никому не нужным человеком. Ей хотелось встать и уйти, но она не могла сделать этого, опасаясь разгневить Вахтомина. И в то же время ей казалось, что она мешает разговаривать отцу с сыном, что Клавдий Сергеевич стесняется ее присутствия, скован и не может позволить себе лишнего слова. Впервые в своей жизни увидела Марина Фабрициева, каким может быть Клавдий Сергеевич, когда теряет контроль над собой.
Клавдий Сергеевич со всего размаху ударил стулом об пол. Марина вздрогнула, сердце ее провалилось куда-то, в животе возникло неприятное ощущение страха.
— Ох, — прошептала Марина Семеновна.
Станислав побледнел. Он тоже схватил стул и швырнул его на пол. И снова Марина выдохнула: «Ох!» Отец и сын стояли друг против друга, тяжело дышали, но никто не мог произнести ни слова; наконец, Вахтомин, скользнув по лицу Марины невидящим взглядом, повернулся и вышел из комнаты. И тут в третий раз вздрогнула Марина Фабрициева, когда ворвался ей в уши грохот захлопнувшейся двери.
Ночью никто, кажется, в доме не спал. С вечера все попрятались по комнатам, разговаривали шепотом, и только Юркин голос звучал легко и чисто. У Марины сложилось такое впечатление, что младший сын Вахтомина привык к подобным сценам и не обращает на них никакого внимания.
Не спал в эту ночь и Клавдий Сергеевич, хоть и старался сделать вид, что спит. Марина слышала его вздохи — тяжелые и частые.
В последующие дни ничего особенного не случилось, если не считать того, что отец и сын словом не обмолвились; да и встречались они очень редко. Если Вахтомин работал в первую смену, то уходил он рано утром, когда Станислав еще спал. Возвращался Вахтомин домой, когда сын уже был на комбинате. Когда после окончания второй смены сын приходил с работы, в доме все спали.
Впрочем, теперь уже и Марина работала; с восьми утра и до восьми вечера должна была она трудиться в своем буфете.
— Как же нам быть теперь? — задумчиво сказал Вахтомин, когда у Марины Семеновны кончились выходные дни. — Больно далеко тебе добираться. От станции два километра почти, да от села до деревни — все пять.
— Как-нибудь, — сказала Марина. — Мне не привыкать.
— А ты подумала обо мне-то? Ну, когда я в первую смену работаю — ладно. Я тебя буду встречать возле села. А когда пойду во вторую?.
— И сама доберусь, Клавочка!
— Опасно.
— Чего опасно? Волки, что ли, завелись в селе?
— Мало ли…
Но последующие несколько дней, когда Марина Семеновна самостоятельно возвращалась домой, успокоили его. Вахтомин решил, что Марину, действительно, никто не тронет и что в общем-то, если и нужно чего-то бояться в деревне, то лишь черноты ночи. Марина же, хоть и смолчала, в глубине души обиделась. Вот тебе и Клавдий Сергеевич! Проявил внимание — и замолчал, словно никакого такого разговора не было…
Марина не знала, что Вахтомин серьезно подумывал в те дни о том, чтобы пойти к Рожкову и договориться с ним насчет сменности. Почему обязательно, думал Клавдий Сергеевич, надо работать посменно? Разве нельзя сделать так, например, чтобы Вахтомин всегда работал с утра, а Рожков — с обеда? Если бы Вахтомину предложили такой график, он не стал бы от него отказываться….
Клавдий Сергеевич никуда не пошел. После долгих, раздумий он решил, что не стоит унижаться перед Рожковым. К тому же в местном комитете комбината лежало заявление Вахтомина о том, что в смене Рожкова не совсем благополучно обстоит дело с обучением молодых рабочих необходимым специальностям и что здесь наблюдаются такие антиобщественные явления, как пьянки. Как пример, Вахтомин называл имена своего сына — ученика станочника и Вениамина Барабанова.
Нет, не мог идти Клавдий Сергеевич на поклон к своему сменщику Вадиму Рожкову.
В конце октября состоялось заседание месткома, на котором, в частности, рассматривалось заявление Вахтомина. Были приглашены Рожков, Венька Барабанов, Станислав. Клавдий Сергеевич обрисовал общее положение дел в смене Рожкова, за которой он «давно наблюдает». «Если кому-то кажется, — сказал он, — что картина в данной смене положительная, тот глубоко заблуждается. Случай, когда напились два молодых рабочих — Вениамин Барабанов и Станислав Вахтомин, да к тому же, можно сказать, в рабочее время, выходит за всякие рамки. Если молодые так пьют, то что можно ждать от пожилых? Кто-то может подумать, — продолжал Вахтомин, — что я незаинтересованная сторона. Верно? Так вот, я категорически заявляю, как раз я очень заинтересованная сторона. Пьяный рабочий в смене Рожкова наломает дров, — ха-ха, это я образно выражаюсь, — то есть он наделает браку, а кто понесет ответственность? Думаете, ее понесет один Рожков Вадим Кирьянович? Дудки-с. На мне это тоже отразится самым непосредственным образом. На моей шее, то есть. Потому что мы делаем с Рожковым одно общее дело, и очень сильно ошибаются те товарищи, которые считают себя непогрешимыми…» И — дальше: «Я предлагаю местному комитету ходатайствовать перед администрацией о серьезном наказании всей этой троицы — Рожкова, Барабанова и Станислава Вахтомина».
Местком никакого решения не вынес. После того, как он заслушал «провинившихся», местный комитет прямо и нелицеприятно заявил Клавдию Сергеевичу, чтобы в дальнейшем он не отрывал людей от более важных дел.
Что?!
А то, — объяснили Вахтомину, — что местком не уполномочен вмешиваться в частную жизнь рабочих комбината. Вот если бы пьяные Вахтомин и Барабанов заявились на территорию комбината и устроили дебош, тогда — другое дело. Или если бы они попали вдруг в вытрезвитель… А если Клавдий Сергеевич Вахтомин недоволен собственным сыном, так ведь ему никто не мешает употребить родительскую власть. И в-третьих, в-пятых, в-десятых, местком вполне удовлетворен объяснениями Барабанова и Рожкова о том, что это был единственный случай.
— Хорошо же! — сказал Вахтомин.
Он хотел немедленно бежать в партком; вспомнив же, что он и сам член месткома, а заседание еще не окончено, Клавдий Сергеевич настолько расстроился, что не принимал никакого участия в обсуждении других вопросов. Он молча и мрачно смотрел на лица своих «коллег» и перебирал в уме кары, которые он обрушит на головы безответственных работников, засидевшихся в местном комитете.
Постепенно мысли Вахтомина потекли по новому руслу. Он начал думать о том, что Станислав все больше и больше отдаляется от отца, все больше и больше взрослеет; он думал об этом как человек, который желал бы, чтобы дети всегда оставались несмышлеными, чтобы они никогда не выходили из-под родительский власти.
После заседания местного комитета Вахтомин отправился в партком, но никого в кабинете не застал. Тогда он решил нанести визит директору комбината Владимиру Петровичу, но и того не оказалось на месте — его вызвали в райком партии. К тому времени злость у Вахтомина поутихла; осталось, правда, легкое чувство обиды — на сына, на Рожкова, на местком, на весь мир, — но с таким чувством можно было жить. Как всегда в подобные минуты, появилось желание бросить все к чертовой матера и укатить куда-нибудь. Но куда уедешь из собственного дома? Увы, Вахтомину не двадцать лет, а все пятьдесят (вот-вот стукнет). Пять-де-сят!
Правда, — шевелились мысли, — он совсем не ощущает себя стариком. Скорее наоборот: ему кажется, что он такой же, каким был двадцать лет тому назад. Ничего не изменилось в его организме. Те же потребности и та же энергия. Какой-такой врожденный порок сердца нашли у него врачи?
Через несколько дней Клавдий Сергеевич снова разговаривал с сыном, на этот раз — дома. Вот тогда-то он и грохнул стулом об пол. Сын сделал то же самое, вызвав большое смятение в душе Клавдия Сергеевича. Вахтомин не знал, чем ответить на это. Он долго смотрел Станиславу в глаза, и сотни слов теснились в мозгу, не находя выхода. Вахтомин был в дикой ярости; он горел желанием ударить сына, но боялся, что теперь и Станислав сумеет постоять за себя.
И тогда Вахтомин бросился вон из дома, сильно шибанув дверью.
Когда Вахтомин приходил в себя после громких семейных скандалов, он осуждал свое поведение, особенно дурную привычку хлопать дверьми (отчего, конечно же, они не становились прочнее). В том, что он ударил сына или оскорбил родную мать, большой беды Вахтомин не видел. А вот тот факт, что он снова хлопнул дверью, по-настоящему угнетал его. Ведь если что — снова придется идти на поклон к столярам; а к ним только пойди: «Некогда», «Работы много», «Далеко больно». Если они и согласятся помочь, то обязательно три шкуры сдерут. И ведь на том же комбинате работают, сволочи!
Нет, нельзя хлопать дверьми.
В конце октября зарядили мелкие осенние дожди. Похолодало. Казалось: вот-вот повалит снег. Но снега не было — дожди шли и шли, превращая в месиво незаасфальтированные дороги. Ходить на работу в такую слякоть было настоящим мучением. Грязь налипала на сапоги, и Вахтомин спешил выйти на асфальт.
Семейная жизнь Вахтомину скоро наскучила. Если в первые дни жизнь эта казалась ему праздником (прямо как в юности, когда он женился на лаборантке консервного завода в Исфаре Александре), то теперь, спустя после свадьбы всего несколько недель, многое опостылело Вахтомину. Он убедился лишний раз что одно дело — приходить к женщине в качестве любовника, и совсем другое, когда та же женщина становится женой.
Марина Фабрициева не изменилась. Только теперь он виделся с ней не эпизодически, как в прежние времена, а каждый божий день. Ежедневно! Вахтомин ощущал ее присутствие утром, вечером и ночью. Только днем он мог отдохнуть от семьи. Вахтомин, когда решил связать свою жизнь с Мариной Фабрициевой, не подозревал о том, что она окажется более самостоятельной в суждениях, чем он думал всегда. После крупной ссоры отца с сыном, свидетелем которой была Марина, она дождалась, когда у Вахтомина будет хорошее настроение, и сказала:
— Клавочка, милый мой, зачем ты обидел Станислава?
Марина не учла, что настроение ее «Клавочки» может измениться в любую минуту, что такие люди, как Вахтомин, если видят, что кто-то посягает на их главенствующее положение в доме, даже если этот «кто-то» — родная жена, мать, отец, брат — неважно, — такие люди не воспринимают ни малейшей критики о свой адрес. Так случилось и на этот раз. Марину не спас ее дружелюбный тон, не спасло ее и хорошее настроение, которое до этого было у Клавдия Сергеевича.
Вахтомин потемнел, и его узкие глаза превратились в щелочки:
— И ты туда же, — прохрипел он.
— По-моему, Станислав тебе…
— Он мне ничего не сделал, это ты хочешь мне сказать? — сдерживаясь, но плохо скрывая раздражение, продолжал Вахтомин. — А ты видишь, как он разговаривает с отцом? А? Ты видишь, какие выходки он себе позволяет?
— У него нервы сдали, наверное…
— Что? Нервы? Я прожил пятьдесят лет, пережил войну, и если не воевал, это не говорит о том, что я почивал на печи и трескал кашу с маслом. Я ишачил! Тебе известно, что это такое — работать в тылу?
— Известно, — тихо сказала Марина.
Вахтомин не слушал ее:
— Нервы… Вот у меня — нервы! А у него они откуда взялись?.. А? То-то и оно. Место твоему Станиславу знаешь где? В колонии для несовершеннолетних. Нашлась адвокашка… — Он начал было успокаиваться, но вдруг возмущенно захрипел: — Все адвокаты! Кругом! Там Рожков и местком, здесь — родная мать и жена. Хоть из дому беги!
— Извини, — тем же тихим голосом попросила Марина. — Извини, Клавочка.
— И не называй меня этим идиотским именем, осточертело!
Хоть и женился Клавдий Сергеевич Вахтомин, он по истечении нескольких недель снова начал ощущать пустоту вокруг себя. Все вроде было у него для полного счастья: дом, семья, молодая жена, любимая работа; но ему чего-то не хватало. Чего же? По какому рожну тосковал он? Словами определить это было невозможно. Вахтомин приходил домой, и его по-прежнему, как и в дни, когда была жива Александра, раздражал малейший пустяк. Стоило коврику для ног оказаться сдвинутым на несколько сантиметров в сторону, как Вахтомин испытывал прилив гнева. Две бабы в доме, а порядка нет! Или стоило соседской курице залететь в их двор, как Вахтомин учинял скандал. «Смотреть надо! — кричал Клавдий Сергеевич соседям. — Следить надо за своей живностью. Еще раз увижу — возьму топор и отрублю голову к чертям собачьим! Жалуйтесь потом, куда хотите!»
Клавдий Сергеевич вмешивался во все домашние дела. Он каждое утро и каждый вечер пересчитывал кур и неизменно интересовался яйценоскостью каждой хохлатки. Клавдий Сергеевич следил за тем, чтобы матушка и Марина регулярно очищали сарай, в котором держали овец, от навоза, чтобы в мисках всегда стояла свежая вода для животных. Если овцы начинали реветь, Вахтомин устраивал своим домочадцам настоящий допрос: почему ревут животные, не болеют ли они, накормлена ли скотина, не надо ли вызвать ветеринара и т. д. Вахтомин следил за чистотой в доме, за белизной посуды, и когда Варвара Петровна заикнулась о том, что «невозможно суметь и готовить ежечасно, и чтоб белизна была», он сурово ответил:
— А руки на что дадены? Сварила обед, отобедали, начисть котелок или кастрюлю! Пусть посуда не будет блестеть, зато чистой будет наверняка.
Клавдий Сергеевич не замечал на первых порах, что Марина Фабрициева посматривает на него с испугом и удивлением. Марина Фабрициева всегда считала себя хорошей хозяйкой, но оказалось теперь, что многое она вообще упускала из виду. Клавдий Сергеевич все подмечал, и не было, кажется, случая, чтобы он полностью остался доволен чем-либо.
Приемник, который привезла Марина, долго стоял без дела. Станислав не трогал его. Юрка — тоже. Но однажды Вахтомин сел и долго слушал передачу о международном положении. Передача ему понравилась, и всю неделю он не отходил от приемника.
Вахтомин ничем не интересовался. Увлечение молодости — рыбную ловлю — он давно забросил, и не было дела, которое могло бы по-настоящему удивить его и увлечь.
15 ноября был день рождения Станислава — ему исполнилось пятнадцать лет. Станислав сам проявил инициативу в организации торжества. Он пригласил кое-кого из школьных друзей и несколько человек с работы, в том числе и Вениамина Барабанова. Сначала Клавдию Сергеевичу показалось, что на роду пришло немного, но когда начали рассаживаться, стульев не хватило.
Марина на празднестве превзошла самое себя. Она стремительно носилась от плиты к столу и обратно. «Ровно метеор», — подумал Вахтомин, усмехаясь. Наверное, она хотела завоевать расположение Станислава.
Станислав ради такого великого случая оделся по-новому: черный костюм, купленный им на собственную зарплату, белая рубашка, галстук… Вахтомин не узнал его.
В этот вечер Клавдий Сергеевич снова позволил себе выпить стакан шампанского. А потом сидел у стенки рядом с успокоившейся Мариной и смотрел на танцующую молодежь.
— Хорошая парочка, правда? — сказала Марина, указывая на Станислава, танцующего с сестрой Вениамина Барабанова, — Олей.
— Ничего, — согласился он.
В половине двенадцатого ночи гости собрались уходить, и хозяева вышли проводить их, причем Станислав и Юрка отправились вместе с гостями в село; Клавдий Сергеевич, Марина Семеновна и Варвара Петровна остановились у моста, перевели дух и пошли обратно. Большими хлопьями падал снег; задрав лицо к небу, Вахтомин ловил холодные хлопья ртом и смеялся, и чувствовал себя, как в детстве, когда в Исфаре вдруг начинал падать снег, вызывая бурную радость у детворы.
— Хорошо сегодня повеселились, — сказала Марина.
— Ничего, ладно… — снова согласился Вахтомин.
Вернувшись в дом, Варвара Петровна и Марина принялись за уборку, и Вахтомин помогал им — вытирал посуду. Не успели они разделаться со всеми делами, как явились Станислав и Юрка; они долго топали валенками в сенях, стряхивая с них снег.
— Чайку бы после такой пьянки! — весело сказал Станислав, входя в комнату.
Марина заулыбалась, схватила самовар, побежала разжигать его. Вскоре вся семья сидела за круглым столом, пила чай и обсуждала гостей.
— А Венька-то Барабанов — серьезный…
— Хороший парень.
— Этот, черноволосый на твоем месте сидел, кто такой?
— Сын Вадима Кирьяновича…
— Сестренка у Веньки прямо красавица… В школе учится? Хорошая девочка. Все время старалась мне помочь…
В доме Вахтоминых царил мир.
Клавдий Сергеевич пил чай по-старинному — из блюдца; отхлебывая напиток маленькими глотками, Вахтомин с удовольствием слушал разговоры родных, смотрел им в лица и думал о том, что надо бы почаще устраивать такие вот праздники в доме, чтобы был в доме народ, чтобы можно было по душам поговорить с людьми.
Хорошие были мысли у Вахтомина, выпившего стакан шампанского…
Но уже на следующее утро жизнь вошла в свое обычное русло. В доме Вахтомина в одиночестве стучал будильник — равнодушно и безостановочно двигались по циферблату стрелки. Стрелки двигались по кругу, время бежало по прямой…
В последующие дни Клавдий Сергеевич и Станислав была очень вежливы друг с другом; встречались изредка за столом, обсуждали производственные дела. Вахтомин расспрашивал сына о работе, Станислав рассказывал. У Станислава все было хорошо. Он изучил почти все станки, — кроме фрезерного и токарного — они считались наиболее сложными. Отношения с Рожковым у Станислава тоже были хорошие. «Кхм», — кашлянул Клавдий Сергеевич.
Но скоро перемирие кончилось.
Это случилось в тот день, когда Клавдий Сергеевич, принимая у Рожкова смену, обнаружил под долбежным станком неубранные опилки. ЧП! Вахтомин схватил Вадима Кирьяновича за рукав, подвел к станку.
— Что это? — трагическим голосом спросил Клавдий Сергеевич.
— Это? — Вадим Кирьянович наклонился, сгреб в ладонь опилки, поднес их к глазам и начал внимательно рассматривать. — По-моему, это последнее, что осталось от бука.
— Все шутишь, Рожков? — С каким бы удовольствием, — если бы он, Вахтомин, был директором комбината или хотя бы начальником цеха, — с каким бы великим удовольствием выгнал бы он с завода этого образованного выскочку! К чертям собачьим! Пусть поищет работу в другом месте. В селе, правда, нет больше деревообработки, но и это даже к лучшему — пусть убирается из села на все четыре стороны! Может быть, нарвется на начальника, который сумеет взять его в ежовые рукавицы, чтобы больше никогда не смог он улыбаться так… так… этой своей мерзкой улыбкой!
Вахтомин, будь его воля, уволил бы половину итээровцев — этих тунеядцев, которым за безделье платят деньги. О, он бы навел порядок. Железная дисциплина — вот что надо! А для того, чтобы сложилась железная дисциплина, требуется твердая рука. Оставил опилки под станком? Выговор! Снова оставил? Выговор с последним предупреждением. В другой раз провинился? Уволить к такой-то матери! И ни один местком ничего сделать не сможет.
Такая вот дружная компания мыслишек образовалась у него в голове, и ни одна из них не могла сделать Вахтомина благоразумным.
Между тем Рожков говорил:
— Ну, что вы, в самом деле, Клавдий Сергеевич! Я пошутил… Извините, не досмотрел. Я накажу виновного.
— Что толку от вашего наказания, — взорвался Вахтомин. — Ты вообще позволяешь себе столько, что…
— Отец, что случилось? — рядом остановился сын.
— Что? А вот смотри, что! — еще больше взвинтился Вахтомин, почувствовав, что появился новый свидетель.
— Это? Пустяки, не нервничай, сейчас уберу. Две минуты.
— Вот и вся проблема, — сказал Вадим Кирьянович.
— Да? Вся? Какой ты быстрый, Рожков. Распустил смену и «вся проблема»?
Рожков, все так же улыбаясь, снова произнес умиротворительные слова:
— Клавдий Сергеевич, ради бога, не делайте из мухи слона. Сейчас Станислав все уберет…
— Перестань, отец. Вот, убираю. Видишь?
— Убираешь? А кто мне заплатит за простой смены?
— Я тебе лично заплачу, — необдуманно пошутил Станислав. — С зарплаты.
— Что?! — Вахтомин как-то странно дернул плечом. — Ты заплатишь? Мне? Ах ты, молокосос, думаешь, взрослым стал, самостоятельным, и тебе все с рук сойдет? Ах ты… Небось, и станок этот твой?
Станислав не слушал больше отца. Побледнев, он швырнул ему под ноги рукавицы и пошел вон из цеха.
— Ты у меня достукаешься! — крикнул Вахтомин вслед сыну. — Я тебе так швырну, что чертям станет тошно! Да, молокосос ты! Сопляк! Слышишь? Мо-ло-ко-сос!..
Вахтомин не в силах был унять свой гнев. Гнев ослепил его. Он начал бегать от станка к станку, приседать, совать под станок руку и кричать:
— Вот!.. И вот!.. И пыль!.. Грязь!.. Вот!..
И вдруг Клавдий Сергеевич увидел, что Рожкова рядом нет, и вообще в цехе его нет, и только рабочие, столпившиеся у ворот, молчаливо смотрят на него и улыбаются. Вахтомин шагнул к ним:
— А вы чего рты раззявили? Работнички, мать вашу так и разэтак!..
— А вы не материтесь, — хмуро сказал один из них. — Чего вы материтесь?
— Молчать! — почти обессилев от бешенства, закричал Вахтомин.
— Мы жаловаться будем, — сказал тот же рабочий и направился вон из цеха. За рабочим потянулись и другие.
— Куда? — снова закричал Вахтомин. — А работать кто будет?
Но никто не повернулся в его сторону.
Клавдий Сергеевич побежал в контору; обогнав рабочих, он ворвался в кабинет директора:
— Владимир Петрович, рабочие отказываются!.. Бунт!.. Забастовка!..
— Какой бунт? О чем вы, Клавдий Сергеевич? — Директор комбината Владимир Петрович Орлов был спокойным человеком. Он снял и протер свои очки, рукой указал Вахтомину на стул. — Садитесь и рассказывайте.
Волнуясь и захлебываясь словами, Вахтомин рассказывал о случившемся, упомянул имя Рожкова, нарисовал картину безобразий, которые творятся в смене Вадима Кирьяновича, и призвал директора комбината немедленно уволить этого человека. Взашей надо гнать Рожкова и поскорее!
Владимир Петрович слушал мастера, не перебивая его. Прикрыв глаза, он легонько кивал словам Вахтомина, словно во всем соглашался с ним. Орлов был лыс, грузен, малоподвижен. Он хорошо одевался, а Вахтомин с детства боялся людей, которые хорошо одеваются. Он не мог бы сказать точно, чего именно он боится. Он робел перед строгими костюмами, галстуками и шляпами. Вот так он оробел на минуту, увидев костюм на Станиславе.
В кабинете появилась секретарша:
— Владимир Петрович, там рабочие пришли.
— Сегодня не приемный день, — ответил директор.
— Они говорят, что очень важное дело. Как раз они из смены товарища Вахтомина.
Владимир Петрович выпрямился в кресле:
— Вот как? Пусть входят.
Владимир Петрович, — Вахтомин заволновался, — да они вам сейчас всякого такого наговорят…
— Ну что же, послушаем, — директор снова прикрыл глаза.
Вот когда стих гнев Вахтомина. Вот когда он понял, что перегнул палку. Он испугался: сейчас рабочие накинутся на него, и он ничем не сможет обелить себя. Он был силен против Рожкова один на один. Тогда, когда Рожков хотел убедить его, что ничего особенного не произошло. А теперь Вахтомин почувствовал слабость. Он ничем не сможет оправдаться, если рабочие начнут обвинять его. Сейчас они войдут гурьбой и…
Вахтомин понял, что директор больше не станет слушать его. Владимир Петрович сидел в своем кресле, скрестив руки на животе и полузакрыв глаза. Клавдий Сергеевич ждал катастрофы.
Рабочие смены не вошли в кабинет. Вахтомин облегченно вздохнул, когда увидел только одного станочника — самого пожилого и самого уважаемого человека в смене.
— Здравствуйте, Владимир Петрович.
— Здравствуйте. А где остальные?
— Мы посоветовались и решили, что незачем заходить к вам всей компанией.
— Тоже правильно. Что случилось?
— Владимир Петрович, мне поручили сказать, что смена отказывается работать под началом Вахтомина. Мы хотим, чтобы нам прислали опытного и грамотного мастера.
Пол зашатался под ногами Вахтомина, и Клавдий Сергеевич, сам того не замечая, опустился на стул. Кабинет директора заволокло туманом. Владимир Петрович и рабочий говорили о чем-то; Вахтомин понимал, что директор сердится на «парламентера», но не мог уяснить смысл слов, которые звучали в кабинете. Вахтомин впал в прострацию. Когда Владимир Петрович сказал ему что-то, он закивал головой и ответил с готовностью: «Конечно, конечно, я понимаю». Директор повысил голос:
— Клавдий Сергеевич, вы меня не слышите?
— Да-да, я слушаю.
— Идите в цех, работайте, разберемся.
Вахтомин поднялся со своего места и направился к двери, в усилием переставляя ноги.
Он не ожидал такого поворота событий. Он был уверен в том, что прав. И вдруг — такое…
Вернувшись в цех, Клавдий Сергеевич увидел, что работа здесь кипит вовсю. Вахтомин, остановившись, молча наблюдал за рабочими. Он словно впервые увидел их; если говорить точно, он впервые увидел их другими глазами. Вахтомин не принимал их всерьез никогда, он редко когда разговаривал с рабочими цеха о посторонних вещах. Только — о производстве: план, качество, количество, трудовая дисциплина. Все! Вахтомин с самого начала убедил себя в том, что быть с рабочими накоротке очень вредно, что «каждый сверчок должен знать свой шесток», что рабочие должны работать, производить материальные ценности, а не рассуждать с начальством о погоде или о других посторонних вещах. Вахтомин свыкся с мыслью о том, что он — начальник, а это дает ему известные привилегии перед всеми другими, которые начальниками быть не могут; те другие обязаны во всем слушаться его и беспрекословно ему подчиняться.
Но неожиданно рабочие смены показали зубы!
Вахтомин медленно двигался по цеху, останавливаясь то у одного, то у другого станка. Он пытался давать советы — рабочие не обращали на него внимания; то есть они немедленно выполняли его указания, если в этом действительно была необходимость, но в разговор не вступали, на вопросы не отвечали, делали вид, что сильно заняты.
— Пошел бы перекурил, — сказал Вахтомин одному из молодых ребят.
— Некогда, — последовал ответ.
«Сволочь», — стиснул зубы Клавдий Сергеевич.
Хорошо же, он им покажет. Он им покажет, где раки зимуют. Он…
Что он? Что?
Он никому и ничего не сможет уже доказать. Завтра его уволят — и дело с концом. Начальство не посчитается с его заслугами, если действительно встанет такой вопрос. Против целого коллектива не попрешь. Не поможет даже членство в месткоме профсоюза — вышвырнут, и поминай, как звали.
И снова, еще ощутимее, чем прежде, навалилась на Вахтомина многопудовая тяжесть пустоты. От нее не было спасения. Теперь Станислав потерян окончательно — это Вахтомин знал наверняка. Марина Фабрициева если и может стать опорой, то ненадолго. От матушки проку мало. Юрка — пацан неразумный, на него не облокотишься…
Пустота вокруг Вахтомина становилась все более гулкой и пугающей. Вахтомин думал о возможных спасителях, но не думал о том, что спасти себя может только он один. Он один! И для этого он должен был поломать свой характер — раз и навсегда. Для этого ему нужно полюбить людей, что не требует больших жертв. Ему нужно научиться слушать других. Вахтомину надо научиться любить родных детей и мать. Ему еще не поздно полюбить, кроме своей новой жены, память об Александре. Впрочем, новую жену он тоже не любил. Она понадобилась ему только для того, чтобы возвысить себя в собственных глазах: посмотрите, люди, как заботится Клавдий Сергеевич Вахтомин о родных детях — он нашел им мать! Пока была жива Александра Сергеевна, он третировал ее: и когда пил, и когда бросил пить, чтобы начать вести новый образ жизни. Он третировал Александру даже тогда, когда думал, что делает доброе дело. Вахтомин никого не любил — и многие не любили его. Иногда люди рождаются с физическими недостатками. Вахтомин родился с холодным и черствым сердцем. И мог ли он поломать себя и научиться любить, если до сих пор сердце оставалось закрытым для высоких чувств? Когда нет любви, появляется пустота. От нее ничто не спасает. Ничто и никогда. Вахтомин не мог переделать Вахтомина, потому что даже если бы он понял, что сам виноват во всех бедах, у него не было бы шансов на спасение.
Пятидесятилетнее сердце не зажечь. Оно подымит и погибнет, не согрев собственного хозяина.
С вечера валил снег — чистый, крупный, пушистый. Почти половину смены Клавдий Сергеевич просидел в комнате мастеров и безучастно смотрел в окно. Он смотрел в окно и тогда, когда стемнело. В свете прожектора, установленного неподалеку от заготовительного цеха, летали вверх и вниз снежинки, суетились, крутили замысловатые хороводы и ложились на землю, на деревья, на крыши. И вдруг — увидел Вахтомин — небольшой порыв ветра встревожил снежный хоровод. Началась настоящая метель, и уже непонятно было, падает снег с неба или ветер поднял снежинки с земли, разметав сугробы.
В полночь, когда Клавдий Сергеевич закончил смену и вышел из ворот комбината, в лицо ударила пурга. Вахтомин шел навстречу ветру, кланяясь вперед и поминутно проваливаясь в сугробы. Все в селе спали, на улицах не было ни души, даже собаки не лаяли. Вахтомина обогнали рабочие смены, весело переговариваясь о чем-то; скоро вдалеке затихли их шаги, остался лишь тоскливый свист ветра.
Вахтомин машинально шел и шел вперед, пока село не осталось позади. Наступил момент, когда все вокруг потонуло в шелестящем мраке. Обычно Вахтомин всегда шел на огонек в деревне (это светилось окно в его доме, он просил оставлять в комнате свет, если погода портилась). Но сейчас огонька не было. Остановившись и оглянувшись назад, Вахтомин не увидел и села. Снег уже не летел во все стороны, а падал наискосок и густо. В двух шагах, если не меньше, Клавдий Сергеевич не видел ничего. Он не был уверен в том, правильно ли держит путь.
Понадеявшись на авось, Вахтомин снова пошел вперед. Он не знал, что лежит у него под ногами — дорога или колхозное поле — сугробы снега везде были одинаковы. Иногда Вахтомину казалось, что под ногами у него твердь дороги, но кто мог поручаться за это? В какой-то момент Клавдию Сергеевичу почудилось даже, что далеко впереди мигнул слабый огонек. Мигнул и пропал, проглоченный пуржистой теменью. «Деревня!» — решил Вахтомин, прибавляя шаг. И почувствовал, что спускается вниз к реке. «Все же у нас нельзя заблудиться, — сказал он себе. — Пять километров — чепуха». Он снова вспомнил все, что сегодня случилось, и обида обожгла сердце. Он увидел мысленно лицо Станислава, увидел лица Вадима Кирьяновича, директора Владимира Петровича Орлова, лица рабочих, со многими из которых Вахтомин работал бок-о-бок много лет. Конечно, Станислав вправе обижаться на него, но — дело семейное! — Вахтомин рано или поздно сумеет найти с ним общий язык. Вот как быть с остальными? Вахтомина оскорбили, оклеветали, подорвали его авторитет, который он завоевал себе многолетним и добросовестным трудом. Кто ответит за это? Конечно, он тоже не без греха, но неужели надо сразу же рубить под корень?
«Может, ничего еще и не произойдет? — продолжал рассуждать Вахтомин, кланяясь ветру. — Может быть, поговорят-поговорят, да и забудут? Где они возьмут еще такого опытного мастера? Примут какого-нибудь инженеришку-мальчишку, вроде Рожкова, который понимает в деревообделке столько же, сколько свинья в апе…»
ХЛОП! ХЛОП!
Клавдий Сергеевич почувствовал, что ноги у него стали куда-то проваливаться, и только потом услышал звук лопающегося льда. Вахтомин взмахнул руками и начал опрокидываться на спину. Он упал затылком в снег, когда ноги скользнули в воду. Вахтомин успел раскинуть руки, хотел зацепиться за края проруби, но пальцы скользнули по снегу, а снег скользнул по пальцам. И вдруг все тело очутилось в воде! Вахтомин не почувствовал холода — животный страх был сильнее любого другого чувства. Он сделал последнюю попытку удержаться, рванул тело вверх; но немыслимая сила тянула его вниз, в ужас, в пустоту…